и, тут  некуда
было бежать, негде спрятаться.
   Несколько человек тоже  вылезли  из  своих  кондиционированных  стручков.
Женщина в строгом коричневом костюме  стояла  у  строго  коричневого  "БМВ",
золотой браслет и серебряные серьги  фокусировали  солнечный  свет,  высокий
каблук, казалось, вот-вот начнет нетерпеливо  постукивать.  Она  встретилась
глазами с Саллом, завела свои к небесам,  словно  говоря  "как  типично,  не
правда ли?", и взглянула на  свои  часы  (тоже  золотые,  тоже  сверкающие).
Всадник верхом на "ямахе", верховой ракете,  вырубил  ревуший  мотор  своего
мотоцикла, поставил его  на  тормоз,  снял  шлем,  положил  на  промасленную
мостовую возле педали. Он  был  одет  в  черные  мотошорты  и  безрукавку  с
"СОБСТВЕННОСТЬ НЬЮ-ЙОРКСКИХ ШТАНИШЕК" поперек груди. Салл прикинул, что этот
тип лишится примерно семидесяти процентов кожи, если в таком костюме  слетит
со своей верховой ракеты на скорости более пяти миль в час.
   - У, черт, - сказал мотоциклист. - Столкнулись, не иначе. Надеюсь, ничего
радиоактивного. - И засмеялся, показывая, что пошутил.
   Далеко впереди  на  крайней  левой  полосе  -  скоростной,  когда  машины
движутся на этом участке шоссе, - женщина в теннисном костюме  стояла  возле
"тойоты" с наклейкой "НЕТ ЯДЕРНЫМ БОЕГОЛОВКАМ" на бампере слева от номера, а
справа наклейка гласила: "ВАШЕЙ КИСКЕ БЕЛОЕ МЯСО "АЗЕР".  Юбка  у  нее  была
очень короткой, ноги выше колен очень длинными и  загорелыми,  а  когда  она
сдвинула солнечные очки на волосы с  выгоревшими  прядями,  Салл  увидел  ее
глаза. Они были широко открытыми и голубыми и чем-то встревоженными. Это был
взгляд, вызывавший потребность погладить ее по щеке (или, может,  по-братски
обнять ее одной рукой) и сказать ей, чтобы она  не  тревожилась:  все  будет
хорошо. Салл прекрасно помнил этот взгляд. Взгляд, который  выворачивал  его
наизнанку. Там стояла Кэрол Гербер, Кэрол Гербер в  кроссовках  и  теннисном
костюме. Он не видел ее с того вечера на исходе 1966 года,  когда  пришел  к
ней и они сидели на диване (вместе с матерью Кэрол, от которой сильно  пахло
вином) и смотрели телевизор. Кончилось тем, что они переругались из-за войны
и он ушел. "Вернусь, когда буду знать, что сумею держать себя в руках" - вот
что он подумал, уезжая в своем дряхлом "шевроле" (даже тогда машина для него
означала "шевроле"). Но он так и не вернулся. На исходе  шестьдесят  шестого
она была уже по задницу в антивоенном дерьме - только тому  и  научилась  за
семестр в Университете Мэна, - и от одной только мысли о ней он  приходил  в
ярость. Трахнутой пустоголовой идиоткой  -  вот  кем  она  была.  Проглотила
наживку вместе с крючком коммунистической антивоенной  пропаганды.  А  потом
она и вовсе присоединилась к этим психам, этим ВСМ,  и  совсем  сорвалась  с
катушек.
   - Кэрол! - позвал он, устремляясь  к  ней.  Прошел  мимо  сопливо-зеленой
верховой ракеты, пробрался между задним бампером пикапа и  седаном,  потерял
ее из виду, пока трусил вдоль Урчащего  шестнадцатиколесного  рефрижератора,
потом снова ее увидел.
   - Кэрол, э-эй, Кэрол!
   Однако, когда она обернулась к нему, он подумал, что, собственно, на него
нашло - да что с ним такое? Если Кэрол и жива, ей пятьдесят, как  и  ему.  А
этой женщине лет тридцать пять и никак не больше.
   Салл остановился - все еще на другой полосе. Всюду  урчали  и  порыкивали
легковушки и фургоны. И непонятное пощелкивание в воздухе, которое  он  было
принял за посвист ветра, хотя день был жаркий и абсолютно безветренный.
   - Кэрол? Кэрол Гербер?
   Пощелкивание стало громче. Звуки, будто кто-то вытягивал и вытягивал язык
в сложенных трубочкой губах; треск вертолета вдалеке. Салл поглядел вверх  и
увидел, что из  дымчато-голубого  неба  прямо  на  него  падает  абажур.  Он
инстинктивно отпрянул, но все свои школьные годы  он  занимался  спортом,  и
теперь, отклоняя голову, он  одновременно  протянул  руку.  И  ловко  поймал
абажур. Гребная лодка неслась на нем вниз по течению в  багровеющем  закате.
"нам  НА  МИССИСИПИ  В  САМЫЙ  РАЗ"  было  начертано  над  лодкой  кудрявыми
старомодными буквами. А под ней так же кудряво "КАК ПРОТОКА?".
   "Откуда, бля, он  взялся?",  -  подумал  Салл,  и  тут  женщина,  которая
выглядела вариантом совсем взрослой Кэрол  Гербер,  пронзительно  закричала.
Руки у нее взметнулись, словно чтобы опустить очки  с  волос  на  место,  но
застыли на уровне плеч, судорожно двигаясь,  как  у  исступленного  дирижера
симфонического оркестра. Так выглядела старенькая мамасан, когда выбежала из
своей засранной хреновой лачужки на засранную хренову улицу  этой  засранной
хреновой деревеньки в провинции Донг-Ха. Кровь окрасила плечи белого костюма
женщины-теннисистки - сначала крупными каплями, потом струями.  Она  стекала
по загорелым рукам к локтям и капала на землю.
   - Кэрол? - ошеломленно спросил Салл. Он стоял между джипом  "Додж-Рэм"  и
"Мак-Траксом", одетый в  темно-синий  костюм,  в  котором  всегда  ездил  на
похороны, держал абажур, сувенир с реки Миссисипи (как протока?) и глядел на
женщину, у которой теперь что-то торчало из  головы.  Шатаясь,  она  шагнула
вперед - голубые глаза все еще широко открыты,  руки  все  еще  двигаются  в
воздухе, - и Салл понял, что это сотовый телефон. Он определил  по  антенне,
которая покачивалась при каждом  ее  шаге.  Сотовый  телефон  упал  с  неба,
пролетел только Богу известно сколько тысяч футов  и  теперь  торчал  из  ее
головы.
   Она сделала еще шаг, ударилась о капот темно-зеленого "бьюика"  и  начала
медленно  опускаться  за  него  на  подгибающихся  коленях.  Точно  подлодка
погружается, подумал Салл, но только когда  она  скроется  из  виду,  вместо
перископа торчать будет короткая антенна сотового телефона.
   - Кэрол? - прошептал он, но это не могла быть она: ведь конечно, ни  одна
женщина, которую он знал в детстве, ни одна, с которой он  когда-либо  спал,
не могла быть обречена на то, чтобы умереть от  травмы,  нанесенной  упавшей
сверху телефонной трубкой.
   Люди  начали  вопить,  орать,   кричать.   Крики   в   большинстве   были
вопросительными. Гудели сигналы, рычали моторы,  будто  можно  было  куда-то
ехать. Рядом с Саллом водитель шестнадцатиколесного "Мака" извлекал из своей
силовой установки оглушительное ритмичное фырканье.  Завыла  сирена.  Кто-то
заохал не то от удивления, не то от боли.
   Одинокая дрожащая белая рука уцепилась за капот темно-зеленого  "бьюика".
Запястье охватывал теннисный браслет. Медленно рука и браслет ускользнули от
Салла. На миг пальцы женщины, похожей на  Кэрол,  еще  цеплялись  за  капот,
затем исчезли. Что-то еще со свистом падало с неба.
   - Ложись! - завопил Салл. - Ложись, мать вашу!
   Свист перешел в пронзительный раздирающий душу визг, и  падающий  предмет
ударился в капот "бьюика", промяв его, будто ударом кулака,  и  вспучив  под
ветровым стеклом. А на двигателе "бьюика" лежала микроволновая печка.
   Теперь повсюду вокруг него раздавался грохот падающих  предметов.  Словно
разразилось землетрясение, но каким-то образом не в недрах Земли, а над ней.
Мимо него сыпались безобидные  хлопья  журналов  -  "Севентин",  и  "ГК",  и
"Роллинг Стоун", и "Стерео ревью". Развернутые машущие страницы придавали им
сходство с подстреленными птицами. Справа от  него  из  синевы,  вертясь  на
своем  основании,  вывалилось  кабинетное  кресло.  Оно  ударилось  о  крышу
"форда-универсала".  Ветровое   стекло   "универсала"   брызнуло   молочными
осколками.  Кресло  подпрыгнуло,  накренилось  и  обрело  покой  на   капоте
"универсала". На полосу  медленного  движения  и  полосу  торможения  падали
портативный телевизор, пластиковая мусорная корзинка,  что-то  вроде  грозди
камер с перепутанными ремнями и резиновый коврик.  За  ковриком  последовала
бейсбольная бита. Машинка для изготовления воздушной  кукурузы  ударилась  о
шоссе и разлетелась сверкающими осколками.
   Парень в  рубашке  со  "ШТАНИШКАМИ",  владелец  сопливо-зеленой  верховой
ракеты, не выдержал и побежал по узкому проходу  между  машинами  в  третьем
ряду  и  машинами,  застрявшими  на   скоростной   полосе,   петляя,   точно
горнолыжник, чтобы избежать торчащих боковых зеркал, держа руку над головой,
как человек, перебегающий улицу под внезапным весенним ливнем. Салл, все еще
сжимавший абажур, подумал, что  парню  следовало  бы  поднять  свой  шлем  и
нахлобучить его на голову, но, конечно, когда вокруг  тебя  сыплются  разные
вещи, становишься забывчивым и в первую очередь  забываешь  самое  для  тебя
нужное и полезное.
   Теперь  падало  что-то  еще,  падало  близко,  падало  большое  -  больше
микроволновки, продавившей капот "бьюика", это  уж  точно.  И  звук  не  был
свистом, как у бомбы или минометной мины, это был звук  падающего  самолета,
или вертолета, или даже дома. Во Вьетнаме все это валилось с неба вблизи  от
Салла (дом, бесспорно, в виде обломков). Однако звук этот отличался от тех в
важнейшем отношении: он был еще и мелодичным, точно самой  огромной  эоловой
арфы.
   Это был концертный рояль, белый с  золотом  -  такой  рояль,  на  котором
высокая холодная женщина пробренчит "Ночь и день" - и  в  шуме  машин,  и  в
печальной тиши моего одинокого дома, ду-ду-ду, бип-бип-бип. Белый концертный
рояль падал  из  коннектикутского  неба,  переворачиваясь,  переворачиваясь,
отбрасывая на застопоренные машины тень, похожую на медузу, извлекая  музыку
ветра из своих струн в вихрях воздуха, врывающегося в его грудь. Его клавиши
проваливались и выпрыгивали, точно клавиши пианолы, туманное солнце золотило
педали.
   Он падал в ленивом вращении, и нарастающий звук его  падения  был  звуком
чего-то, бесконечно вибрирующего в туннеле из жести. Он падал  на  Салла,  и
теперь его размытая тень начинала собираться и фокусироваться, и,  казалось,
его мишень - запрокинутое к небу лицо Салла.
   - ВОЗДУХ! - закричал Салл и кинулся бегом. - ВОЗЗЗДУХ! Рояль пикировал на
шоссе, белый табурет летел прямо за ним. А  за  табуретом  кометным  хвостом
протянулись нотные листы, пластинки 45 оборотов с  внушительными  дырками  в
центре, мелкие принадлежности, хлопающий желтый плащ,  похожий  на  пыльник,
шина "Гудьеар", флюгер, картотечный шкафчик и чайная чашка с  выведенной  на
боку надписью "ЛУЧШЕЙ БАБУЛЕ В МИРЕ".
   -  Можно  мне  сигарету?  -  спросил  Салл  у  Диффенбейкера  за   стеной
похоронного салона, где Пейг лежал в своем подбитом шелком ящике. - В  жизни
не курил "данхиллок".
   - Любое топливо для твоего катера. - В голосе Диффенбейкера  был  смешок,
будто он ни разу в жизни не собирался в штаны наложить со страха.
   Салл все еще помнил: Диффенбейкер стоит на деревенской улице рядом с той,
с перевернутой, табуреткой: какой он был бледный, как у него тряслись  губы,
как от  его  одежды  все  еще  разило  дымом  и  выплеснувшимся  вертолетным
топливом.
   Диффенбейкер перевел взгляд с Мейлфанта  и  старухи  на  тех,  кто  начал
палить по лачугам, на исходящего криком малыша, которого подстрелил Миме; он
помнил, как Дифф посмотрел на лейтенанта Ширмена, но помощи  от  него  ждать
было нечего. Да и от самого Салла тоже, если на то пошло. Еще он помнил, как
Слоуком сверлил взглядом Диффа, Диффа  -  нового  лейтенанта  теперь,  когда
Пэкера убили. И, наконец, Дифф поглядел на Слоукома.  Слай  Слоуком  не  был
офицером - не был даже одним из  тех  громкоголосых  стратегов  в  зарослях,
которые задним числом знают все лучше всех - и никогда не мог бы  им  стать.
Слоуком был просто одним из просто  рядовых,  который  считал,  что  группа,
поющая так, как "Рейр Эрф", обязательно должна  состоять  из  черных.  Иными
словами, просто пехотинец, но готовый сделать то, на что остальные готовы не
были. Ни  на  секунду  не  теряя  контакта  с  растерянными  глазами  нового
лейтенанта, Слоуком чуть повернул  голову  в  другую  сторону  -  в  сторону
Мейлфанта, и Клемсона, и Пизли, и Мимса, и  всех  остальных  самоназначенных
арбитров, чьих имен Салл не помнил. Затем Слоуком вновь уже глядел  прямо  в
глаза лейтенанта. Всего человек семь впали в бешенство и бежали  по  грязной
улице мимо вопящего, истекающего кровью малыша все  дальше  в  эту  паршивую
деревеньку, оглушительно при этом выкрикивая что попало -  ободрения,  будто
на футболе, но в отрывистом кадансе команд,  припев  к  "Держись,  Слупи"  и
прочее такое же дерьмо - и Слоуком спрашивал глазами:
   "Эй, чего вы хотите? Вы теперь босс, так чего вы хотите?"
   И Диффенбейкер кивнул.
   А смог ли бы он, Салл, кивнуть тогда? Наверное, нет.  Наверное,  если  бы
решать должен был он, Клемсон и Мейлфант, и остальные мудаки  продолжали  бы
убивать, пока не израсходовали бы весь боезапас -  ведь  примерно  так  вели
себя  подчиненные  Кейли  и  Мединии  ?  Но  Диффенбейкер,  надо  отдать  ему
справедливость, был не  Уильям  Кейли,  Диффенбейкер  чуть  кивнул.  Слоуком
кивнул в ответ, вскинул автомат и разнес череп Ральфа Клемсона.
   В ту секунду Салл решил, что пулю получил  Клемсон  потому,  что  Слоуком
водился с Мейлфантом: Слоуком и Мейлфант  не  так  уж  редко  курили  вместе
чумовые листья, и кроме того, Слоуком иногда часть свободного времени тратил
на то, чтобы травить Стерву вместе с другими любителями "червей". Но пока он
сидел тут, катая  в  пальцах  диффенбейкеровскую  "данхиллку",  Саллу  вдруг
пришло в голову, что Слоуком срать хотел на Мейлфанта и его чумовые  листья;
да и на любимую карточную игру Мейлфанта тоже. Во Вьетнаме хватало и бханга,
и карточных  посиделок.  Слоуком  выбрал  Клемсона  потому,  что  выстрел  в
Мейлфанта не сработал бы. Все это дерьмо про головы,  насаженные  на  колья,
чтобы вьетконговцы усекли, что  ждет  тех,  кто  валяет  дурака  с  Дельтой,
Мейлфант выкрикивал уже далеко впереди, и те, кто хлюпал и  лякал  по  грязи
улицы, паля куда попало, просто внимания не  обратили  бы.  Плюс  старенькая
мамасан была уже убита, так пусть, хрен, он ее кромсает.
   А теперь Дифф был Диффенбейкером, лысым  продавцом  компьютеров,  который
перестал ездить на встречи. Он  дал  Саллу  прикурить  от  своей  "Зиппо"  и
смотрел, как Салл глубоко затянулся, а потом выкашлянул дым.
   - Давно не куришь? - спросил Диффенбейкер.
   - Два года или около того.
   - Хочешь знать жуткую вещь? Как быстро ты снова втянешься?
   - Я тебе рассказывал про старуху?
   - Угу.
   - Когда?
   -  По-моему,  на  последней  встрече,  на  которой  ты  был..,  той,   на
Джерсейском берегу, той, на  которой  Дергин  сорвал  блузку  с  официантки.
Отвратительная была сцена.
   - Да? Ничего не помню.
   - К тому времени ты полностью вырубился. Естественно, эта часть программы
всегда была одной и той же. Да собственно, все части программы  этих  встреч
всегда были одинаковы. Имелся диск-жокей, который обычно уходил рано, потому
что кто-нибудь грозил набить ему морду за то, что он ставит не те пластинки.
До этого момента усилители извергали что-нибудь вроде "Восхода злой луны", и
"Зажги мой огонь", и "Полюби меня немножко", и  "Моя  девочка"  -  песни  со
звуковых  дорожек  всех  тех  фильмов  о  Вьетнаме,  которые  снимались   на
Филиппинах. Суть была в том, что большинство  ребят,  которых  помнил  Салл,
всхлипывали от "Карпентеров" или "Утреннего ангела". Вот такая  музыка  была
подлинно со звуковой дорожки зелени и всегда играла, когда ребята передавали
друг другу закурить и фотки своих девушек, надирались и  пускали  слезу  над
"Оловянным солдатиком", известным в  зелени  как  "Тема  от  е...ного  Билли
Джека". Салл не мог вспомнить случая, чтобы он слышал "Двери"  во  Вьетнаме;
всегда "Строберри Аларм Клок" пели "Ладан  и  мяту".  Где-то  в  глубине  он
понял, что  война  проиграна,  когда  услышал  этот  хреновый  кусок  говна,
рвущийся из проигрывателя в столовой.
   Встречи всегда начинались музыкой и  запахом  жарящегося  мяса  (запахом,
который всегда смутно напоминал Саллу запах вертолетного топлива) и  банками
пива в ведерках с битым льдом - и вот эта часть была  неплохой,  эта  часть,
правду сказать, была очень приятной. Но потом -  хлоп!  -  и  уже  наступало
следующее утро, и свет обжигал тебе глаза, и сердце превращалось в  опухоль,
и желудок у тебя был полон отравы. В одно такое следующее утро  Салл  сквозь
тошноту вроде бы вспомнил, что заставлял диск-жокея снова и снова ставить "О
Кэрол" Нила Сидейка, грозя убить его, если он попробует поставить что-нибудь
другое. В другое такое утро Салл  проснулся  рядом  с  бывшей  женой  Фрэнка
Пизли. Она громко храпела, потому что у нее был сломан нос. Ее подушка  была
в разводах крови, как и щеки, а Салл не мог вспомнить, он ли сломал  ей  нос
или мудак Пизли. Салл предпочел бы, чтобы виноват был Пизли,  но  знал,  что
это, вполне возможно, его рук дело. Иногда, особенно в дни ДВ (до "виагры"),
когда в постели у него не получалось так же часто, как получалось, он впадал
в ярость. К счастью, когда дама проснулась, она тоже  не  сумела  вспомнить.
Однако она помнила, как он выглядел в нижнем белье. "Отчего  у  тебя  только
одно?" - спросила она.
   "Мне и с этим повезло", - ответил тогда Салл. Голова у него разламывалась
на куски.
   - А что я говорил про старуху? - спросил он Диффенбейкера  теперь,  когда
они сидели и курили у похоронного салона. Диффенбейкер пожал плечами.
   - Да просто, что прежде ты ее часто видел. Сказал, что одета  она  бывает
по-разному, но все равно это всегда она, старая мамасан,  которую  прикончил
Мейлфант. Еле сумел заткнуть тебе рот.
   - Хрен, - сказал Салл и запустил свободную руку в волосы.
   - Ты еще сказал, что с этим у тебя стало  легче,  когда  ты  вернулся  на
Восточное побережье, - сказал Диффенбейкер. - И послушай, что плохого в том,
чтобы иногда видеть старушку? Некоторые видят летающие тарелки.
   - Но не люди, которые должны двум банкам почти миллион долларов, - сказал
Салл, - Знай они...
   - Ну, знай они, так что? Я тебе отвечу: ровным  счетом  ничего.  Пока  ты
платишь  проценты,  Салл-Джон,  без  просрочки,   приносишь   им   сказочную
наличность, никому дела нет до того, что ты видишь, когда гасишь свет.., или
что ты видишь, когда не гасишь его, если на то пошло. Им  плевать,  если  ты
одеваешься в женское белье или бьешь свою жену и трахаешь вашего  Лабрадора.
Кроме того, не думаешь ли ты, что в твоих банках есть такие, кто  побывал  в
зелени?
   Салл затянулся аданхиллкой" и посмотрел на Диффенбейкера. Правду сказать,
это ему никогда в голову не приходило. Им занимались двое сотрудников отдела
займов, которые подходили по возрасту, но они никогда об этом  не  говорили.
Только ведь и он тоже. "В следующий раз, когда я их увижу, - подумал  он,  -
мне придется спросить, пользуются ли они "Зиппо". Такт, понимаете?
   - Чему ты улыбаешься? - спросил Диффенбейкер.
   - Да так. Ну, а ты, Дифф? У тебя есть своя старушка? Я не про подругу,  а
про старушку. Мамасан.
   - Э-эй! Не называй меня Диффом. Теперь меня так никто не называет. И  мне
никогда это не нравилось.
   - Но есть?
   - Ронни Мейлфант - вот моя мамасан, - сказал  Диффенбейкер.  -  Иногда  я
вижу его. Не так, как ты видишь свою. Будто она действительно  перед  тобой,
но воспоминания ведь тоже реальны.
   - Угу.
   Диффенбейкер покачал головой.
   - Будь это просто воспоминания! Понимаешь? Просто воспоминания.
   Салл сидел молча. Орган за стеной теперь играл вроде бы не духовный гимн,
а просто музыку. "Отпуск", так  вроде  она  называется.  Музыкальный  способ
сказать скорбящим, что пора и честь знать. Иди домой,  Джо-Джо.  Мама  ждет.
Диффенбейкер сказал:
   - Есть воспоминания, а есть то, что реально видишь в уме. Ну,  как  когда
читаешь книгу по-настоящему хорошего писателя, и он описывает комнату, и  ты
видишь эту комнату. Я подстригаю газон,  или  сижу  на  совещании  и  слушаю
докладчика, или читаю сказку внуку перед тем, как  уложить  его  спать,  или
даже обнимаюсь с Мэри на диване, и - бац! - вот он Мейлфант,  прыщавая  рожа
под вьющимися вол