ние  отечества  от
французского ига".  А Гете, как известно, далеко не сочувствовал этой борьбе
и  запретил принять  в  ней  участие Августу,  который,  в  подражание отцу,
впрочем,  и сам не хотел "воевать против величайшего монарха Европы".  Такая
солидарность  с   отцом  разобщила  сына  с   молодым  поколением,   с   его
сверстниками.  Август видел,  что его презирают,  более того,  подозревают в
трусости.  Не остались для него скрытыми и чувства Оттилии к студенту-егерю.
И  все же под напором все той же опасной мощи -  своенравной воли его отца -
их  брак  уже  неотвратим.   С  машинальным  послушанием  Август  и  Оттилия
разыгрывают некогда отвергнутый "счастливый исход" любви  Гете  -  то  ли  к
Шарлотте Буфф, то ли к Лили Шенеманн.
     Рассказ  Адели  превосходно  воссоздает  картину  веймарского общества,
общественных и  политических настроений,  атмосферу  эпохи  "освободительных
войн" с их героизмом,  подлинным и фальшивым.  Правда, эта картина оживает в
интеллектуальном щебете светской барышни, а потому, естественно, заключена в
достаточно узкие рамки.
     Встреча Лотты  с  Августом Гете,  бесспорно,  является одним из  лучших
эпизодов книги.  Трогательное смятение героини -  рядом с вызывающим жалость
образом этого  надломленного жизнью  юноши,  нелепого при  всей  его  не  по
возрасту чинной манере говорить и  держаться,  в котором так много от отца и
так мало от "счастливой случайности".
     Шарлотта Кестнер,  казалось бы,  неровня всем  этим своим собеседникам.
Где  ей  угнаться за  ученостью Римера,  за  светским лоском Адели,  даже за
Августом,  выросшим в  отцовском доме,  в  общении с его друзьями.  И все же
Лотта с  честью выходит из  всех  напряженных бесед о  "самом важном" -  так
легко  и   непринужденно  она   умеет  входить  в   чужой  душевный  мир   и
противопоставлять ему  свой  собственный.  Здесь  ей  приходит на  помощь ее
наивная восприимчивость,  о  которой Томас  Манн  очень  тонко  дает  понять
читателю тем,  что  заставляет ее  с  милой  женской  ловкостью подхватывать
только что оброненные обороты речи и мысли, чтобы тут же воспользоваться ими
в  беседе  со  следующим  посетителем.  Но  в  основном  ее  ориентирует при
всевозможных  обстоятельствах и  встречах  ее  собственная  честно  прожитая
жизнь, жизнь верной жены и многодетной матери.
     Так,  сквозь  лабиринт бесконечных диалогов,  вращающихся вокруг образа
Гете,  Томас Манн  подводит нас  к  лицезрению самого Гете,  который впервые
предстает перед нами в седьмой главе романа.  И в этом что-то от приближения
к  Елене  сквозь предрассветный мрак  "Классической Вальпургиевой ночи"  (из
второй части  "Фауста"),  сквозь мир  преодолевающего себя  несовершенства к
высшей точке совершенной человечности.
     Со смелостью большого художника Томас Манн выводит Гете не в случайном,
так  сказать,  "характерном",  эпизоде,  а  дерзает заговорить голосом Гете,
воскрешает поток его сознания:
     "Ах нет,  не удержишь! Светлое видение блекнет, растекается быстро, как
по мановению капризного демона, тебя одарившего и тут же отнявшего свой дар,
- и  из  сонной глуби всплываю я.  Было так чудесно!  А  что теперь?  Где ты
очнулся?  В  Иене,  в  Берке,  в  Теннштедте?  Нет,  это  веймарское одеяло,
шелковое,  знакомые обои,  сонетка.  Как?  В полной юношеской силе? Молодец,
старина!  - "Так не страшись тщеты, о старец смелый!" Да и не мудрено! Такие
дивные формы!  Как эластично вжалась грудь богини в плечо красавца охотника,
ее  подбородок  льнет  к  его  шее  и  к  раскрасневшимся  от  сна  ланитам,
амброзические пальчики  стискивают запястье его  могучей  руки,  которой  он
вот-вот смело обнимет ее... а там, в стороне, амурчик, сердясь и торжествуя,
с  кликами:  "Ого!  Остерегись!"  -  уже вскинул свой лук;  справа же умными
глазами смотрят быстроногие охотничьи собаки".
     Этим  пересказом  прекрасного сновидения  открывается обширный  монолог
Гете,  в  котором  поэт  перескакивает с  одного  значительного предмета  на
другой,  затрагивает самые различные вещи:  и  свою работу над "Фаустом",  и
учение о цвете,  и злободневные политические вопросы;  еще и еще раз он дает
себе отчет в своей собственной сути, набрасывает планы будущих работ - и тут
же всплывают заботы о  доме,  о  сыне с  той непоследовательностью,  которая
свойственна разговору с самим собой,  беглому обзору того, что надо сделать,
что осталось додумать.
     Еще  и  еще  раз  он  чувствует свой разлад с  окружающим.  Ему  претят
либеральные разглагольствования журнала "Изида" -  значит,  он  консерватор?
Должно  быть,   так.   Но   тогда  почему  ему   столь  противен  его  новый
"единомышленник" Джон,  который хочет служить в  прусской цензуре и просит у
него рекомендации? Он не хочет, чтобы "все обо всем судили", - значит, он за
подавление народа?  Но  тогда  почему  он  чтит  народ  только на  парижских
баррикадах?  Ведь именно это имеет он в виду,  говоря о нем: "Драться должен
народ,  тогда он  достоин уважения,  рассуждать ему не  к  лицу!  Записать и
спрятать.  Вообще все прятать". "Что может быть веселее, чем предавать своих
"единомышленников"?  Есть ли удовольствие более каверзное, чем ускользать от
них,  не даваться им в руки,  оставлять их в дураках,  -  есть ли что-нибудь
смешнее,  чем видеть их разинутые рты, когда ты одерживаешь верх над собой и
завоевываешь свободу?"  Это  разлад,  и  далеко  идущий;  и  только  строгая
самодисциплина,  только отречение, только ненарушимый порядок, призывающий к
труду и к мысли, может быть противопоставлен этой разрушительной силе.
     Такой   единый  поток  сознания  несколько  раз   прерывается  краткими
разговорами с  камердинером и  тем же Джоном;  и житейский,  "дневной" голос
Гете начинает звучать рядом с тем,  внутренним,  неподконтрольным. Последним
вторгается в  этот мир одиноких раздумий Август с  вестью о приезде Шарлотты
Кестнер (хронологически седьмая глава  предшествует шестой).  Приезд подруги
молодости и  произведенный им  переполох не  слишком  по  душе  престарелому
поэту.  "Прошлое вступило с глупостью в заговор против меня,  чтобы внести в
мою жизнь вздор и  беспорядок!  Неужели старушка не  могла поступиться своей
затеей  и   избавить  меня  от  лишних  толков?"  Надо  встречу  сделать  по
возможности официальной, не наедине, а в кругу друзей и домочадцев.
     Эта официальная встреча, прием в доме Гете в честь Шарлотты Кестнер, ее
дочери и  ее веймарских родственников,  изображена в следующей главе романа.
Здесь перед нами тот Гете,  о котором некогда сказал Эккерман:  "Бывали дни,
когда казалось,  будто от  него  веет  ледяным холодом,  будто пронзительный
ветер косит заиндевевший луг, оснеженные поля".
     Его  душевный холод  скрыт  под  маской  любезного хозяина,  отнюдь  не
расположенного возобновить былую дружескую интимность.  Гете, казалось, даже
не замечает тщательно обдуманного наряда своей гостьи - точную копию "платья
Лотты" с недостающим бантом,  ибо ведь этот бант был некогда подарен Гете ее
добрым Кестнером. Хозяин шутит, рассказывает интересные истории, но Шарлотта
в  письме  к  сыну  (это  подлинное  письмо)  позднее  даст  такой  отзыв  о
состоявшейся встрече:  "Я вновь познакомилась со старым человеком,  который,
не  знай я,  что  это Гете,  да  даже и  так не  произвел на  меня приятного
впечатления".
     Вторая  встреча,  примирившая обоих  стариков,  состоялась  позднее,  в
карете Гете  (или  только вообразилась героине романа?),  после  великолепно
прокомментированного спектакля в Веймарском театре.  Лотта не ждала ее.  Она
вдруг заметила,  что не одна в темной каретной кабинке:  "Гете сидел рядом с
ней".
     Возникший здесь  диалог  превосходен и  незабываем:  запальчив и  колок
вначале и строг и величествен к концу. В словах, сказанных Шарлоттой, звучит
старая,  непоблекшая любовь, старая и обновленная обида. И когда она говорит
ему о кровавых жертвах,  которыми устлан его светлый путь,  о разрушенных им
людских судьбах,  Гете,  в оправдание и утешение,  указывает на жертвенность
всей своей жизни,  на  то,  что  он  сжигает себя всего без остатка в  своей
работе,  что  вся  его жизнь -  ряд мучительных отречений и  если он  все же
терпит ее, то только потому, что обладает даром "поведать, как он страждет".
     Проникновенные,  идущие от сердца слова поэта приводят к примирению его
и Шарлотты. Она проникается трагическим величием его жизни. Его жизнь, жизнь
большого художника,  теперь осмыслена и осознана ею как ответ на все то, что
ей казалось неприемлемым,  жестоким и несправедливым.  Карета остановилась у
подъезда гостиницы.  "Мир твоей старости!" - еще достигло слуха растроганной
женщины.


        "2"

     Пример  искусства!  Он  смягчил и  утишил душевную смуту  и  возмущение
Шарлотты.  Тем самым мы возвращаемся к вопросу:  в чем же существенный смысл
этого примера?
     Искусство -  таков смысл утверждения Томаса Манна - досрочно приближает
человека к  гармонической целостности или (говоря словами Манна) к  сознанию
того,  "что  познание,  мышление,  философия являются не  только порождением
мозга,  а  всего человека с  сердцем и чувствами,  телом и душою...".  Такая
гармоническая целостность достигается искусством, художником в беспрестанной
борьбе с действительностью, с социальным миром - поскольку там этой гармонии
нет.  Отсюда трагичность искусства,  судьбы художника,  его уход в себя, его
отобщенность и глубокое одиночество.
     Это утверждение Манна, несомненно, содержит в себе большую долю истины,
которая  многое  уясняет  в   поведении  художника,   живущего  в   условиях
капиталистического мира,  и  в  частности  в  поведении Гете.  Неверным  нам
кажется не само это утверждение, а привходящие мотивировки и выводы.
     Итак,  прежде  всего  -  примером кому  должно  служить искусство?  Ну,
разумеется,  людям,  человечеству,  - ответил бы Томас Манн. Но если так, то
чему  именно научает нас  искусство?  Быть целостным в  условиях буржуазного
общества, где человеческая жизнь отупляется до степени материальной силы? Но
коль  скоро речь идет не  о  революционной борьбе с  существующим социальным
злом,  -  это  значит призывать к  "досрочной" гармонии,  а  она (и  то  как
исключение!)  мыслима разве что в  искусстве,  в  ее прекрасных порождениях,
которые  тоже,  по  сути,  являются  скорее  залогом  искомой  гармонии,  ее
предвосхищением, чем самой гармонией.
     Гармония  искусства,  как  мы  видели,  связывается  Томасом  Манном  с
понятием  "досрочности".  Оно,  искусство,  "сопровождавшее человека на  его
многотрудном пути к самому себе,  было вечно у цели",  но этот путь к самому
себе,  т.е.  к искомой гармонии,  к преодолению "интеллектуальной скудости и
обоготворенного инстинкта",  еще не пройден человеком и человечеством.  Быть
может,  искусство и может вооружить нас более отчетливо ясным представлением
о  цельном человеке (гениальные художники прошлого,  как  тот же  Гете,  как
Леонардо,  как  Пушкин,  в  известной мере являлись прообразами новой породы
цельных людей),  но  искусство само должно знать,  как провести человечество
"по пути к самому себе", или, говоря словами основоположников марксизма, как
добиться "возвращения человека к  самому себе,  как  человеку общественному,
т.е.  человечному" (Маркс  К.  и  Энгельс Ф.  Из  ранних  произведений.  М.:
Госполитиздат, 1957, с. 588).
     Это знание искусство должно извлечь не  из анализа собственных законов,
а   из   действительности,   из   социального   мира,   который   противится
представленному в искусстве гармоническому началу.  Иными словами, искусство
должно проникнуться революционным сознанием, если хочет не только манить, но
и  вести человечество по пути к  самому себе,  к "человеческому в человеке".
Только   с   преодолением  гнета   общественных  противоречий,   разрушающих
целостность личности,  калечащих человека и  человечество,  может возникнуть
новое племя цельных людей, завершивших путь к самим себе.
     Правда,  рядом с  Гете  Томас Манн  поставил другого человека,  который
по-своему достиг и цельности и подлинной человечности. Это Лотта, отрекшаяся
от  рискованной сердечной авантюры,  прошедшая свой  честный жизненный путь,
примирившаяся с жизнью и со старой обидой.  Видимо, Томас Манн, перефразируя
Гете, хочет сказать: как художник должен творить изнутри, так человек должен
жить изнутри, приводя свою жизнь в согласие со своими задатками, не только с
разумом, "а и с сердцем и чувствами, телом и душою".
     Но   этому-то   и   препятствует  действительность,   социальный   мир,
расщепляющий и  сознание и  чувства.  Когда Томас Манн в этюде,  посвященном
философии Шопенгауэра,  обзывает "филистерством" учение Гегеля о государстве
как об "абсолютном, завершенном этическом организме", он, по сути, говорит о
большем,  чем только об этом учении,  а  именно о  неразрешимости конфликтов
людского  сознания  социальным  преображением  человеческого  общества.  Эти
конфликты,  как полагает Манн, могут быть разрешены только "изнутри", каждым
в отдельности,  и только в итоге -  всем человечеством. Мысль не новая и уже
побывавшая в  употреблении у  Томаса Манна!  Недаром в свое время он с таким
сочувствием цитировал в своих "Размышлениях аполитичного" "Дневник писателя"
Достоевского:  "...если  б  только Коробочка стала и  могла стать настоящей,
совершенной  христианкой,   то  крепостного  права  в  ее  поместье  уже  не
существовало бы вовсе, так что и хлопотать бы не о чем было, несмотря на то,
что  все  крепостные  акты  и  купчие  оставались бы  у  ней  по-прежнему  в
сундуке...  Она  им  "мать",  настоящая уже  мать,  и  "мать"  тотчас же  бы
упразднила прежнюю "барыню"".
     Если Томас Манн полагает,  что  это гетевское решение проблемы,  то  он
глубоко ошибается.  Гете был  и  сам  явлением достаточно противоречивым,  в
котором  Энгельс  с  полным  основанием  усматривал  "насмешливого гения"  и
"трусливого филистера".  Но  основное в  Гете то,  что он,  несмотря на  все
противоречия,  смог  быть автором "Фауста",  всемирно-исторической драмы,  в
которой глубокий внутренний конфликт героя находит свое разрешение как раз в
преодолении социального конфликта -  в преображении мира свободным, разумным
трудом свободного человечества.
     Этого Гете,  автора "Фауста", все же нет на страницах этой книги Манна.
А  ведь именно это  высшее прозрение грядущей человеческой истории заставило
Гете  ощущать  как  жалкую  пародию на  освобождение "освободительную войну"
против  Наполеона,  которая  вскоре  повлекла за  собой  торжество реакции в
Германии.  "Измена единомышленникам" - что она означает, если не продвижение
вперед, за пределы относительной правды, которую в иных случаях он же, Гете,
воздвиг и он же перерос?
     Но раз в  книге нет этого Гете,  то что же возвышает "Лотту в  Веймаре"
над  обычными  буржуазными  романами-биографиями?   Только  ли  писательское
мастерство, что, конечно, тоже не мало?
     Нет,  достоинство "Лотты в Веймаре" все же в мощном торжестве реализма,
художественной правды. Гете, воскрешенный Томасом Манном, не весь Гете, но и
сам Гете не всегда был всем Гете. Идея "Фауста" - конечный итог всей жизни и
всего творчества великого поэта.  Но  она  не  всегда владела Гете в  равной
мере;  она  была высшей точкой его  мыслей и  чувств,  не  всем массивом его
духовного мира,  над  которым она  господствовала.  Голос  Гете,  уловленный
Томасом Манном,  бесспорно голос Гете;  но это не последний его самоотчет. А
посему   воспитательное   значение   книги   заметно   уступает   ее   чисто
художественному значению, ибо подлинным воспитателем человечества может быть
только тот  писатель,  кто  умеет  сам  разобраться в  сложных противоречиях
своего века, а тем самым и в конфликтах прошлых веков.
     Томас Манн это сознавал и сам.  И уже в этом коренным образом отличался
от  своих собратьев по  перу  буржуазного толка.  Но  его  путь познания был
труден, более того - сугубо затруднен противодействующей критикой, шедшей из
буржуазного лагеря.
     Неотступная борьба писателя за  более отчетливое понимание исторических
перспектив,  за  более  точную  объективно  верную  оценку  современности не
встречала какого-либо сочувствия.  Она решительно объявлялась "преобладанием
в его творчестве,  по сути,  антихудожественной рефлексии". Так отзывалась о
нем даже "благожелательная" критика, и то же говорил о нем Гергарт Гауптман,
признанный "король  поэтов" империи Вильгельма II,  пытавшийся сохранить это
звание и в нацистской "третьей империи".
     Декаденты   объявляли  Манна   "отсталым"  за   его   приверженность  к
классическому  немецкому  реализму  и  буржуазно-демократическим воззрениям,
ставя ему в заслугу его слабости, его уступки ходовой реакционной идеологии.
Либерально-буржуазная критика (а мы знаем,  что такое немецкий либерализм XX
века)  упрекала  Манна  за  "бесплодный  критицизм"  и   выделяла  с  особым
сочувствием идейно  едва  ли  не  самый  слабый роман  писателя "Королевское
высочество" (при всех его чисто литературных достоинствах -  тонкой иронии и
изощреннейшем психологизме) за  то,  что  в  этом произведении писатель "дал
наконец положительное решение проблемы".  Ничтожный немецкий принц, достойно
"представляющий" своего  брата,  больного герцога,  на  придворных и  прочих
церемониях,  молодой человек с  прекрасной военной выправкой и  с  учебником
буржуазного  экономиста  под  мышкой,   к  тому  же  женившийся  на  девушке
бюргерского происхождения,  обогатившей его  страну американскими миллионами
ее  родителя,  -  ну  как  не  восхититься  таким  высокородным  воплощением
"прусского пути" в развитии капитализма?  К нашему глубокому удовлетворению,
Томас Манн и сам был невысокого мнения об этом своем романе.
     Повторяем,  путь познания давался писателю нелегко.  Не раз приходилось
нам сталкиваться с прямо противоположными высказываниями Манна в одном и том
же произведении, как со следствием мучительных его колебаний. Так, в этюде о
Шопенгауэре автор,  с  одной  стороны,  говорил  о  филистерском непонимании
философом революции 1848 года,  с  другой -  явно сочувствовал "трагическому
гуманизму" Шопенгауэра,  его вере в человека без веры в способность человека
и человечества разумно устроить свое грядущее историческое бытие...
     Мы  потому  вспомнили о  "Королевском высочестве",  что  "положительное
решение проблемы" хочет дать и роман "Лотта в Веймаре", это несравнимо более
зрелое и  значительное произведение,  одна из  крупнейших и  бесспорных удач
Томаса Манна. И все же некоторые аналогии напрашиваются...
     И  то  и  другое  произведение  принадлежат  к  жанру  "воспитательного
романа".   "Королевское  высочество"  -   один   из   последних,   несколько
анахронических трактатов о  "воспитании государя";  "Лотта  в  Веймаре",  по
сути,   повествует  о   "воспитании  художника",   вернее,   о   "воспитании
художником".  Художник, по мысли Томаса Манна, учит нас "гармонии", согласно
с  самим  собой,  "дружески  братскому доверию  к  своей  природе,  к  своим
прирожденным способностям",  учит  нас  соизмерять "равно  заложенные в  нас
духовные и природные начала".
     Но  этот призыв -  соизмерять заложенные в  людях духовные и  природные
силы - звучит в трактовке Томаса Манна не только абстрактно, но и достаточно
двусмысленно.  Ведь  рядом  с  "прекрасной гармонией"  может  существовать и
"убогая гармония" -  соизмерение своих умственных и нравственных устремлений
с  рабским,  униженным своим  положением в  обществе.  За  чтением "Лотты  в
Веймаре" не  раз возникает вопрос:  уж  не этой ли "гармонии" должен научить
нас  художник?  Во  всяком  случае,  автор  дает  известный повод  к  такому
пониманию "примера искусства". Ведь им вложена в уста Гете следующая тирада:
"Господа и слуги,  верно;  но то были богом учрежденные сословия,  достойные
каждое на свой лад,  и