продолжал  двигаться,  но  все  равно  затаивает  злость.
Частенько выпадают дни, когда он с наслаждением  пустил  бы  пулю  в  голову
Джаспера  Уилока.  Именно  так  порой  случалось  в  зелени.  Так  неминуемо
случалось. Взять для примера хоть Мейлфанта. Мудака психованного с этими его
прыщами и колодой карт.
   Да-да, в зелени все  было  по-другому.  В  зелени  иной  раз  приходилось
поступать скверно, чтобы предотвратить что-то  куда  более  скверное.  Такое
поведение показывает для начала, что ты оказался не в том  месте,  это  само
собой, но раз уж ты угодил в омут, так плыви. Он и его ребята  из  батальона
Браво пробыли с ребятами батальона Дельта  всего  несколько  дней,  так  что
Уилли почти не пришлось иметь  дело  с  Мейлфантом,  но  его  пронзительный,
скрежещущий голос забыть трудно, и он запомнил выкрики  Мейлфанта,  если  во
время его бесконечных "червей" кто-то пытался  взять  назад  уже  положенную
карту: "Нетушки, мудила! Раз пойдено, значит, сыграно!"
   Пусть Мейлфант был жопой из жоп, но тут он говорил верно. В жизни, как  и
в картах: раз пойдено, значит, сыграно.
   Лифт не останавливается на пятом, но Уилли уже давно этого не  опасается.
Он много раз опускался в вестибюль с людьми, работающими на  одном  этаже  с
Биллом Шерманом - включая тощего замухрышку из "Всех видов страхования", - и
они его не узнавали. Должны  бы  узнать,  считал  он,  должны  бы  -  но  не
узнавали. Прежде он думал, что дело в другой одежде и  гриме,  потом  решил,
что причина - волосы, но в глубине сердца знал, что это не объяснение.  Даже
их тупое безразличие к миру, в котором они живут, ничего не объяснило.  Ведь
он не так уж сильно изменялся - форменные брюки, десантные сапоги и немножко
коричневого грима - это ведь не камуфляж. Он  точно  не  знает,  где  искать
объяснения, а потому по большей части отключает такие мысли.  Этому  приему,
как и многим-многим другим, он научился во Вьетнаме.
   Чернокожий паренек все еще стоит у входной двери (теперь  он  натянул  на
голову капюшон своей старой грязной куртки)  и  трясет  перед  Уилли  смятым
стаканчиком из-под кофе.
   Он видит, что фраер с чемоданчиком ремонтника в одной руке  улыбается,  и
потому его собственная улыбка ширится.
   - Не найдется поспособствовать? - спрашивает он мистера Ремонтника. - Что
скажешь, друг-приятель?
   - Скажу, отваливай, блядь ленивая, - говорит ему Уилли, все еще улыбаясь.
Паренек пятится, глядит на Уилли широко открытыми ошарашенными  глазами.  Но
прежде чем он находит, что ответить, мистер Ремонтник  уже  прошел  половину
квартала и почти затерялся в предпраздничной толпе, сжимая рукой в  перчатке
большой несуразный чемоданчик.

10.00 УТРА

   Он входит  в  отель  "Уитмор",  пересекает  вестибюль  и  поднимается  на
эскалаторе  на  бельэтаж,  где   расположены   общественные   туалеты.   Это
единственный момент в распорядке дня, внушающий ему неуверенность, и  он  не
знает почему. Во всяком случае, ничего ни разу не случалось  ни  до,  ни  во
время, ни  после  его  посещения  туалетных  комнат  отелей  (он  поочередно
использует для своих целей минимум двадцать отелей в этой части  города).  И
тем не менее он убежден, что если он вляпается, то случится  это  в  сральне
отеля. Ибо то, что происходит там, это не преображение Билла Ширмена в Уилли
Ширмена. Билл и Уилли - братья, может,  даже  близнецы,  и  переключение  из
одного  в  другого  ощущается  чистым   и   абсолютно   нормальным.   Однако
заключительное преображение в рабочий день -  из  Уилли  Ширмена  в  Слепого
Уилли Гарфилда -  всегда  ощущается  совсем  по-другому.  Что-то  по-ночному
темное, запретное, почти трансформация волка-оборотня. Пока все не завершено
и он не окажется снова на улице, постукивая перед собой своей белой  палкой,
ему дано, наверное, ощущать то же, что ощущает змея, после того как сбросила
старую кожу, а новая еще не затвердела, не стала привычной.
   Он оглядывается и видит, что мужская уборная пуста, если не считать  пары
ног под дверью кабинки - второй в длинном ряду, - их тут десяток, не меньше.
Мягкое покашливание, шелест газеты. "Ффффф" -  благопристойного  кратенького
пердения в туалете дорогого отеля в центральном районе города.
   Уилли проходит вдоль всего ряда до последней кабинки.  Ставит  чемоданчик
на пол, запирает дверь на задвижку и снимает  красную  куртку,  одновременно
выворачивая ее наизнанку. Изнанка оливково-зеленая. Стоило вывернуть  рукава
- и она стала фронтовой курткой старого  солдата.  Шэрон  -  она  и  вправду
бывает гениальной - купила материю на эту сторону  его  куртки  в  армейском
магазине, а прежнюю подкладку выпорола, чтобы заменить на  эту.  Но  сначала
нашила знаки различия старшего лейтенанта, плюс черные  полоски  сукна  там,
где положено быть фамилии и номеру. Потом она выстирала куртку раз тридцать,
не меньше. Теперь, конечно, знаки различия и нашивки исчезли, но места,  где
они были, ясно видны - ткань зеленее на рукавах и левой стороне груди,  узор
более четок, и любой ветеран должен сразу понять, что они означают.
   Уилли вешает куртку на крючок, спускает брюки, садится,  затем  поднимает
чемоданчик и кладет его  на  разведенные  колени.  Открывает,  вынимает  две
половины  палки  и  быстро  их  свинчивает.  Ухватив  ее   снизу,   он,   не
приподнимаясь, протягивает руку и зацепляет палку за крючок  поверх  куртки.
Затем защелкивает чемоданчик, отрывает кусок бумаги от рулона, чтобы создать
правильный звуковой эффект завершения дела (возможно, без всякой надобности,
но всегда лучше обезопаситься, чем потом жалеть), и спускает воду.
   Перед тем как покинуть кабинку, он достает  очки  из  кармана  куртки,  в
котором лежит и взятка. Они очень большие и темные - ретро и ассоциируются у
него с лавовыми лампами и  бешеными  мотоциклистами  из  фильмов  с  Питером
Фонда. Однако для дела они в самый раз: отчасти потому, что каким-то образом
помогают людям узнать ветерана, а отчасти потому, что никто не может увидеть
его глаза даже сбоку.
   Уилли Ширмен остается в туалете на бельэтаже "Уитмора" точно так же,  как
Билл Ширмен остался на пятом  этаже  в  конторе  "Специалистов  по  разведке
земель Западных штатов".  Человек,  который  выходит  из  кабинки  в  старой
полевой куртке, темных очках, чуть-чуть постукивая перед собой белой палкой,
это Слепой Уилли, неизменная фигура  на  Пятой  авеню  со  времен  Джеральда
Форда.
   Проходя  через  небольшое  фойе  бельэтажа  к  лестнице  (слепые  никогда
эскалаторами не пользуются), он видит идущую ему навстречу женщину в красном
блейзере. Благодаря разделяющим их очень темным линзам она обретает сходство
с экзотической рыбой, плывущей в темной от мути воде. Ну и, конечно, дело не
в одних очках. К двум часам дня он на самом деле ослепнет, как он и  кричал,
когда его, Джона Салливана и Бог знает скольких еще раненых эвакуировали  из
провинции Донг-Ха тогда, в семидесятом. "Я ослеп! -  вопил  он,  даже  когда
унес Салливана с тропы. Только не так уж чтобы  совсем.  Сквозь  вибрирующую
впечатавшуюся в глаза белизну он увидел, как Салливан катается  по  земле  и
пытается  удержать  в  животе  выпирающие  наружу  кишки.  Он  тогда  поднял
Салливана и побежал с ним, неуклюже перекинув его через плечо. Салливан  был
выше и шире, чем Уилли - намного выше и шире, и Уилли понятия не  имел,  как
он мог тащить такую тяжесть, но вот тащил же всю дорогу  до  поляны,  откуда
Хьюи, будто Божья десница, вознесли  их  в  небо:  господислави  вас,  Хьюи,
господислави, о господислави вас всех  до  единого.  Он  бежал  к  поляне  и
вертолетам, а рядом хлестали пули, и части сделанных в Америке тел  валялись
на тропе, где взорвалась мина, или самодельное взрывное устройство, или хрен
его знает что.
   "Я ослеп", - вопил он, таща  Салливана,  чувствуя,  что  кровь  Салливана
пропитывает его форму, и Салливан тоже  вопил.  Если  бы  Салливан  перестал
вопить, сбросил ли бы его Уилли с плеча, побежал ли бы дальше один, стараясь
вырваться из засады? Скорее всего нет. Потому что тогда он уже знал, кем был
Салливан, совершенно точно знал, кем  он  был.  Он  был  Саллом  из  старого
родного городка, Саллом, который  гулял  с  Кэрол  Гербер  в  старом  родном
городке.
   "Я ослеп, я ослеп, я ослеп!" - вот что вопил  Уилли  Ширмен,  пока  волок
Салливана, и правда, почти весь  мир  был  взрывно-белым,  но  он  и  сейчас
помнил, как пули просекали листву и стучали о древесные стволы; помнил,  как
один из ребят, который был в деревне, в начале дня, прижал ладонь  к  горлу.
Помнил, как кровь струями забила между его пальцами, заливая  форму.  Кто-то
другой из Дельты два-два - его звали Пейгано - ухватил этого поперек  живота
и потащил мимо шатающегося Уилли Ширмена, который действительно почти ничего
не видел. И вопил "я  ослеп,  я  ослеп,  я  ослеп",  и  вдыхал  запах  крови
Салливана, ее вонь. А в вертолете эта белизна навалилась на него. Лицо  было
обожжено. Волосы спалило, кожа на голове была обожжена, а мир был белым.  Он
был опален и дымился - еще один вырвавшийся из частицы ада.  Он  думал,  что
больше никогда не будет видеть, и в этом почему-то крылось  облегчение.  Но,
конечно, он стал видеть.
   Со временем.
   Женщина в красном блейзере поравнялась с ним.
   - Вам помочь, сэр? - спрашивает она.
   - Не надо, мэм, -  говорит  Слепой  Уилли.  Непрерывно  движущаяся  палка
перестает стучать по полу и шарит над  пустотой.  Покачивается  взад-вперед,
определяя края ступенек. Слепой Уилли кивает, потом осторожно,  но  уверенно
шагает вперед, пока не касается перил рукой с  несуразным  чемоданчиком.  Он
перекладывает чемоданчик в руку с палкой, чтобы  взяться  за  перила,  потом
поворачивается к женщине. Он осмотрительно улыбается не  прямо  ей,  а  чуть
влево. - Нет, благодарю вас, мне нетрудно. Счастливого Рождества.
   Он начинает спускаться, постукивая палкой перед  собой,  легко  удерживая
чемоданчик вместе с палкой - он ведь легкий, почти пустой. Попозже, конечно,
будет уже не так.

10.15 УТРА

   Пятая авеню украшена к праздникам - блеск и сверкание, которые  он  видит
еле-еле. Фонари увиты гирляндами остролиста. Большие магазины превратились в
разноцветные коробки с рождественскими  подарками  -  вплоть  до  гигантских
красных бантов. Венок, не  менее  сорока  футов  в  диаметре,  красуется  на
солидно бежевом фасаде "Брукс бразерс".  Всюду  перемигиваются  лампочки.  В
витрине "Сакса" модная манекенщица (надменное выражение "а пошел  ты,  Джек,
на...", почти полное отсутствие грудей и бедер) сидит  верхом  на  мотоцикле
"Харли-Дэвидсон". На  ней  колпак  Санты,  мотоциклетная  куртка  с  меховой
опушкой, сапоги  по  колено  и  больше  ничего.  С  руля  мотоцикла  свисают
серебряные колокольчики, Где-то неподалеку праздничный хор поет "Тихую ночь"
- не самое любимое произведение Слепого Уилли, но все-таки куда  лучше,  чем
"Слышишь ли ты, что слышу я".
   Он останавливается там, где останавливается всегда -  перед  собором  св.
Патрика через улицу от  "Сакса",  пропуская  мимо  себя  потоки  нагруженных
пакетами покупателей. Его движения теперь просты  и  исполнены  достоинства.
Гнетущее чувство в мужском туалете - это ощущение нескладной наготы, которая
вот-вот будет выставлена на всеобщее обозрение,  -  прошло.  Никогда  он  не
чувствует себя таким истым католиком, как на этом месте.
   Как-никак  он  был  сентгабцем,  носил  крест,  носил  облачение,   когда
приходила  его  очередь  прислуживать  у  алтаря,  становился  на  колени  в
исповедальне, ел ненавистную треску по пятницам. Во многих отношениях он все
еще сентгабец, все три его варианта носят в себе вот это  общее  -  эту  его
часть,  которая  прошла  через  годы  и  осталась,  как  говорится,  цела  и
невредима. Только нынче он не исповедуется, а приносит  покаяние  и  утратил
уверенность в том, что попадет на Небеса. Нынче он может лишь надеяться.
   Он садится на корточки, отпирает чемоданчик и поворачивает его так, чтобы
идущие от центра могли прочесть надпись.  Затем  вынимает  третью  перчатку,
бейсбольную перчатку, которую хранит с лета 1960 года.  Перчатку  он  кладет
рядом с чемоданчиком. Ничто так не трогает сердца, как слепец с  бейсбольной
перчаткой, которую он нашел. Господислави Америку.
   Последней - и тем  более  важной  -  он  вынимает  картонку,  мужественно
обрамленную канителью, и ныряет под шнур. Картонка замирает на  его  полевой
куртке.

   БЫВШИЙ УИЛЬЯМ Д. ГАРФИЛД, АРМИЯ США
   СРАЖАЛСЯ КУАНГ-ТРИ, ТУА-ТЬЕН, ТАМ-БОЙ, А-ШАУ
   ПОТЕРЯЛ ЗРЕНИЕ В ПРОВИНЦИИ ДОНГ-ХА, 1970
   ГРАБИТЕЛЬСКИ ЛИШЕН КОМПЕНСАЦИЙ БЛАГОДАРНЫМ
   ПРАВИТЕЛЬСТВОМ, 1973
   ЛИШИЛСЯ КРОВА, 1975
   СТЫЖУСЬ ПРОСИТЬ МИЛОСТЫНЮ,
   НО ИМЕЮ УЧАЩЕГОСЯ СЫНА
   ПОЙМИТЕ МЕНЯ, ЕСЛИ МОЖЕТЕ

   Он поднимает голову так, чтобы белый  свет  этого  холодного  нависающего
снегом дня скользил по  слепым  выпуклостям  его  темных  очков.  Начинается
работа, и она тяжелее, чем кто-нибудь может вообразить.  Поза  -  не  совсем
военная по команде "вольно!" на параде, но похожая.  Голову  держать  прямо,
глядеть одновременно и на, и сквозь людей, снующих мимо тысячами и десятками
тысяч. Руки в черных перчатках держать по швам, ни в коем случае не теребить
ни картонку, ни ткань брюк и не переплетать пальцы. Он  должен  проецировать
ощущение раненой усмиренной гордости. Чтобы  не  примешивалось  ни  ощущения
пристыженное(tm),  ни  ощущения  пристыживания.  Он  говорит,  только   если
заговорят с ним и только если по-доброму.  Он  не  отвечает  людям,  которые
сердито спрашивают его, почему он не ищет приличной работы или что он  имеет
в виду, утверждая, что его лишили компенсаций.  Он  не  возражает  тем,  кто
обвиняет его  в  симуляции  или  презрительно  отзывается  о  сыне,  который
позволяет  отцу  оплачивать  его  учение,  попрошайничая  на  уличном  углу.
Насколько ему помнится, это железное правило он нарушил только раз -  душным
летом 1981 года. "Где, собственно, учится ваш сын?" -  злобно  спросила  его
какая-то женщина. Он не знает, как она выглядела, потому что шел пятый час и
он уже по меньшей мере два часа был слеп как крот,  но  он  чувствовал,  как
злоба разлетается из нее в разные стороны, будто клопы из  старого  матраса.
Чем-то она напомнила ему Мейлфанта  с  его  визгливым  голосом,  не  слышать
который было невозможно. "Скажите  мне  где,  я  хочу  послать  ему  собачье
говно". - "Не трудитесь, - сказал он, оборачиваясь на звук ее голоса. - Если
у вас найдется лишнее собачье говно  для  посылки,  так  отправьте  его  ЛБД
.
"Федсрал экспресс" наверняка доставляет почту в ад, как  и  в  любое  другое
место".
   - Господи, благослови вас, - говорит тип  в  кашемировом  пальто,  и  его
голос дрожит от удивительных эмоций. Но Слепого Уилли они  не  удивляют.  Он
ведь наслышался их всех и  даже  больше.  Удивительное  число  его  клиентов
кладет деньги в карман бейсбольной перчатки бережно, с благоговением. Тип  в
кашемировом пальто бросает свою лепту в открытый чемоданчик, собственно, для
того и предназначенный. Пятерка. Рабочий день начался.

10.45 УТРА

   Пока все неплохо. Он осторожно  кладет  палку,  опускается  на  колено  и
ссыпает содержимое перчатки в чемоданчик. Затем начинает водить  ладонью  по
бумажкам, хотя пока еще неплохо их видит. Он собирает их  в  пачку  -  всего
долларов четыреста - пятьсот,  что  ориентирует  на  трехтысячный  день,  не
слишком удачно для этого времени года,  но  и  не  так  уж  плохо,  -  потом
свертывает их трубочкой и надевает на них  резинку.  Потом  нажимает  кнопку
внутри чемоданчика, и фальшивое дно  поворачивается  на  пружине,  сбрасывая
груз мелочи на настоящее. Туда же он кладет и трубочку банкнот  -  совсем  в
открытую, однако без всяких опасений.  За  все  эти  годы  его  ни  разу  не
попробовали ограбить. Спаси Бог того, кто попробует!
   Он отпускает кнопку, фальшивое дно возвращается на место, а он встает.  И
тут же ему в крестец упирается ладонь.
   - Счастливого Рождества, Уилли, - говорит обладатель ладони. Слепой Уилли
узнает его по запаху одеколона, которым тот пользуется.
   - Счастливого Рождества, офицер  Уилок,  -  отвечает  Уилли.  Голова  его
остается слегка вопросительно повернутой,  руки  опущены  по  швам;  ноги  в
начищенных  до  блеска  сапогах  раздвинуты   не   настолько   широко,   как
подразумевает "вольно!" во время парада, но и не сдвинуты  тесно  по  стойке
"смирно!". - Как вы сегодня, сэр?
   - Лучше некуда, мудак, - говорит Уилок. - Ты же меня знаешь: всегда лучше
некуда.
   Тут приближается мужчина в длинном пальто,  распахнутом  так,  что  виден
ярко-красный лыжный свитер. Волосы короткие,  черные  на  макушке,  седые  к
вискам. Лицо суровое, будто вырезанное из камня. У него в руках пара пакетов
- один "Сакса", другой "Балли". Останавливается, читает картонку.
   - Донг-Ха? - внезапно спрашивает он и не как человек, называющий какое-то
место, но словно узнавая старого знакомого на людной улице.
   - Да, сэр, - говорит Слепой Уилли.
   - Кто вами командовал?
   - Капитан Боб Бриссем - с двумя "эс", а полком полковник Эндрю Шелф, сэр.
   - Про Шелфа я слышал, - говорит мужчина в распахнутом пальто. Лицо у него
вдруг изменяется. Пока он шел к слепому  на  углу,  оно  принадлежало  Пятой
авеню, но теперь уже не принадлежит ей. - Но лично его не встречал.
   - К концу моего срока мы высоких чинов не видели, сэр.
   - Если вы выбрались из долины А-Шау, я не удивляюсь. Ведь тут мы с  одной
страницы, солдат?
   - Да, сэр. К тому времени, когда мы добрались до Донг-Ха,  от  командного
состава мало что осталось. Я тогда контактировал главным  образом  с  другим
лейтенантом. Диффенбейкер его фамилия.
   Мужчина в красном лыжном свитере медленно кивает.
   - Если не путаю, вы, ребята, были там, когда рухнули вертолеты.
   - Так точно, сэр.
   - Так значит, вы были там и позднее, когда Слепой Уилли  не  договаривает
за него. Но вот запах уилокского одеколона становится сильнее: Уилок  только
что не пыхтит ему в ухо от нетерпения, будто распалившийся  юнец  на  исходе
жаркого свидания. Уилок никогда ему не верил, и хотя Слепой Уилли платит  за
привилегию спокойно стоять на этом углу, и причем  очень  щедро  по  текущим
расценкам, он знает, что Уилок сохраняет  в  себе  достаточно  полицейского,
чтобы предвкушать, как он вляпается. Какая-то  часть  Уилока  активно  этого
хочет. Только уилоки нашего мира не способны понять, что выглядеть подделкой
еще не значит быть подделкой. Иногда ситуация много сложнее, чем кажется  на
первый взгляд. Вот и этому его научил Вьетнам в те годы, когда  Вьетнам  еще
не превратился в политическую шутку и кормушку для сценаристов на ставке.
   - Шестьдесят девятый  и  семидесятый  были  тяжелыми  годами,  -  говорит
седеющий мужчина. Говорит он  неторопливым  тяжелым  голосом.  -  Я  был  на
Гамбургере с три-сто восемьдесят седьмой, так что знаю и А-Шау,  и  Там-Бой.
Вы помните дорогу девятьсот двадцать два?
   - Да, сэр, да, Дорогу Славы, - говорит Слепой  Уилли.  -  Я  потерял  там
двоих друзей.
   - Дорога Славы, - говорит мужчина в распахнутом  пальто,  и  внезапно  он
старится на тысячу лет, и ярко-красный лыжный  свитер  теперь  оскорбительно
непристоен,  будто  какая-нибудь  пакость,  которую  зацикленные   ребятишки
нацепили на музейную мумию, полагая, что демонстрируют тонкое чувство юмора.
Его взгляд устремляется за тысячу горизонтов. Потом  возвращается  назад  на
эту улицу, и где-то близко карильон  играет:  "А  я  слышу  колокольчики  на
санках динь-динь-динь, дзинь-дзинь-дзинь". Он ставит пакеты  между  дорогими
ботинками и достает из внутреннего кармана бумажник свиной  кожи.  Открывает
его, перебирает аккуратную толщу банкнот.
   - С сыном все хорошо, Гарфилд? Оценки получает неплохие?
   - Да, сэр.
   - А сколько ему?
   - Пятнадцать, сэр, - Муниципальная школа?
   - Приходская, сэр.
   - Превосходно! И дай Бог, он не увидит Дорогу е.., ной Слав