едника.  Взор  хозяина дома покоился на  собеседнике,
покуда тот, увлеченный разговором, не подымал своего, но стоило тому на него
посмотреть,  как  хозяин уже  отводил глаза,  которые начинали неопределенно
блуждать  в  пространстве.  Шарлотта  с  женской  проницательностью все  это
подметила,  и  нам  остается только  повторить,  что  она  одинаково боялась
продолжения разговора с другом юности и желала его.
     Впрочем,  многое в  поведении Гете  можно было  отнести за  счет трезво
выжидательного,  предобеденного состояния, которое длилось слишком долго. Он
не  раз вопросительно посматривал на  сына,  видимо исполнявшего обязанности
мажордома.  Наконец  слуга  приблизился  с  вожделенным известием,  и  Гете,
поспешно перебив его, объявил маленькому собранию:
     - Дорогие друзья,  нас просят обедать.  -  С этими словами он подошел к
Лотте и Лотхен,  изящным жестом,  как в контрдансе, взял их за руки и открыл
шествие в  соседний,  так называемый желтый зал,  где сегодня был сервирован
обед, ибо малая столовая не могла вместить шестнадцать человек. Наименование
"зал" было,  пожалуй,  чересчур громким для комнаты,  в которую перекочевало
общество,  хотя она и выглядела просторнее,  чем только что оставленная. И в
ней   в   свою   очередь   высились   два   колоссальных   бюста:   Антиноя,
меланхолического  от  избытка  красоты,  и  величественного  Юпитера.  Серия
раскрашенных гравюр на  мифологические сюжеты и  копия  Тициановой "Небесной
любви" украшали стены.  И здесь за распахнутыми дверьми открывалась анфилада
комнат,  и  особенно красива была та,  что прилегала к узкой стороне желтого
зала и  вела через "комнату бюстов" к лестнице,  спускавшейся в зимний сад и
дальше к  балкону,  выходившему в  зеленый двор.  Убранство стола отличалось
аристократической  элегантностью:   тончайшее   камчатное  полотно,   цветы,
серебряные канделябры,  золоченый фарфор и  бокалы трех  видов  перед каждым
кувертом. Прислуживали молодой лакей и краснощекая служанка с пышными белыми
руками, в чепчике, корсаже и широкой домотканой юбке.
     Гете  сидел  в  середине продольной части стола,  между Шарлоттой и  ее
сестрой,  справа и  слева от  них  заняли места:  надворный советник Кирмс и
профессор Майер,  дальше -  с  одной стороны мадам Майер,  с другой -  мадам
Ример.  Августу,  из-за  большего числа мужчин,  не удалось соблюсти принцип
чередования.  Горного советника он посадил насупротив отца,  место справа от
того пришлось отвести доктору Римеру; возле него сидела Лотхен-младшая, имея
своим  кавалером  еще  и  Августа.  Слева  от  Вернера,  напротив  Шарлотты,
поместилась мадам Кудрэй, далее доктор Ридель и мадам Кирмс. Господин Стефан
Шютце и главный архитектор заняли оба узких конца стола.
     Суп,  очень крепкий бульон с фрикадельками, уже был разлит, когда гости
стали рассаживаться.  Хозяин, словно свершая обряд освящения, переломил хлеб
над своей тарелкой.  Сидя,  он,  видимо, чувствовал себя лучше, свободнее; к
тому  же  так  он  казался  выше  ростом.   Возможно,   впрочем,  что  самое
гостеприимно-семейственное  председательствование  за  столом  сообщало  ему
непринужденную веселость.  Здесь он, казалось, был в своей стихии. Большими,
лукаво блестящими глазами он  окинул еще молчаливый круг гостей и  с  той же
торжественностью,  с какой положил начало трапезе,  проговорил, размеренно и
ясно  артикулируя,  как  это  свойственно  южным  немцам,  перенявшим  говор
северной Германии:
     - Возблагодарим небо,  дорогие друзья,  за приятную встречу, дарованную
нам по  столь радостному поводу,  и  воздадим должное скромному,  но любовно
приготовленному обеду.
     С  этими словами он начал есть,  и все последовали его примеру,  причем
общество  кивками,  переглядыванием,  восторженными улыбками  выражало  свое
восхищение этой  маленькой речью -  казалось,  каждый говорит другому:  "Что
поделаешь? Что бы он ни сказал, это всегда прекрасно".
     Шарлотта сидела,  окутанная запахом одеколона,  исходившим от ее соседа
слева,  и невольно думала о "благоухании",  по которому, если верить Римеру,
узнают божество.  Она  была как в  полусне,  и  этот свежий запах казался ей
трезвой материализацией божественного озона.  Опытная хозяйка,  она не могла
не отметить,  что фрикадельки были поистине "любовно приготовлены",  то есть
на редкость легки и воздушны.  Но все ее существо пребывало в напряжении,  в
ожидании;   оно  и  противилось  установившейся  дистанции,  и  все  еще  не
отказывалось  преодолеть  ее.   В  этой  надежде,   не  поддающейся  точному
определению,  она  чувствовала  себя  укрепленной  свободной  общительностью
своего  соседа в  качестве председателя трапезы,  но,  с  другой стороны,  и
слегка в ней поколебленной тем обстоятельством,  что она сидела рядом с ним,
- что было,  впрочем,  неизбежно, - а не напротив него, ибо насколько больше
соответствовало бы  это ее  внутренней потребности иметь его перед глазами и
насколько легче было бы и ему тогда заметить ее обдуманный наряд -  средство
устранить эту  дистанцию!  Она  ревниво завидовала своему  визави  Вернеру в
ожидании  слов,   лично  к  ней  обращенных,   на  которые  ей  пришлось  бы
откликнуться сбоку,  тогда как она охотнее пошла бы в  лобовую атаку,  глядя
прямо в лицо собеседнику.  Но хозяин не спешил заговорить с ней, а обращался
ко всем окружающим.  После первых же ложек супа он,  одну за другою,  взял в
руки две бутылки в  серебряных подставках и слегка наклонил их,  чтобы лучше
рассмотреть этикетки.
     - Я вижу,  -  продолжал он,  - мой сын знаток своего дела: он предложил
нам  два  прекрасных напитка,  из  которых  отечественный может  поспорить с
французским.  Мы  твердо придерживаемся патриархального обычая -  каждый сам
наливает себе, это безусловно предпочтительнее стола, который невидимые духи
уставляют винами,  или педантической подачи в бокалах,  чего я уже просто не
терплю.  А так каждый волен пить,  сколько хочет,  и видит по своей бутылке,
каково он с нею управился.  Согласны ли вы со мной, милостивые государыни, и
вы, милый господин горный советник? Красного или белого? Мое мнение: сначала
отечественная лоза, а французская - к жаркому, или же попробуем согреть душу
вот этим?  Я стою за него. Этот лафит восьмилетней давности приятно дурманит
мозги,  и я со своей стороны не хочу зарекаться,  что вторично не обращусь к
нему,  впрочем, сей эйльферский портвейн создан, чтобы будить моногамические
инстинкты в  том,  кто  раз  его  отведал.  Наши милые немцы странный народ,
доставляющий слишком много хлопот своим пророкам, как и евреи своим, но зато
их вина - благороднейший дар небес.
     Вернер удивленно рассмеялся прямо  ему  в  лицо.  Но  Кирмс,  человек с
тяжелыми  веками  и  узким  черепом,  покрытым  курчавыми  седыми  волосами,
отвечал:
     - Его   превосходительство  позабыл  зачесть  немцам  в   заслугу  свое
собственное рождение.
     Одобрительный смех,  которым  разразились  Ример  и  Майер  насупротив,
изобличил,  что они не столько занимались своими соседями,  сколько вострили
уши на слова хозяина дома.
     Гете тоже засмеялся -  с  закрытым ртом,  вероятно чтобы не  показывать
зубы.
     - Будем считать это смягчающим обстоятельством,  - произнес он. И затем
обратился к Шарлотте, спрашивая, что она будет пить.
     - Я не привыкла к вину,  -  отвечала она.  - Оно слишком быстро туманит
мне голову,  и  только из  дружбы я  решусь пригубить немножко.  Но  вот что
невольно привлекло мое внимание.  -  Она кивком указала на выстроенные в ряд
бутылки. - Что бы это могло быть?
     - О,  это  моя эгерская вода,  -  отвечал Гете.  -  Ваши симпатии пошли
правильным путем,  этот  источник не  иссякает у  нас  в  доме,  среди  всех
трезвостей на свете он больше всего пришелся мне по вкусу.  Я  налью вам под
условием,  во-первых, что вы отведаете немножко и вот этого горячего золота,
а во-вторых,  не станете смешивать столь различные сферы и не разбавите вино
водой, что я считаю прескверным обычаем.
     Он выполнял обязанности виночерпия на своем конце стола, поодаль тем же
занимался его  сын  и  доктор Ридель.  В  это  время подали рыбу  с  грибным
гарниром,   запеченную  в  раковинах,  и  Шарлотта,  хотя  не  чувствовавшая
аппетита,  не могла не отдать должного ее превосходным качествам. Напряженно
вглядывавшаяся  во  все  окружающее,  исполненная  тихого  любопытства,  она
находила это высокое качество кухни весьма примечательным и  приписывала его
требовательности хозяина,  в особенности когда заметила, что Август, теперь,
как  и  позднее,  своими  слащаво меланхолическими и  смягченными отцовскими
глазами то и дело вопросительно и робко взглядывал на председателя пира, как
бы спрашивая, по вкусу ли ему данное блюдо. Гете, единственный из всех, взял
две раковины, хотя вторую и оставил почти нетронутой. Что глаза у него были,
как  говорится,  завидущие,  обнаружилось  за  жарким,  превосходным филе  с
разнообразными овощами,  которое подавалось на красивых продолговатых блюдах
- он столько положил себе на тарелку,  что едва управился с половиной.  Зато
пил он большими глотками и рейнвейн и бордо;  торжественный жест, которым он
наливал  вино,  чаще  всего  относился к  его  собственному бокалу.  Бутылку
эйльферского портвейна вскоре пришлось заменить непочатой.  Его  и  без того
смуглое лицо за  время обеда стало еще  сильнее контрастировать с  пудреными
волосами.  На  его  обрамленную  гофрированной  манжетой  руку  с  короткими
правильной формы ногтями,  в  строении которой,  несмотря на всю ее ширину и
силу,  было  нечто  одухотворенное,  крепко и  ладно  берущуюся за  бутылку,
Шарлотта  смотрела  с  упорным,  несколько  сомнамбулическим  вниманием,  не
покидавшим ее все это время.  Он вторично налил ей эгерской воды и  стал при
этом  повествовать,  все  тем  же  неторопливым,  глубоким и  звучным,  ясно
артикулирующим,    но   отнюдь   не   монотонным   голосом,   лишь   изредка
по-франкфуртски проглатывая конечные согласные,  о своем первом знакомстве с
сим  благодетельным  источником  и  о  том,  что  франценсдорфские  торговцы
ежегодно доставляют ему  в  больших количествах эту  воду,  особенно теперь,
когда он,  отказавшись от поездок на богемские курорты,  старается проводить
курс лечения дома.  Оттого ли,  что он произносил слова так четко и  точно и
рот его приятно складывался в  полуулыбку,  имевшую в  себе нечто безотчетно
притягательное и властное, но все за столом невольно к нему прислушивались и
возникавшие было частные беседы оставались бессодержательными и  случайными,
так что,  стоило ему заговорить,  и все тотчас же внимали словам хозяина. Он
не  мог  этому  воспрепятствовать,   или  только  тем,  что  с  подчеркнутой
интимностью склонялся к соседу и обращался к нему, понизив голос; но и тогда
остальные продолжали прислушиваться. Так он и после того, как советник Кирмс
замолвил доброе слово  за  немцев,  тотчас начал  перечислять Шарлотте,  так
сказать, с глазу на глаз, преимущества и достоинства ее соседа справа: какой
это  высокопоставленный  и  заслуженный  государственный  муж,   к  тому  же
выдающийся практик,  душа гофмаршальства, не чуждый общения с музами, тонкий
ценитель  драматического искусства  и  незаменимый деятель  новоучрежденного
театрального ведомства.  Казалось,  он  уже готов отослать ее к  разговору с
Кирмсом,  как говорится сбыть ее  с  рук,  но  он  тут же  осведомился об ее
отношении к  театру,  а  также о  том,  не  хочет ли  она  использовать свое
дальнейшее  пребывание  в   Веймаре   для   более   близкого   знакомства  с
возможностями и удачами здешней комедии. Его ложа к ее услугам, когда бы она
ни  пожелала ею воспользоваться.  Шарлотта учтиво поблагодарила и  заверила,
что всегда находила удовольствие в  комедиях,  но  что в  ее кругу театру не
уделялось достаточного интереса, да к тому же ганноверский театр вряд ли мог
способствовать  развитию  любви  к  драматическому  искусству,  а  потому  и
выходило,  что  она,  всегда  обремененная житейскими хлопотами и  заботами,
редко позволяла себе  это  удовольствие.  Но  поближе узнать знаменитый,  им
самим обученный веймарский ансамбль ей было бы очень приятно и интересно.
     Покуда она это говорила,  несколько понизив голос,  он слушал, время от
времени понимающе кивая головой,  а  затем,  к вящему ее смущению,  собрал и
сложил в  аккуратную кучку крошки и  хлебные шарики,  которые она машинально
скатывала.   Он  повторил  приглашение  в   ложу  и  выразил  надежду,   что
обстоятельства позволят показать ей  "Валленштейна" с  Вольфом  в  заглавной
роли{251},  весьма удачный спектакль,  приходившийся по вкусу многим заезжим
гостям.  Потом он  сам  посмеялся тому,  что  двойная ассоциация,  вызванная
упоминанием о Шиллеровой драме и разговором об егерской воде,  навела его на
мысль  о  старинном  эгерском  замке  в  Богемии{251},   где  были  перебиты
главнейшие приверженцы Валленштейна,  чрезвычайно заинтересовавшем его своей
архитектурой.  Начав говорить об  этом замке,  он  поднял глаза от  тарелки,
повысил интимно приглушенный голос  и  снова завладел всеми обедающими.  Так
называемая Черная башня,  сказал он,  в  особенности если смотреть на  нее с
того места, где некогда был подъемный мост, великолепное строение из камней,
по-видимому,  добытых в Каммерберге. С этим он отнесся к горному советнику и
понимающе многозначительно кивнул ему головой.  Эти камни,  по форме похожие
на  большие  кристаллы,  продолжал хозяин,  необыкновенно искусно обтесаны и
сложены  так,  чтобы  максимально противостоять непогоде.  Упомянув об  этой
родственности форм,  он,  с  оживленно  заблестевшими глазами,  заговорил  о
минералогической находке,  которую сделал по пути из Эгера в Либенштейн, а в
эти  места  его  завлек  не  только  замечательный  рыцарский  замок,  но  и
вздымающийся  напротив   Каммерберга   Платенберг,   весьма   интересный   в
геологическом отношении.
     Дорога туда,  -  весело и живо рассказывал он, - поистине головоломная;
вся она изборождена ухабами,  залитыми водой.  Невозможно было определить на
вид,  до чего они глубоки,  и его спутник,  тамошний чиновник,  положительно
умирал со страха -  будто бы за его,  рассказчика, особу, на деле же за себя
самого,  так что он,  Гете,  только и делал,  что его успокаивал и заверял в
недюжинных способностях возницы,  столь превосходно знавшего свое дело,  что
сам император Наполеон,  повстречай он этого малого,  несомненно назначил бы
его  своим придворным кучером.  Этот последний осторожно въезжал в  огромные
колдобины - единственное средство не опрокинуться.
     - И  вот,  когда мы,  -  так  продолжался рассказ,  -  едва тащились по
дороге,  к тому же еще круто поднимавшейся в гору, я вдруг увидал на обочине
нечто  заставившее  меня  немедленно  вылезть  из  экипажа,   чтобы  поближе
рассмотреть диковинку. "Как ты-то сюда попал? Откуда ты взялся?" - спрашивал
я,  ибо,  что бы  вы думали глядело на меня из грязи?  Близнецовые кристаллы
полевого шпата!
     - Ишь ты,  поди ж  ты!  -  воскликнул Вернер.  И хотя он,  вероятно,  -
Шарлотта это предполагала и  даже на  это надеялась,  -  был единственный из
присутствующих,  знавший, что такое близнецовый кристалл полевого шпата, все
начали  высказывать восторг  по  поводу  встречи  рассказчика с  этим  чудом
природы,  и восторг неподдельный, ибо он так живо и драматично рассказывал о
ней,  а  его радостное и  удивленное восклицание:  "Как ты-то сюда попал?" -
было  столь  очаровательно,  такое  неожиданное,  трогательное  и  сказочное
впечатление производило,  что человек - и какой человек! - на "ты" обращался
к  камню,  что этот случай вызвал живое участие не в одном горном советнике.
Шарлотта,  с  одинаково жгучим  интересом наблюдавшая за  рассказчиком и  за
слушателями,  на всех лицах видела любовь и восхищение, даже на лице Римера;
впрочем,  у него это выражение смешивалось с обычной брюзгливостью,  но и на
лицах Августа,  Лотхен она читала то  же самое,  и  даже в  обычных жестах и
неподвижных чертах Майера,  который,  словно не замечая своей соседки Амалии
Ридель,  склонился  в  сторону  рассказчика,  боясь  пропустить хоть  слово,
выходившее из его уст,  выражалось такое горячее умиление,  что слезы,  хоть
она этого и не сознавала, выступили у нее на глазах.
     Ей  могло быть только приятно,  что  друг юности после краткой беседы с
нею  стал снова обращать свою речь ко  всем присутствующим,  отчасти потому,
что  они  этого жаждали,  отчасти же  -  Шарлотта это отлично понимала -  из
желания  соблюсти  "дистанцию".  И  все  же  эти  патриархальные речи  pater
familias*  доставляли ей  какое-то  своеобразное,  несколько даже  мифически
окрашенное наслаждение.  Старинные речения,  поначалу смутно  вспоминавшиеся
ей,  теперь прочно засели в ее голове.  Лютеровы застольные беседы, подумала
она  и  ухватилась за  это сравнение,  несмотря на  всю его физиогномическую
абсурдность.
     ______________
     * Отца семейства (лат.).

     Не  прерывая  еды,   питья,  выполняя  свои  обязанности  виночерпия  и
временами откидываясь на  стуле,  он продолжал говорить то медленно,  низким
голосом,  тщательно выбирая слова,  то вдруг свободно и  быстро,  причем его
движения заставили Шарлотту вспомнить, что он привык поучать актеров вкусу и
театральному  благообразию.   Его  глаза  с  характерно  опущенными  углами,
блестящим и  теплым взором окидывали стол,  его  рот  двигался -  не  всегда
одинаково приятно.  Какое-то  принуждение временами сводило его губы,  столь
мучительное и загадочное для наблюдателя, что удовольствие, доставляемое его
речами,  превращалось в  беспокойство и  сострадание.  Но  злые  чары быстро
рассеивались,  и  тогда движения его  прекрасно очерченного рта  становились
исполненными такой прелести, что можно было только дивиться, до чего точно и
непреувеличенно гомеровский эпитет "амброзический" - пусть доселе к смертным
не применимый - определяет это обаяние.
     Он  рассказал  еще  о  Богемии,   о  Франценсбрунне,  об  Эгере  и  его
плодородной долине,  описал  благодарственный молебен по  случаю урожая,  на
котором  он  там  присутствовал,   пеструю  процессию  стрелков  и   цеховых
подмастерьев,  патриархальный  народ,  во  главе  с  духовенством  в  пышном
облачении,  со  священными  хоругвями,  двинувшийся от  городского собора  к
главной площади.  Тут он понизил голос и, слегка выпятив губы, с выражением,
предвещающим  дурную  развязку,  в  котором,  впрочем,  заключалась  и  доля
шутливой эпичности,  как будто он хотел рассказать детям что-то страшное,  -
приступил к  повествованию о  кровавой ночи,  пережитой этим городом в  пору
позднего средневековья,  о  еврейском погроме,  некогда устроенном тамошними
жителями,  внезапно  поддавшимися кровавому  призыву,  как  о  том  сообщает
древняя летопись.
     Много  детей  израилевых жило  в  Эгере на  отведенных им  улицах,  где
находилась и  одна из знаменитейших синагог,  а также богословская академия,
единственная иудейская академия во всей Германии. Однажды какой-то босоногий
монах,  обладавший,  надо  думать,  фатальным даром  красноречия,  говорил с
церковной кафедры о  страстях господних и заодно гневно обрушился на евреев,
как на виновников всех людских злоключений. Тут один престарелый ландскнехт,
до  крайности  возбужденный этой  проповедью,  бросился  к  алтарю,  схватил
распятие и с криком "кто христианин, за мной!" метнул искру в толпу, готовую
вспыхнуть  ярым  пламенем.  Прихожане  устремились за  ландскнехтом,  к  ним
пристал всевозможный сброд, и в еврейских улицах начались небывалые грабеж и
смертоубийство.  Злосчастных обитателей гетто согнали в  узкий проулок между
двумя большими улицами квартала и там учинили такую резню, что кровь из того
проулка, и теперь зовущегося "Кровавым", текла бурным ручьем. Спасся от ножа
только один еврей,  который забился в  трубу и  там просидел д