а  вплетено в  ткань{74},  -  писал он,  -  вопреки вам и всем
остальным!" Ну хорошо,  пусть вплетено. Нам от этого было не легче. Он также
уверял Кестнера, что Кестнер не Альберт, отнюдь не Альберт. Но как заставить
людей этому поверить? Что я не Лотта, этого он не утверждал, а только просил
мужа горячо пожать мою  руку и  передать мне:  "Сознание,  что  твое имя{74}
произносится тысячами  благоговейных уст,  все  же  некоторая компенсация за
сплетни досужих кумушек".  И здесь он,  пожалуй,  был прав.  Да я и с самого
начала думала не столько о  себе,  сколько о своем уязвленном муже,  и потом
всем сердцем радовалась удовлетворению, которое, в награду за его прекрасные
качества, принесла ему жизнь, радовалась тому, что он стал отцом моих детей,
- впрочем,  и тот,  другой,  всегда относился к ним с сердечным участием,  в
этом ему  отказать нельзя.  Однажды он  написал,  что  хотел бы  крестить их
всех{74},  ибо они так же близки ему,  как и мы. Мы и правда попросили его в
крестные к  нашему первенцу в  семьдесят четвертом году,  хотя нам  очень не
хотелось называть его Вольфгангом,  на  чем тот непременно настаивал;  и  мы
потихоньку дали ему имя Георг.  Но в восемьдесят третьем году Кестнер послал
ему  силуэты всех  бывших у  нас  к  тому времени детей,  и  очень его  этим
порадовал.  Всего  шесть  лет  назад  он  помог моему сыну  Теодору,  врачу,
женатому  на  уроженке  Франкфурта,   девице  Липперт,  получить  там  права
гражданства и профессуру в Медико-хирургической академии.  Да, в этом случае
он пустил в  ход все свое влияние;  и  когда в  прошлом году Теодор вместе с
братом  Августом,  легационным советником,  навестил  его  в  Гербермюле,  у
доктора Виллемера,  он  очень  дружелюбно принял обоих,  осведомился о  моем
житье-бытье и даже сказал,  что знает их всех по силуэтам, присланным ему их
покойным отцом,  когда они еще были озорными мальчишками.  Августу и Теодору
пришлось дать мне  подробный отчет об  этом визите.  Говоря о  силуэтах,  он
выразил сожаление, что этот некогда столь принятый способ оставлять память о
себе совершенно вышел из моды.  Он был очень обязателен, рассказывали они, и
только как-то  непокоен во  время  беседы в  саду,  где  собралось небольшое
общество.  Он  ходил взад-вперед по  лужайке,  заложив одну  руку в  карман,
другую за борт сюртука, и когда останавливался, то казалось, не очень твердо
стоял на ногах и всякий раз прислонялся к дереву.
     - Ну,  это вполне понятно,  -  произнес Ример,  -  он был не в духе.  А
сентенция по  поводу  силуэтов ровно  ничего  не  значит и  сказана лишь  бы
что-нибудь сказать. Но не будем к нему строги.
     - Право,  не  знаю,  мой милый господин доктор,  в  свое время он  имел
случай оценить всю прелесть искусства ножниц.  Как мог бы он иначе составить
себе представление о моих детях? Ведь несмотря на свою к ним приверженность,
он никогда не нашел или не искал случая узнать их и вновь свидеться со своим
старым Кестнером.  Тут силуэты очень пригодились. Вам, наверное, известно, в
Вецларе у Гете был также и мой силуэт (как бы я хотела знать, хранится ли он
еще  у  него!)  и  какую неистовую бурную радость выказал он,  получив его в
подарок от Кестнера.  Возможно,  что отсюда и  идет его пристрастие к  этому
виду искусства.
     - О,  конечно!  Не  могу вам сказать с  уверенностью,  находится ли эта
реликвия среди прочих.  Но это весьма важно,  и  я обещаю вам как-нибудь,  в
благоприятную минуту, разузнать у него о ее судьбе.
     - Я предпочла бы спросить его сама.  Как бы там ни было, но я знаю, что
некогда он просто поклонялся этой бедной тени.  "Тысячи, тысячи поцелуев{75}
запечатлел я на нем, тысячи приветов слал ему, уходя или возвращаясь домой".
Так у  него написано.  По  Вертеру,  портрет был мне возвращен,  но ведь он,
слава господу и  всем нам на благо,  не застрелился,  а  следовательно,  еще
владеет им, если только время не испепелило силуэта. Да, кроме того, он и не
мог вернуть его мне,  ибо получил его не от меня, а от Кестнера. Но скажите,
господин доктор,  не  кажется ли вам,  что бурная радость,  выказанная им по
поводу этого подарка, который он получил даже не от меня, а от моего жениха,
то  есть  от  нас  обоих,   и   его  необыкновенная  к  нему  приверженность
свидетельствуют об удивительной готовности довольствоваться малым?
     - Это поэтическое довольствование малым, - заметил Ример, - то, что для
других - нищета, для поэта - величайшее богатство.
     - Видимо, это же заставило его довольствоваться силуэтами детей, вместо
того чтобы свести с  ними настоящее знакомство и  завернуть к  нам во  время
одного из путешествий; если бы Август и Теодор не взяли на себя инициативы и
не решились посетить его в  Гербермюле,  он так бы и  не увидел ни одного из
человечков,  которых,  по его же собственному признанию,  хотел бы всех, без
исключения,  иметь своими крестниками, ибо они ему были так же близки, как и
мы.  Его старый Кестнер,  мой добрый Ганс-Христиан,  отошел в вечность, тому
уже шестнадцать лет,  так и  не свидевшись с  ним.  О моем здоровье он очень
учтиво расспрашивал мальчиков,  но  никогда,  за  всю нашу долгую жизнь,  не
сделал ни  малейшей попытки узнать о  нем от  меня...  И  если бы теперь,  в
предвечерний час,  я  не  взяла на себя почин,  -  от чего мне,  может быть,
следовало воздержаться,  но ведь я  приехала к  своей сестре Ридель,  а  все
остальное, разумеется, не более как а propos*.
     ______________
     * Между прочим (фр.).

     - Дражайшая госпожа  советница,  -  доктор  Ример  ближе  придвинулся к
Шарлотте,  не поднимая на нее глаз,  точнее, опустив веки, и его лицо как бы
застыло в чаянии того,  что он собирался сказать и для чего понизил голос. -
Дражайшая госпожа советница,  я  умею  уважать ваше а  propos,  мне  понятна
чувствительность,  даже легкая горечь,  сквозящая в  ваших словах,  скорбное
удивление  перед  такой  нехваткой  инициативы,  не  очень  естественной  и,
пожалуй,  не подобающей человеческому сердцу. Прошу вас, не удивляйтесь моим
словам.  Поверьте мне, там, где есть столько причин восхищаться, не может не
быть повода и  для  удивления.  Он  ни  разу не  посетил вас,  некогда столь
близкую его сердцу и внушившую ему бессмертную страсть. Это странно. Но если
узам  природы  придавать  еще  большее  значение,   нежели  узам  приязни  и
благодарности,  то обнаружатся факты, очевидная необычность которых послужит
вам  утешением  в  вашем  горьком  опыте.  Какая-то  своеобразная  угрюмость
наличествует   там,    трудно   определимое   душевное   торможение,   нечто
противообычное и  оскорбительное.  Как относился он в продолжение всей своей
жизни  к  кровным  родственникам?  Да  никак.  Отзывался о  них  с  приятной
учтивостью и преступно пренебрегал ими. Еще в юные годы, когда были живы его
родители,  сестра,  какая-то робость,  осуждать которую мы не вправе, мешала
ему навещать их, даже писать им. О существовании единственного оставшегося в
живых ребенка этой  сестры,  злополучной Корнелии,  он  ни  разу в  жизни не
вспоминал и так и не знает его в лицо.  Что уж тут говорить о внимании, хотя
бы  самом минимальном,  к  франкфуртским дядькам,  теткам и  всем  остальным
родичам. Мадам Мельбер, престарелая сестра его покойной матери, живет там со
своим сыном,  - он не имеет с ними никакой связи, если не считать маленького
капитала,  который они ему должны как наследнику покойной советницы.  А сама
мать,  эта мамочка,  подарившая ему,  как он  декларировал,  "веселый нрав и
страсть к повествованью"?  - Доктор Ример склонился еще ниже, по-прежнему не
подымая глаз.  - Уважаемая, когда восемь лет назад она отошла в вечность (он
тогда  как  раз  возвратился  после  долгого  и  живительного  пребывания  в
Карлсбаде в  свой нарядный дом),  они не  виделись ровным счетом одиннадцать
лет.  Одиннадцать лет! - нелегко выговорить эту цифру. Человеку тут остается
лишь развести руками.  Он  был убит,  потрясен до  глубины души,  мы все это
видели,  и  знали,  и от всего сердца радовались,  когда Эрфурт и свидание с
Наполеоном{76} вывели его из  подавленного состояния.  Но за одиннадцать лет
ему ни разу не пришло в голову -  или он не удосужился?  -  заехать в родной
город,  в родительский дом.  О,  конечно,  тут сыщутся уважительные причины:
болезни,  войны,  необходимые поездки на курорт.  О последних я упомянул для
очистки совести, но боюсь, что невпопад, ибо во время этих поездок как раз и
можно было,  сделав небольшой крюк,  завернуть в отчий дом!  Но он пренебрег
этим!  Не спрашивайте меня почему!  Помнится,  на уроке закона божия учитель
тщетно силился растолковать нам,  мальчикам,  слова спасителя,  обращенные к
его  матери:  "Женщина,  что  мне до  тебя".  Все это не  так надо понимать,
заверял он нас,  и это непочтительное обращение и последующее, где сын божий
подчиняет  то,   что  для  всех  нас  священно,   своему  высшему,   особому
искупительному призванию.
     Но  законоучитель напрасно старался примирить с  этим  изречением!  Оно
казалось нам столь мало назидательным, что никто не решался вслух произнести
его.  Простите мне это отступление!  Сентенция,  о которой я говорил,  часто
приходила мне на ум в  этой связи и  теперь тоже невольно примешалась к моим
усилиям примирить вас с  этой его странностью и объяснить столь непостижимое
отсутствие инициативы.  Когда  ранней осенью четырнадцатого года,  во  время
своего путешествия по  Рейну и  Майну,  он  снова посетил Франкфурт,  родной
город не  видел его  в  своих стенах ровно семнадцать лет.  Что  это?  Какая
робость,   какая   необоримая  застенчивость  или   злопамятная  стыдливость
определили чувства гения к городу,  где он возник,  к стенам, которые видели
его в эмбриональном состоянии и которые он перерос, чтобы выйти на всемирный
простор!  Что он, стыдится их или совестится перед ними? Нам остается только
спрашивать и предполагать.  Правда,  ни город, ни его достойная мать, ничуть
этим  не   были  задеты.   Франкфуртский  "Почтовый  вестник"  посвятил  его
пребыванию статью (я сохранил ее);  что же касается матери, уважаемая, то ее
преклонение перед гением сына всегда было равновелико ее  гордости тем,  что
она произвела на свет такое чудо,  и ее бесконечной любви к нему.  Он хоть и
оставался вдали,  но посылал ей,  по мере выхода в свет,  каждый том полного
собрания своих сочинений,  и с первым из них - стихотворным - она никогда не
расставалась.  Восемь томов  успела она  получить до  своей смерти и  велела
переплести их в тисненую кожу...
     - Мой милый господин доктор,  -  перебила его Шарлотта,  - право же, вы
напрасно превозносите передо мной необидчивость родного города и материнское
всепрощение.  Насколько я понимаю, вы хотите поставить мне их в пример, но я
в этом не нуждаюсь!  Мои скромные выводы я сделала с полным спокойствием, не
без сознания курьезности его поступков, но и без горечи. Вы же видите, что я
следую примеру пророка и  иду к  горе,  раз гора не  захотела пойти ко  мне.
Обидчивый пророк этого бы не сделал. Не надо также забывать, что пророк идет
к горе лишь по оказии, вернее, просто не собирается ее обходить, ибо это уже
смахивало бы на обиду. Надеюсь, вы меня правильно понимаете: я вовсе не хочу
сказать,  что мне так уж по душе материнское смирение нашей дорогой, с миром
почившей госпожи советницы.  Я  сама мать,  я  произвела на  свет нескольких
сыновей,  и они выросли почтенными, деятельными людьми. Но если бы хоть один
из  них  повел  себя  подобно  сынку  имперской  советницы и  в  продолжение
одиннадцати лет не  пожелал бы заглянуть ко мне и  только знай катал бы мимо
моего города -  на курорт и  обратно,  -  я научила бы его благоприличиям и,
верьте мне, господин доктор, задала бы ему хорошую головомойку.
     Гневно-веселое настроение,  казалось, овладело Шарлоттой. Произнося эти
запальчивые слова,  она  постукивала зонтиком,  ее  лоб  под пепельно-серыми
кудряшками покраснел,  губы  искривились не  совсем  так,  как  кривятся для
улыбки,  а  в  голубых глазах стояли слезы задора или какие-то другие слезы.
Они блеснули на ее ресницах, когда она продолжала:
     - Нет, скажу откровенно, такое материнское всепрощение мне не по нраву;
даже как оборотную сторону великих достоинств я  бы не признала эту сыновнюю
"непритязательность". Уж я бы примчалась - пророчица к горе - и заставила бы
его призадуматься.  Вы этому поверите,  раз я  и теперь приехала посмотреть,
что с этой горой происходит,  -  не потому, что я имею какие-нибудь права на
него,   боже  упаси,   я   не   мать  ему,   и   он   может  проявлять  свою
"непритязательность" по отношению ко мне,  сколько его душе угодно,  - хотя,
не стану отрицать,  есть старый непогашенный счет между мною и им,  и, может
быть,  это  он  и  привел меня сюда,  давнишний,  непогашенный,  мучительный
счет...
     Ример   со   вниманием  следил  за   Шарлоттой,   слово  "мучительный",
выговоренное ею,  было  первым словом,  соответствовавшим выражению ее  рта,
слезам на ее глазах.  Мужчина и тяжелодум,  он дивился и восхищался:  на что
только не способны эти женщины и как они хитрят, даже в чувстве. Она заранее
позаботилась о  тексте,  сообщающем иной смысл выражению муки,  -  вероятно,
пожизненной   муки,    -    слезам   и   искривившемуся   рту,   так   ложно
интерпретировавшем ее, что казалось, будто все это вызвано ее гневно-веселой
тирадой и  стояло с  нею в  прямой связи задолго до того,  как вырвалось это
изобличающее слово, дабы никто не мог, не осмелился его связать с той давней
мукой  и,  напротив,  воспринял в  свете ранее сказанных слов,  которыми она
заблаговременно  обеспечила  себе  право  на  внезапные  слезы.   Изощренные
создания,  думал Ример,  невероятно искусные в притворстве,  владеющие даром
нераздельно  смешивать  лукавство  и  искренность,  рожденные  для  света  и
любовных интриг.  Мы, мужчины, - пентюхи, неповоротливые медведи в сравнении
с ними.  Мне удалось заглянуть ей в карты и постичь ее уловки только потому,
что  и  я  испытал мучения,  столь  схожие с  ее  мучениями,  потому что  мы
соучастники, соучастники в муке... Он поостерегся прервать ее и выжидательно
смотрел своими широко расставленными глазами на  ее искривившиеся губы.  Она
снова заговорила:
     - Сорок четыре года,  мой милый господин доктор,  прибавившиеся к  моим
тогдашним девятнадцати, для меня оставалась загадкой, мучительной загадкой -
зачем мне таиться от вас?  -  эта "непритязательность",  это довольствование
силуэтами,  довольствование поэзией,  поцелуем,  от  которого,  как  он  сам
говорит,  дети не рождаются.  Но они родились,  одиннадцать человек, если не
считать двух умерших,  родились из  любви моего Кестнера,  преданной честной
любви. Вдумайтесь хорошенько, попробуйте себе это представить, и вы поймете,
почему я за долгую жизнь так и не справилась со своими сомнениями.  Не знаю,
известны  ли  вам  все  тогдашние обстоятельства?  Когда  началась судейская
ревизия,  Кестнер приехал из Ганновера к нам,  в Вецлар,  в качестве личного
секретаря Фалька -  Фальк, как вы, наверно, помните, был посланником герцога
Бременского. Все это со временем получит историческое значение, и - не будем
скромничать -  каждый,  именующий себя просвещенным человеком,  обязан будет
знать  все  эти  подробности.   Итак:   Кестнер,   спокойный,  благонравный,
положительный молодой человек,  приехал в  наш  город  в  качестве секретаря
бременской миссии.  Я,  пятнадцатилетнее создание -  ведь  мне  тогда минуло
всего пятнадцать,  -  тотчас же прониклась к нему глубоким доверием.  Он же,
поскольку ему позволяла постоянная занятость,  начал бывать в Немецком доме,
стал  как  бы  членом нашего многочисленного семейства,  за  год  перед  тем
потерявшего милую,  любимую и незабвенную мать.  О ней теперь весь мир знает
из "Вертера".  Наш отец,  амтман,  остался вдовцом с целой кучей детей, и я,
его  вторая дочь,  сама еще  почти ребенок,  изо всех сил старалась заменить
покойную мать в  воспитании детей и  домоводстве;  как  умела,  чистила носы
малышам,  кормила их  и  силилась покрепче держать бразды правления в  своих
руках,  ибо Лина,  наша старшая,  не  проявляла ко всему этому ни охоты,  ни
склонности.  Позднее, в семьдесят шестом году, она вышла замуж за надворного
советника Дица и родила ему пятерых бравых сыновей. Старший из них, Фрицхен,
в   свою  очередь  сделался  надворным  советником  при   архиве  имперского
верховного суда,  -  все  это  станет  важным со  временем,  когда  в  целях
просвещения начнут докапываться и  до этих сведений,  а  потому я уже теперь
стараюсь покрепче держать их в  памяти.  Кроме того,  я  только хочу сказать
вам,  что Каролина, наша старшая, впоследствии тоже стала превосходной женой
и матерью -  надо позаботиться о том, чтобы история и ей воздала должное. Но
тогда домовитостью отличалась я,  а не она; так, по крайней мере, утверждали
все,  хотя я  в  ту пору была еще довольно тщедушным созданием,  белокурым и
голубоглазым.  Лишь  в  последующие четыре года я  несколько выровнялась как
женщина -  в  угоду Кестнеру и  из любви к нему.  Так мне,  по крайней мере,
казалось,  -  он ведь давно уже заглядывался на мою материнскую домовитость,
и,  что греха таить, заглядывался влюбленными глазами. А так как он всегда и
во всем знал,  чего хочет,  то и здесь он едва ли не с первого дня знал, что
хочет иметь меня,  Лотхен, супругой и хозяйкой в своем доме, когда служебное
и  материальное положение позволит ему  посвататься ко  мне.  Последнее было
условием,   которое  поставил  наш   добрый   отец,   обещавший  дать   свое
благословение не  раньше,  чем  Кестнер добьется известных жизненных благ  и
сможет прокормить семью.  К  тому же я в свои пятнадцать лет была еще совсем
неоперившимся цыпленком.  Но  тем  не  менее это  была помолвка,  нерушимый,
молчаливый обет, данный обеими сторонами. Мой добрый Кестнер хотел во что бы
то  ни  стало добиться меня из-за  моей домовитости,  а  я  желала его  всем
сердцем,  потому что он так сильно желал меня и  из доверия к его достойному
характеру, - короче говоря, мы были помолвлены. Мы навек полагали свою жизнь
друг  в  друге,  и  если  я  в  последующие четыре года  несколько развилась
физически  и  приобрела,   так  сказать,  женский  облик,  кстати,  довольно
приятный, то это, конечно, сделалось бы и само собой; просто для меня пришла
пора  из  подростка стать  женщиной  или,  выражаясь поэтически,  расцвести.
Конечно,  это  так,  но  в  моем  представлении  все  выглядело  иначе,  все
совершалось по определенному умыслу, из любви к нему, преданному и желавшему
меня,   в   его  честь,   дабы  ко  времени,   когда  он  станет  достаточно
представителен для звания жениха,  и мне,  со своей стороны, быть достаточно
представительной в качестве невесты и будущей матери...  Не знаю, понятно ли
вам,  почему  мне  кажется важным  подчеркнуть,  что,  по  моему  тогдашнему
убеждению,  я исключительно для него, доброго, преданного, стала хорошенькой
девушкой или, по крайней мере, авантажной...
     - Думается, я понимаю, - отвечал Ример, потупившись.
     - И  вот в ту самую пору появился третий,  друг,  милый соучастник.  Он
пришел извне,  впорхнул в мир этих отношений и заботливо уготовляемой жизни,
как  мотылек или пестрая летняя птица.  Не  удивляйтесь,  что я  называю его
мотыльком,  -  он,  конечно,  был не очень легким юношей, то есть легким-то,
пожалуй,  и был:  немного сумасбродный,  суетный в манере одеваться, немного
ветрогон,  любивший  щегольнуть  силой  и  проворством.  Душа  общества,  он
изобретал самые веселые игры,  и  лучшие из наших танцорок всегда с радостью
протягивали ему  руку;  все  это  так,  хотя  задорная веселость и  нарядное
оперенье не  всегда были ему к  лицу,  ибо для этого он все-таки был слишком
тяжел,  слишком полон духа и  мысли,  -  но  ведь как  раз  тяга к  глубоким
размышлениям,  гордость великими мыслями и  служ