амергер,
договорившись с управителем,  уже приготовил ему приют и убежище в маленькой
чердачной комнатушке.
     Скрытый от  всего мира,  наш  храбрый друг несколько недель пролежал на
одре болезни, так как из-за ночи, проведенной на сырой земле, к гнойной ране
прибавился еще и грудной катар,  с мучительным кашлем, усиливший лихорадку и
боли.  Все  это  могло бы  внушить врачу самые серьезные опасения,  если  бы
молодость, здоровая конституция и всегда ровное веселое настроение пациента,
омрачаемое разве что нетерпеливым желанием вновь приобщиться к сонму героев,
не являлись наилучшим ручательством за счастливый исход.  Оттилия и я,  деля
труды по уходу за больным с  навещавшими его доктором и  старым управителем,
каждый день взбирались по ветхой лесенке в его потаенное убежище,  приносили
ему  вино,   засахаренные  фрукты  и  другие  лакомства,   а  также  легкое,
развлекательное чтение, болтали с ним, когда его самочувствие это дозволяло,
или писали для него письма.  Он называл нас своими ангелами-хранителями, так
как за его скептически небрежными манерами таилось мягкое сердце.  И если он
и  не  разделял наших эстетических интересов,  смеялся над ними и  ничего не
имел  в   мыслях,   кроме  своей  юриспруденции,   отечества  и   скорейшего
выздоровления, то мы тем охотнее признавали, что можно осмеивать поэзию и не
обязательно в ней разбираться,  коль скоро она воплощена в тебе самом,  -  а
для  нас  этот  прекрасный,   добрый,  благородный  человек  и  вправду  был
воплощенной поэзией,  осуществлением наших грез. И вот однажды, после одного
из этих посещений, Оттилия, спускаясь вниз, заключила меня в свои объятия, а
я,  в  ответ  на  это  признание,  горячо ее  поцеловала -  объяснение,  при
средневековом устройстве лестницы, едва не стоившее нам жизни.
     То  были дни,  полные растроганности и  высоких порывов.  Они  насыщали
прекрасным содержанием нашу девичью жизнь,  -  ибо радостно было видеть, как
молодой герой,  сохранение которого для  родины стало нашей заслугой,  после
нескольких дней  тревоги,  от  раза  к  разу  быстрее  продвигался навстречу
выздоровлению.  И мы,  точно сестры,  поверяли друг другу эту радость,  как,
впрочем,  и  другие  чувства,  посвященные нашему прекрасному питомцу.  Ваша
чуткость подскажет вам,  что  к  милосердию и  патриотизму в  сердцах  обеих
девушек примешивалось нечто более нежное, невыговариваемое. Но мои чувства и
здесь  только  сопровождали чувства  обольстительной Оттилии,  так  сказать,
уступая им дорогу.  Иначе и быть не могло.  Мне,  дурнушке, доставалась лишь
скромная доля Фердинандовой благодарности.  При  его  духовной обделенности,
впрочем,  только  красившей его,  и  вытекающем отсюда  полном безразличии к
качествам,  которые я  могла бы  выставить взамен внешнего блеска,  я  мудро
поступила,  с самого начала распростившись с надеждами и благоразумно избрав
в  этом  романе роль  поверенной.  Моя  природа тому не  противилась,  а  от
ревности меня  спасала не  только  любовь  к  подруге и  нежная  гордость ее
прелестями, не только то, что Фердинанд всегда ровно обходился с нами, и я с
простительным человеческому сердцу удовлетворением видела, что он никогда не
изменял дружелюбно-вольному тону и в отношении моей любимицы,  -  нет,  меня
ободряло и  нечто  третье,  а  именно  надежда,  что  это  новое,  нечаянное
приключение отвлечет Оттилию  от  близости с  Августом фон  Гете,  от  этого
мрачного,  чреватого несчастьями союза.  Поэтому я  не скрыла своей радости,
когда она призналась у  меня на груди,  что в  ее чувствах к Фердинанду есть
нечто совершенно иное,  дотоле неведомое ее сердцу,  и  что жизнь научила ее
различать между участливой дружбой и истинной любовью. Моя радость умерялась
лишь тем,  что Гейнке был не  дворянином,  а  всего-навсего сыном силезского
меховщика,  а следовательно,  малоподходящей партией для Оттилии фон Погвиш.
Впрочем,   только  ли   это  сознание  вынуждало  его  не   изменять  своему
дружелюбному тону в общении с ней, это уже другой вопрос...
     Ко  времени выздоровления Фердинанда светский сезон пришел к  концу,  и
хотя Комедия еще не  закрыла своих дверей,  но  приемы во  дворце кончились,
рауты и  балы,  героями которых в  последнее время были французские офицеры,
стали устраиваться лишь от случая к случаю.  Встречи с Августом,  прогулки и
свидания в парке,  правда,  не вовсе прекратились, но стали редки, так как с
отъездом отца круг его обязанностей значительно расширился. Тайна Фердинанда
заботливо охранялась, и никто, кроме нескольких посвященных, не подозревал о
существовании нашего  найденыша в  его  голубятне.  Однако  Оттилия  все  же
ощутила потребность рассказать об  этом  камер-асессору -  прежде  всего  по
долгу дружбы и  взаимного доверия,  но  отчасти из любопытства -  так мне по
крайней мере казалось,  -  из  желания посмотреть,  как он воспримет весть о
нашем приключении и  что отразится на  его лице.  Он отнесся к  ее сообщению
равнодушно,  даже  насмешливо,  особенно после  того,  как,  стороной заведя
разговор  о  семействе Гейнке,  узнал  о  его  мещанском происхождении.  Это
доказывало его  весьма малую  любознательность,  вернее,  желание остаться в
стороне от всей истории, а потому речь о ней заходила лишь редко и случайно,
и   Август  пребывал  в   добровольном  неведении  или   полуосведомленности
относительно  выздоровления  нашего  героя   и   его   дальнейшего  краткого
пребывания в Веймаре и скорого исчезновения.
     Этим рассказом я  предвосхитила ход событий.  Фердинанд скорее,  чем мы
думали,  поднялся с  постели  и  начал  на  костылях прохаживаться по  своей
каморке, разминая больную ногу; приветливое весеннее солнце, заглядывавшее в
его  спасительную темницу  лишь  через  слуховое окно,  сделало  свое  дело,
ободрило  и  оживило  его.   Чтобы  дать  ему  возможность  в  большей  мере
насладиться весною,  была  задумана  перемена  квартиры;  кузен  управителя,
державший сапожную мастерскую на  Кегельплатце,  позади  придворной конюшни,
выказал готовность сдать комнату нашему пациенту.  И  вот в  один из  первых
июньских дней он перебрался из своего романтического убежища туда,  где мог,
сидя  на  скамейке у  самой реки,  греться на  солнце и  любоваться зелеными
просторами, рощицей вокруг Охотничьего домика и Тифуртской аллеей.
     В  те  дни  нам  выпал  на  долю  перерыв в  нагромождении исторических
событий,  продлившийся,  правда,  лишь до  ранней осени;  я  не  говорю -  к
сожалению,  ибо то,  что за ним последовало,  привело,  пусть через страшные
бедствия и бесконечные страдания, к свободе и славе. Между тем жизнь в нашем
городе,  несмотря на непрекращающиеся тяготы постоя,  с  которыми мы кое-как
справлялись,   текла  довольно  плавно.  Светские  удовольствия,  хотя  и  в
умеренном масштабе, по весне возобновились, и наш воин, в штатском платье, с
округлившимися и зарумянившимися щеками, соблюдая предписанную осторожность,
начал  принимать  в  них  участие.  У  моей  матери,  у  матери  Оттилии,  у
Эглоффштейнов,  в  салоне госпожи фон  Вольцоген{123} и  в  некоторых других
домах  мы  провели немало веселых и  в  то  же  время содержательных часов в
обществе молодого героя,  благодаря своей юношеской красоте и  рыцарственной
непринужденности везде  встречавшего радушный и  почтительный прием.  Доктор
Пассов,  например,  был готов идти за него в огонь и в воду, так как видел в
нем  олицетворенный идеал  своего учения -  эллинскую красоту в  сочетании с
германским воинствующим свободолюбием.  Правда,  на  мой взгляд,  он заходил
слишком далеко в  обожании нашего юнца,  и мне невольно,  не в первый и не в
последний раз,  напрашивалась мысль, что героический национальный дух связан
с  чрезмерным,  нам,  женщинам,  не слишком приятным,  энтузиазмом мужчины к
представителю своего пола  -  что  подтверждается и  отталкивающим,  суровым
обычаем спартанцев.
     Что  касается Фердинанда,  то  он  со  всеми держался того  же  ровного
веселого тона,  и  его поведение с  нами,  то есть с  Оттилией,  не могло бы
вызвать ревности господина фон Гете, даже если бы эти молодые люди, как день
и ночь отличавшиеся друг от друга,  однажды и встретились -  чему,  впрочем,
Оттилия умела воспрепятствовать.  Она,  конечно,  мнила себя виноватой перед
своим сумрачным поклонником из-за  чувства,  внушенного ей нашим героем,  на
которое она смотрела,  как на  нарушение дружеского долга,  и  встреча обоих
сулила бы ей тяжкие угрызения совести. Как ни восхищала меня ее нравственная
культура,  определившая подобный взгляд на вещи,  я  все же с  беспокойством
заключила из этого, что моим надеждам не суждено осуществиться и что история
с Гейнке не порвет опасных уз,  связавших ее с сыном титана.  "Да,  Адель, -
сказала она мне однажды утром,  и ее голубые глаза омрачились,  -  я познала
счастье, свет и гармонию, они открывались мне в образе Фердинанда. Но как ни
благотворно их  воздействие,  мрак  и  страдание  громче  взывают  к  нашему
великодушию, и в тайниках души я уже чую мою судьбу". - "Господь да сохранит
тебя,  любимая!" -  вот все,  что я могла ей ответить, и мое сердце пронзило
холодом, как при встрече с недвижным взглядом рока.
     Гейнке исчез.  Нам суждено было вновь свидеться с ним. Но теперь, после
семинедельного пребывания в нашем городе,  он уехал -  сначала на родину,  в
Силезию,  посетить милых родных, семью мехоторговца, и дождаться там полного
заживления раны,  чтобы затем без проволочек ринуться в армию. Мы с Оттилией
проливали горькие слезы об этой утрате и  нашли успокоение,  лишь поклявшись
друг другу отныне посвятить нашу дружбу культу его памяти.  В нем воплотился
для  нас  наш  идеал,  пламенный  юноша-патриот,  воспетый  певцом  "Лиры  и
меча"{124},  но  так  как  плоть  всегда несколько противоречит идеалу и  ее
отрезвляющее воздействие,  по-видимому,  неизбежно,  то,  откровенно говоря,
есть известное благо и в разлуке: она дает идеалу восстановиться во всей его
чистоте.  Последнее  время  мы  видели  Фердинанда  в  прозаической штатской
одежде,  теперь же  он являлся нашим внутренним взорам в  почетном убранстве
воина,  в  котором он впервые предстал перед нами,  -  большое преимущество,
если подумать,  как мундир возвышает мужское достоинство.  Короче, образ его
день ото  дня  яснел в  нашем воображении,  в  то  время как фигура другого,
Августа,  -  сейчас вы увидите почему,  - все больше и больше заволакивалась
свинцовыми тучами.
     Десятого  августа  кончилось  перемирие,  за  время  которого  Пруссия,
Россия,  Австрия, а также Англия объединились против императора французов. К
нам,  в Веймар,  доходили лишь смутные слухи о мозеках прусских полководцев,
Блюхера и Бюлова{124},  Клейста{124},  Йорка{124}, Марвица и Тауенцина{124}.
Мы были уверены,  что наш Фердинанд разделяет эти победы,  и  дыхание у  нас
занималось от гордости,  хотя нас и бросало в дрожь при одной мысли, что его
юношеская кровь,  пролитая  за  родину,  может  быть,  уже  обагрила зеленую
равнину. Мы почти ничего не знали. Северные и восточные варвары приближаются
- вот и все наши сведения.  Но чем ближе они подходили, тем реже именовались
у  нас "варварами".  К  ним обращались теперь симпатии и надежды населения и
общества,  все решительнее отворачивавшегося от  французов;  отчасти потому,
что  в  восточных воинах видели победителей и  надеялись заранее смягчить их
покорностью,  в  основном же  потому,  что человек -  подневольное создание,
руководимое потребностью жить  во  внутреннем согласии с  обстоятельствами и
событиями,  с превосходящей силой,  а теперь,  казалось, сама судьба толкала
людей к измене прежним убеждениям.  Так,  в течение нескольких дней варвары,
ополчившиеся на  цивилизацию,  превратились в  освободителей.  Их  победа  и
успешное наступление дали  прорваться наружу всеобщему воодушевлению родиной
и свободой и ненависти к иноземному поработителю.
     В  середине октября мы  не без страха,  но и  не без восхищения впервые
увидели на  улицах Веймара казаков.  Французский посол  бежал,  и  если  ему
позволили скрыться,  не подвергнув тяжким оскорблениям,  то лишь потому, что
было еще не  совсем ясно,  что замыслила судьба и  как следует себя держать,
чтобы не  прийти к  разногласию с  силой и  успехом.  Но в  ночь на двадцать
первое к нам ворвалось полтысячи диких всадников,  и их полковник, некий фон
Гейсмар,  в заломленной набекрень шапке,  той же ночью стоял во дворце перед
постелью герцога и  докладывал ему о великой победе союзников под Лейпцигом.
Он объявил,  что прислан императором Александром на защиту герцогской семьи.
Тут и  его светлости стало ясно,  чей час ныне пробил и  как надо вести себя
умному государю, дабы не порвать со счастьем и могуществом.
     Дорогая,  что  это  были за  дни:  полные шума битв,  бушевавших вокруг
города и,  страшно сказать,  даже у нас на глазах. Французы, рейнцы, казаки,
мадьяры, пруссаки, кроаты, словенцы: смене дикарских лиц, казалось, не будет
конца.  И едва только французы,  отступая к Эрфурту,  очистили резиденцию, в
нее  немедленно влились  полчища союзников.  На  нас  хлынула река  постоев,
обременивших каждый дом,  большой и малый,  непомерными,  часто непосильными
требованиями.  Город,  до  отказа  набитый людьми,  видел  немало  блеска  и
величия,  ибо здесь держали двор два императора,  русский и австрийский,  да
еще прусский крон-принц{125}.  Вскоре прибыл и канцлер Меттерних, все кишело
сановниками и генералами.  Но только беднейшие, с которых нечего было взять,
могли тешиться этим зрелищем,  - мы, стесненные до пределов, только и знали,
что подносить и  потчевать;  и так как все были заняты по горло,  -  мы едва
успевали дух перевести,  выполняя бесчисленные требования постояльцев,  - то
ни у  кого уже не хватало сил подумать о соседе,  и мы обычно лишь с большим
опозданием узнавали, что приключилось с тем или иным из наших сограждан.
     Хотя  бремя невзгод на  всех ложилось одинаково,  но  среди этих бед  и
притеснений между людьми все  же  существовало глубокое внутреннее различие;
легче  и  веселей невзгоды переносились теми,  кто  радовался победе  общего
патриотического дела.  Пусть она достигалась с помощью иногда довольно диких
и распущенных друзей-казаков,  башкиров и гусар с востока, - победа сторицей
окупала все муки и давала силы переносить их.
     Нашим матерям,  матерям Оттилии и моей, тоже пришлось держать у себя на
квартире и  обхаживать генералов с  их адъютантами и  денщиками,  причем мы,
дочери,  буквально обратились в  служанок этих  зазнавшихся господ.  Но  моя
любимица, не принуждаемая более скрывать свои прусские симпатии, несмотря на
все беды, сияла счастьем, заставляя и меня, легко впадающую в уныние, делить
с ней восхищение великим, прекрасным веком, которому мы обе сообщали любимые
светлые черты:  черты юноши-героя, спасенного нами и ныне где-то (где, мы не
знали) завершавшего кровавое дело свободы.
     Вот то,  что можно сказать о наших чувствах,  нашем состоянии, несмотря
на его несколько индивидуальную окраску,  немногим отличавшемся от всеобщего
настроения,  от  мыслей  и  чувств короля.  Но  насколько же  по-другому все
выглядело в знаменитом доме, с которым мою Оттилию связывали столь странные,
столь пугающие меня узы!  Великий поэт Германии был в  ту пору несчастнейшим
человеком в  городе,  в  герцогстве,  во  всем  обуянном  высокими чувствами
отечестве.  В  шестом году он и  вполовину не был так несчастен.  Наша милая
баронесса Штейн полагала,  что  он  впал  в  меланхолию.  Она  советовала не
вступать  с  ним  в  политические беседы,  поскольку он,  мягко  говоря,  не
разделял всеобщего энтузиазма.  Год  нашего  возрождения,  который по  праву
будет считаться знаменательным и  воссияет над нашей историей,  Гете называл
не иначе,  как "печальным",  "ужасным".  А ведь неоспоримые ужасы этого года
коснулись его меньше,  чем кого бы то ни было.  В апреле,  когда театр войны
грозил придвинуться к  нам,  когда  пруссаки и  русские завладели окрестными
высотами и  Веймару предстояло сделаться ареной  битв,  грабежей и  пожаров,
Август и тайная советница не допустили, чтобы шестидесятитрехлетний человек,
правда еще  крепкий,  но  частенько прихварывающий и  уже  давно привыкший к
определенной рутине жизни,  подвергал себя тревогам, которые могли оказаться
еще более страшными,  нежели в шестом году.  Они настояли на его немедленном
отъезде в  излюбленную Богемию,  в Теплиц,  где он в безопасности заканчивал
третий том своих воспоминаний,  в  то время как дома мать и сын готовились к
наихудшему.  Все это лишь в порядке вещей,  не буду спорить.  Я - не буду...
Но,  не скрою,  нашлись люди,  которые порицали его за отъезд,  видя в  этом
поступке лишь холодный эгоизм вельможи. Однако войска Блюхера, повстречавшие
его  экипаж под  самым Веймаром и  тотчас признавшие творца "Фауста",  иначе
отнеслись к его отъезду,  а может быть решили, что он просто отправляется на
прогулку.  Они окружили его и,  в своем неведении, от чистого сердца просили
поэта благословить их оружие, что он и сделал после недолгого сопротивления.
Хорошая сцена,  не правда ли? Немножко только двусмысленная и грустная из-за
недоразумения, легшего в ее основу.
     До конца лета наш учитель оставался в  Богемии.  Затем,  так как и  там
стало  уже  небезопасно,  воротился  домой,  но  всего  на  несколько  дней;
выяснилось,  что с  юго-востока к  Веймару приближаются австрийцы,  и Август
подвигнул его на новый отъезд. Гете отправился в Ильменау и оставался там до
начала сентября.  С тех пор он жил среди нас,  и каждый,  кому дорог великий
поэт, скажет, что и ему немало, очень немало пришлось претерпеть от невзгод,
обрушившихся на  наш  город.  Это  было  время самых тяжких постоев,  и  его
красивый дом, которому все желали мира и покоя, тоже превратился в постоялый
двор:  с  неделю за столом у  Гете сидело двадцать четыре человека.  У  него
стоял австрийский фельдцейхмейстер граф Коллоредо{126}.  Вы, верно, слышали,
- в  свое время об этом немало говорилось,  -  что в  странном неведении или
преднамеренно,  а быть может, это была вера в то, что большие баре, как этот
граф  и  он,  живут в  особой сфере,  чуждой страстям толпы,  Гете вышел ему
навстречу с  крестом  Почетного легиона  в  петлице{126}.  "Фу  ты  черт!  -
закричал  Коллоредо.   -   Как  можно  носить  такую  штуку!"   Это  ему-то!
Фельдцейхмейстеру он смолчал,  но другим впоследствии говорил:  "Как? Оттого
что император проиграл битву,  я  не должен носить его креста?" Стариннейшие
друзья стали  ему  непонятны,  как  и  он  им.  После австрийца его  посетил
министр,  господин фон Гумбольдт, духовно близкий ему в продолжение двадцати
лет,  космополит старой складки,  в  большей даже степени,  чем наш поэт,  -
жизнь за  рубежом он всегда предпочитал жизни в  отечестве.  С  шестого года
Гумбольдт стал пруссаком,  "хорошим пруссаком",  как говорится, "пруссаком с
головы до пят".  Наполеону удалось-таки перекроить немцев -  надо отдать ему
справедливость.  Молоко  благонамеренных убеждений  он  превратил  в  жгучую
драконову  кровь,  а  мягкотелого гуманиста  фон  Гумбольдта -  в  яростного
патриота и  поборника освободительной войны.  Считать ли  за вину Цезаря или
вменить ему в заслугу,  что он преобразил наши чувства и возвратил нас самим
себе? - Не знаю.
     Многие   подробности  бесед   прусского  министра  с   великим   поэтом
просочились в общество и передавались из уст в уста. Гумбольдт, надышавшийся
берлинским воздухом,  с самой весны ожидал,  что сыновья Шиллера и сын Гете,
подобно  молодому  Кернеру,   возьмутся  за   мечи  и   выступят  на  защиту
общенемецкого дела.  Теперь  он  стал  разузнавать о  настроениях старинного
друга  и  помыслах Августа,  но  лишь  затем,  чтобы  наткнуться на  мрачное
равнодушие последнего и досадливо раздраженное неверие первого в дело,  всем
казавшееся столь великим и прекрасны