войными дверями  со  словами  "ВСЕ
ВИДЫ СТРАХОВАНИЯ" на одном из матовых  стекол  и  "ДИСПАН-ШЕРЫ  АМЕРИКИ"  на
другом. Из-за этих дверей доносится приглушенный стрекот клавиш и чуть более
громкие звонки телефонов.
   - Желаю удачного дня, Билл.
   - И вам того же.
   Замухрышка открывает дверь  в  свою  контору,  и  на  миг  взгляду  Билла
открывается вид на большой венок на противоположной  стене.  А  на  окнах  -
снежинки из пульверизаторов. Он содрогается и думает:  "Господи,  спаси  нас
всех..."

9.05 УТРА

   Его контора - одна из двух, которые он снимает в этом здании - в  дальнем
конце коридора. Два темных помещения рядом пустуют уже полгода,  что  вполне
его устраивает.  На  матовом  стекле  его  двери  надпись:  "Специалисты  по
разведке земель Западных штатов". На двери - три замка. Один, который был на
ней с самого начала, плюс два, которые он  поставил  сам.  Он  отпирает  их,
входит, закрывает за собой дверь, защелкивает  один  замок,  затем  запирает
второй.
   В центре комнаты стоит стол, и он завален бумагами, но среди них  нет  ни
единой что-то значащей;  просто  камуфляж  для  уборщиц.  Систематически  он
выбрасывает одни и заменяет их другими. На  середине  стола  -  телефон,  по
которому он иногда звонит, чтобы телефонная компания не  выключила  его  как
бездействующий. В прошлом году он приобрел ксерокс, который  выглядит  очень
солидно  в  углу  у  двери,  ведущей  во  вторую  комнату  поменьше.  Но   в
употреблении он не был ни разу.
   - Слышишь ли ты, что слышу я, чуешь ли ты, что чую я, вкусно ль тебе  то,
что вкусно мне, - напевает он и проходит к двери, ведущей во вторую комнату.
Внутри полки с кипами таких же бессмысленных бумаг,  два  картотечных  шкафа
(на одном стоит "Уолкман" - его извинения на те редкие случаи, когда  кто-то
стучит в запертую дверь и никто не отзывается), кресло и стремянка.
   Билл уносит стремянку в большую  комнату  и  устанавливает  ее  слева  от
стола. Он кладет на нес дипломат, а  потом  поднимается  на  три  ступеньки,
протягивает руки над головой (полы пальто раздуваются колоколом  вокруг  его
ног), осторожно отодвигает одну из потолочных панелей. Теперь над ним темное
пространство, вдоль которого тянутся несколько труб и кабелей. Пыли там  нет
- во всяком случае, у краев,  нет  и  мышиного  помета  -  раз  в  месяц  он
закладывает туда средство от мышей. Само собой, шастая туда-сюда,  он  хочет
сохранять свою одежду в  приличном  виде,  но  не  это  главное.  Главное  -
уважение к своей работе и к сфере своей деятельности. Этому  он  научился  в
армии, во время своего срока в зелени, и порой он думает, что это вторая  по
важности вещь из всего, чему он научился в жизни. Самое  же  важное:  только
епитимья заменяет исповедь, и только покаяние определяет личность. Этот урок
он начал учить в 1960 году, когда ему было четырнадцать. И это был последний
год, когда он мог войти в исповедальню и сказать:
   "Благослови, отче, ибо я согрешил", а потом рассказать все.
   Покаяние очень важно для него.
   "Господислави, -  думает  он  в  затхлой  темноте.  -  Господислави  вас,
Господислави меня, Господислави каждого из нас".
   Над этим узким  пространством  (там  бесконечно  посвистывает  призрачный
ласковый ветерок, принося с собой запах пыли и постанывание лифтов) нависает
пол шестого этажа, и в нем  квадратный  люк  со  сторонами  примерно  дюймов
тридцать. Билл сделал его сам. Он мастер на все руки, что Шэрон  особенно  в
нем ценит.
   Он откидывает крышку люка, впуская  сверху  слабый  свет,  затем  хватает
дипломат за ручку. Когда он всовывает голову в пространство  между  этажами,
по стояку футах в двадцати - тридцати  к  северу  от  его  позиции  с  шумом
проносится вода. Через час,  когда  повсюду  в  здании  люди  начнут  делать
перерывы для кофе, звук этот станет таким же нескончаемым и  ритмичным,  как
волны, накатывающиеся на пляж. Билл  практически  его  не  замечает,  как  и
прочие межэтажные звуки. Он давно к ним привык.
   Он осторожно забирается на верх стремянки,  затем  подтягивается  в  свою
контору на шестом этаже, оставляя Билла на пятом. Здесь, на шестом, он снова
Уилли, как в  школе.  Как  во  Вьетнаме,  где  его  иногда  называли  "Уилли
Бейсбол".
   Эта верхняя контора выглядит как солидная  мастерская:  на  металлических
полках аккуратно положены и поставлены мотки проводов, моторы и вентиляторы,
а на письменном столе на углу примостился какой-то фильтр. Тем не менее  это
все-таки контора:  пишущая  машинка,  диктофон,  плетенка  для  "входящих  и
исходящих" бумаг, причем полная (тоже камуфляж, и время от времени он меняет
их местами - так сказать, его севооборот), и картотечные шкафы. Очень  много
картотечных шкафов.
   На одной стене картина Нормана Рокуэлла: семья  молится  перед  обедом  в
День Благодарения. Позади стола в рамке большая фотография Уилли в новенькой
форме лейтенанта (снята в Сайгоне незадолго до того,  как  он  получил  свою
Серебряную Звезду за действия на месте  падения  вертолетов  в  Донг-Ха),  а
рядом - увеличенный снимок его демобилизационного  удостоверения  с  хорошей
аттестацией. В удостоверении он  значится  как  Уильям  Ширмен,  и  все  его
отличия перечислены, как положено... Он спас жизнь Салливана на тропе за той
деревней. Так сказано в документе о его награждении Серебряной Звездой,  так
сказали те, кто пережил Донг-Ха. И, что важнее этих  двух  утверждений,  так
сказал сам Салливан. Это было первое, что он сказал, когда оба они оказались
вместе в Сан-Франциско, в госпитале, известном как "Дворец Кисок": "Ты  спас
мне жизнь, друг". Уилли, сидящий на кровати Салливана, Уилли с  одной  рукой
все еще на перевязи и с мазью вокруг глаз, но, по сути, уже вполне в порядке
- он ходячий, а тяжело ранен был Салливан. В тот день  фотокорреспондент  АП
сфотографировал их, и это фото появилось в газетах по всей стране.., включая
харвичский "Джорнэл".
   "Он взял меня за руку", - думает Уилли у себя в конторе на шестом  этаже,
теперь,  когда  Билл  Ширмен  остался  на  пятом.  Над  его  фотографией   и
демобилизационным удостоверением висит  плакат  шестидесятых  годов.  Он  не
вставлен в рамку и пожелтел по краям, а изображен на нем знак  мира.  А  под
ним  красно-бело-синяя  подпись,  бьющая  в  самую  точку:   "СЛЕД   ВЕЛИКОЙ
АМЕРИКАНСКОЙ КУРИЦЫ".
   "Он взял меня за руку", - думает он снова. Да, Салливан взял его руку,  и
Уилли чуть было не вскочил,  не  кинулся  через  палату  с  воплем.  Он  был
абсолютно уверен, что Салливан скажет: "Я знаю, что вы сделали,  ты  и  твои
дружки Дулин и О'Мира. Ты думал, она мне не расскажет?"
   Но ничего подобного Салливан не сказал. А сказал он вот что: "Ты спас мне
жизнь, старый друг из нашего родного города, ты спас мне жизнь. Только, бля,
подумать! А мы-то так  боялись  сентгабцев!"  Когда  он  это  сказал,  Уилли
полностью убедился, что Салливан понятия не имеет, что Дулин,  О'Мира  и  он
сделали с Кэрол Гербер. Однако мысль, что он в полной безопасности, никакого
облегчения не принесла. Ни малейшего.  И  пока  он  улыбался,  пожимая  руку
Салливана, он думал: "И правильно делали, что боялись, Салл. Правильно,  что
боялись".
   Уилли  кладет  дипломат  Билла  на  стол,  потом  ложится  на  живот.  Он
засовывает голову и руки в сквозящую, пахнущую машинным маслом темноту между
этажами и задвигает на место панель в потолке конторы пятого этажа.  Контора
крепко заперта; да он никого и не ждет (и теперь и всегда  "Разведка  земель
Западных штатов" обходится без заказчиков), но лучше  обезопаситься.  Всегда
лучше обезопаситься, чем потом жалеть.
   Покончив с конторой на пятом этаже, Уилли опускает крышку люка на шестом.
Тут люк укрыт ковриком, приклеенным к паркету, так что он не  хлопает  и  не
соскальзывает.
   Уилли  поднимается  на   ноги,   стряхивает   пыль   с   ладоней,   потом
поворачивается к дипломату и открывает его. Вынимает моток канители и кладет
на диктофон, который стоит на столе.
   - Отлично, - говорит он и снова думает, что Шэрон  может  быть  настоящей
лапушкой, когда хочет.., а  хочет  она  часто.  Он  защелкивает  дипломат  и
начинает раздеваться, аккуратно и методично, точно повторяя все, что делал в
шесть тридцать, только в обратном порядке - пустив кинопленку назад. Снимает
все, даже трусы и черные носки по колено. Оголившись,  он  аккуратно  вешает
пальто, пиджак и рубашку в стенной  шкаф,  где  висит  только  одна  вещь  -
тяжелая красная куртка, недостаточно толстая для парки.  Под  ней  -  что-то
вроде чемоданчика, несуразно громоздкого в  сравнении  с  дипломатом.  Уилли
ставит рядом с ним свой дипломат Марка Кросса, затем помещает брюки в зажим,
старательно   оберегая   складки.   Галстук   отправляется   на   вешалочку,
привинченную  с  внутренней  стороны  дверцы,  и  повисает  там   в   гордом
одиночестве, будто высунутый синий язык.
   Босыми подошвами он шлепает к одному из картотечных шкафов. Наверху стоит
пепельница, украшенная хмурого вида орлом и словами "ЕСЛИ Я ПАДУ В  БОЮ".  В
пепельнице - цепочка с парой опознавательных знаков. Уилли надевает  цепочку
через голову и выдвигает нижний ящик. Поверх  всего  -  аккуратно  сложенные
боксерские шорты цвета хаки. Он надевает их. Затем белые спортивные носки, а
за  ними  -  белая  хлопчатобумажная  майка,  закрытая  у  горла,  а  не  на
бретельках. Под ней четко видные опознавательные знаки на его груди, а также
его бицепсы и трицепсы. Они не такие внушительные, какими  были  в  А-Шау  и
Донг-Ха, но и не так уж плохи для мужчины под сорок.
   Теперь, перед тем как он полностью оденется,  наступает  время  покаяния,
наложенной на себя епитимьи.
   Он идет к другому картотечному шкафу и выдвигает другой ящик. Его  пальцы
быстро перебирают тетради в твердых обложках, сначала за конец 1982 года,  а
потом и за этот: январь - апрель, май - июнь, июль, август (летом он  всегда
чувствует, что  обязан  писать  больше),  сентябрь  -  октябрь  и,  наконец,
последняя  тетрадь  -  ноябрь  -  декабрь.  Он  садится  за   стол,   быстро
пролистывает густо исписанные страницы. В записях есть  небольшие  различия,
но смысл у всех один: "я сожалею от всего сердца".
   В это утро он пишет всего десять  минут  или  около  того,  придерживаясь
сути: "Я сожалею от всего сердца". По его прикидке он написал так более двух
миллионов раз.., а это еще только начало. Исповедь  отняла  бы  куда  меньше
времени, но он предпочитает этот долгий окольный путь.
   Он кончает.., нет, он не кончает, а только прерывает на  этот  день  -  и
всовывает тетрадь между уже исписанными и чистыми,  ждущими  своей  очереди.
Затем возвращается к картотечным шкафам, заменяющим ему комод. Выдвигая ящик
над носками, он начинает напевать вполголоса - не "Слышишь ли ты, что  слышу
я", но "Двери" - про то, как день уничтожает ночь, а ночь разделяет день.
   Он  надевает  простую  синюю  рубашку,  потом  брюки  от  полевой  формы.
Задвигает средний ящик и выдвигает верхний. Там лежат альбом и  пара  сапог.
Он берет альбом и несколько секунд смотрит на его красный кожаный  переплет.
Осыпающимися золотыми буквами на нем вытеснено "ВОСПОМИНАНИЯ".  Он  дешевый,
этот альбом. Ему по карману был бы и более дорогой, но у вас не всегда  есть
право на то, что вам по карману.
   Летом он пишет много больше "сожалею", но воспоминания словно бы спят.  А
вот зимой и, особенно ближе к Рождеству, воспоминания пробуждаются. И  тогда
его тянет заглянуть в альбом, полный газетных вырезок и фото, на которых все
выглядят немыслимо молодыми.
   Нынче он убирает альбом назад в ящик, не открывая, и вынимает сапоги. Они
начищены до блеска, и вид у них такой, будто они могут  дотянуть  до  трубы,
возвещающей Судный День. А то и подольше. Они не простые армейские, ну  нет,
не эти. Эти - десантные, 101-й воздушно-десантной. Ну и пусть. Он  же  вовсе
не старается одеться пехотинцем. Если бы он хотел  одеться  пехотинцем,  так
оделся бы.
   Однако оснований выглядеть неряшливо у него не больше, чем позволить пыли
накапливаться в люке между этажами, и он привык одеваться тщательно. Штанины
в сапоги он, само собой, не заправляет - он же направляется на Пятую авеню в
декабре, а не в дельту  Меконга  в  августе:  о  змеях  и  клещах  можно  не
заботиться, - но он намерен выглядеть  как  следует.  Выглядеть  хорошо  ему
важно не менее, чем Биллу, а может, и поважнее. В конце-то концов уважение к
своей работе и сфере своей деятельности начинается с самоуважения.
   Последние два аксессуара хранятся  в  глубине  верхнего  ящика:  тюбик  с
гримом и баночка с гелем для волос. Он выдавливает колбаску грима на  ладонь
левой руки и начинает наносить его на лицо - ото лба  до  шеи.  С  уверенной
быстротой долгого опыта он придает себе умеренный загар. А  кончив,  втирает
немного геля в волосы, а потом расчесывает их, убирая пробор - прямо ото лба
к затылку. Это последний  штрих,  мельчайший  штрих  и,  быть  может,  самый
выразительный штрих. От солидного бизнесмена, который вышел из  Центрального
вокзала час назад, не осталось ничего. Человек  в  зеркале,  привинченном  к
обратной стороне двери небольшого чулана, выглядит как выброшенный из  жизни
наемник. В загорелом лице прячется безмолвная, чуть смирившаяся  гордость  -
что-то такое, на что люди долго не  смотрят.  Иначе  им  становится  больно.
Уилли знает, что это так - наблюдал не раз. Он не спрашивает, в чем причина.
Он  создал  себе  жизнь,  особо  вопросами  не  задаваясь,  и   предпочитает
обходиться без них.
   - Порядок, - говорит он, закрывая дверь в чулан. - Выглядишь, боец, лучше
некуда.
   Он возвращается к стенному шкафу за красной курткой двустороннего типа  и
за несуразным чемоданчиком. Куртку он пока накидывает на спинку кресла перед
столом, а чемоданчик кладет на стол. Отпирает его  и  откидывает  крышку  на
крепких петлях. Теперь  чемоданчик  обретает  сходство  с  теми,  в  которых
уличные торговцы выставляют свои штампованные часы и  цепочки  сомнительного
золота. В чемоданчике Уилли вещей немного, и одна разделена пополам, чтобы в
нем уместиться. Еще картонка с надписью. Еще пара перчаток,  какие  носят  в
холодную погоду, - и еще перчатка,  которую  он  прежде  носил,  когда  было
тепло. Он вынимает пару (нынче они ему понадобятся,  тут  сомнений  нет),  а
потом картонку на крепком шнуре. Шнур продернут в картонку через  две  дырки
по бокам, так что Уилли может повесить ее на шею. Он  закрывает  чемоданчик,
не трудясь защелкнуть, и кладет картонку на него - стол так  захламлен,  что
это - единственная ровная поверхность, на которой можно работать.
   Напевая (тут мы были нашим наслажденьям рады, там свои выкапывали клады),
он выдвигает широкий ящик  над  пространством  между  тумбами,  шарит  среди
канцелярских карандашей, медицинских карандашей, скрепок и блокнотиков, пока
не находит степлер. Тогда он разматывает канитель, аккуратно накладывает  ее
по краям картонки, отрезает лишнее и крепко пришпиливает сверкающее  серебро
к картону. Он поднимает картонку, сначала чтобы оценить результат,  а  потом
полюбоваться эффектом.
   - То, что требовалось, - говорит он.
   Звенит телефон, и он весь подбирается, оборачивается и смотрит на аппарат
глазами, которые внезапно  стали  очень  маленькими,  жесткими  и  предельно
настороженными.  Один  звонок.  Второй.  Третий.  На  четвертом   включается
автоответчик, отвечая его голосом -  во  всяком  случае,  тем  его  голосом,
который закреплен за этой конторой.
   - Привет, вы звоните в "Межгородской обогрев  и  охлаждение",  -  говорит
Уилли Ширмен. - Сейчас ответить на ваш звонок некому, а потому оставьте ваше
сообщение после сигнала.
   Би-и-и-ип, - пищит сигнал.
   Он напряженно слушает, стоя над  своей  украшенной  канителью  картонкой,
стискивая кулаки.
   - Привет, говорит Эд из "Желтых страниц" компании  "Нинекс",  -  сообщает
голос из автоответчика, и Уилли переводит дух, даже не заметив, что все  это
время не  дышал.  Кулаки  начинают  разжиматься.  -  Пожалуйста,  пусть  ваш
представитель позвонит мне по номеру один-восемьсот-пятьсот  пятьдесят  пять
касательно информации о том, как вы можете увеличить объем вашей  рекламы  в
обоих вариантах "Желтых страниц", одновременно сэкономив большие  деньги  на
ежегодной оплате. Счастливых праздников всем. Спасибо.
   Трык.
   Уилли еще секунду-две смотрит на  автоответчик,  словно  ожидая,  что  он
снова заговорит - будет угрожать  ему,  может  быть,  обвинит  его  во  всех
преступлениях, в которых он обвиняет себя, - но ничего не происходит.
   - Порядок, - бормочет он, убирая украшенную канителью  картонку  назад  в
чемоданчик, закрывает его и на  этот  раз  защелкивает.  Спереди  чемоданчик
пересекает наклейка  с  надписью,  окаймленной  американскими  флажками:  "Я
ГОРЖУСЬ ТЕМ, ЧТО СЛУЖИЛ", - гласит она.
   - Порядок, беби, поверь, тебе же будет  лучше.  Он  выходит  из  конторы,
закрывает дверь. "МЕЖГОРОДСКОЙ ОБОГРЕВ И ОХЛАЖДЕНИЕ" сообщает матовое стекло
у него за спиной. Он запирает все три замка.

9.45 УТРА

   На полпути по коридору он видит Ральфа Уильямсона, одного из  пузатеньких
бухгалтеров из "Финансового планирования  Гаровича"  (насколько  приходилось
видеть Уилли, все бухгалтеры Гаровича - пузатенькие). В одной  розовой  руке
Ральфа зажат ключ с деревянной пластинкой на цепочке, из чего  Уилли  делает
вывод, что смотрит на бухгалтера, которому  требуется  помочиться.  Ключ  на
деревяшке! Если хренов ключ на хреновой деревяшке не заставит тебя вспомнить
радости  приходской  школы,  вспомнить  всех  этих  монашек   с   волосатыми
подбородками и все эти деревянные линейки, лупящие по пальцам, так уж  ничто
не заставит. И знаешь что? Скорее всего Ральфу Уильямсону нравится этот ключ
на деревяшке, как и мыло в виде кролика на веревочке, как и  клоун,  который
болтается с крана горячей воды в его ванной дома. Ну и что?  Не  судите,  не
то, бля, судимы будете.
   - Эй, Ральфи, как делишки?
   Ральф оборачивается, видит Уилли, веселеет.
   - Э-эй, привет! Счастливого Рождества!
   Уилли ухмыляется на выражение глаз Ральфа. Мудила-пузанчик  его  обожает,
ну и что? Ральф же видит парня в таком порядке, что скулы сводит.  Это  тебе
должно нравиться, деточка, должно!
   - И тебе, братишка. - Он протягивает руку (на ней перчатка, и он может не
думать о том, что рука заметно светлее лица) ладонью вверх. - Давай пять!
   Ральф застенчиво улыбается и кладет руку на ладонь.
   - Давай десять!
   Ральф поворачивает пухлую розовую ладонь, и Уилли хлопает по ней.
   - До чего здорово! Надо повторить! - восклицает Уилли и дает  Ральфу  еще
пять. - Кончил с рождественскими покупками, а, Ральфи?
   - Почти, - говорит Ральф, ухмыляясь и побрякивая ключом  о  деревяшку.  -
Угу, почти. А ты, Уилли? Уилли подмигивает ему.
   - Знаешь, как это бывает, братишка. У меня  баб  две-три,  и  я  позволяю
каждой купить мне сувенирчик.
   Восхищенная улыбка Ральфа намекает, что вообще-то он не знает,  но  очень
бы хотел узнать.
   - Вызвали куда-то?
   - На весь день. Сейчас же самый сезон, понимаешь?
   - Так у тебя вроде бы круглый год сезон.  Дела,  наверное,  идут  хорошо.
Тебя же днями в конторе не бывает.
   - Потому-то Бог и ниспослал нам автоответчики, Ральфи. А ты  иди-иди,  не
то придется повозиться с мокрым пятном на лучших твоих габардиновых брюках.
   Смеясь (и немножко краснея), Ральф направляется к мужскому туалету.
   Уилли идет  к  лифтам,  одной  рукой  сжимая  ручку  чемоданчика,  другой
проверяя очки в кармане пиджака - там ли они?
   Они там. Там и конверт, тугой, шуршащий двадцатидолларовыми купюрами.  Их
пятнадцать. Подошло время полицейскому  Уилоку  навестить  его.  Собственно,
Уилли ждал Уилока еще вчера. Может, он не покажет носа до завтра,  но  Уилли
не сомневается, что увидит его сегодня.., не  то  чтобы  Уилли  так  уж  это
радовало. Он знает, что так устроен мир: колеса надо смазывать, если хочешь,
чтобы твой фургон