ричать о гении:  "Грандиозно,  грандиозно",  пусть вы
предпочитаете говорить  о  нем  с  педантичностью,  в  характере которой  я,
поверьте, не ошибаюсь, ибо знаю, что она порождена любовью. Но, не сердитесь
на  меня  за  этот  вопрос,  разве  можно  с  помощью одной  только точности
объяснить поэтическое вдохновенье?
     - Вдохновенье,  -  повторил Ример. Он медленно, как бы с трудом склонил
голову к рукам,  скрещенным на набалдашнике трости.  Но внезапно вздрогнул и
отрицательно покачал головой.  -  Вы  ошибаетесь,  -  произнес он,  -  он не
вдохновенен.  В нем есть нечто другое,  может быть высшее;  он,  ну, скажем,
осенен благодатью; но не вдохновенен. Можно ли себе представить господа бога
вдохновенным?  Нет,  нельзя.  Бог -  объект вдохновения,  но  сам он  его не
ведает.  Нельзя не  признать за ним своеобразной холодности и  уничтожающего
равнодушия.  Да  и  чем  прикажете господу богу вдохновляться?  Чью  сторону
принимать?  Ведь он все,  а потому сам себе сторона, на этом он стоит, и его
дело,  видимо,  сводится к всеобъемлющей иронии. Я не богослов, уважаемая, и
не  философ,  но  житейский опыт  заставлял меня  частенько задумываться над
единством всего и ничего,  над nihil и,  если мне будет дозволено употребить
производное  от   этого   мрачного   слова,   определяющего  образ   мыслей,
мировоззрение,  то этот всеобъемлющий дух по праву можно будет назвать духом
нигилизма, - из чего вытекает, что ошибочно воспринимать бога и дьявола, как
противоположные принципы и  что  дьявольское,  по  существу,  лишь оборотная
сторона,  -  хотя почему оборотная? - божественного. Да и как же иначе? Если
бог  все,  то  он  тем самым и  дьявол,  и  ясно,  что нельзя приблизиться к
божеству,  не  приблизившись к  дьяволу;  можно даже сказать,  что из одного
глаза у  него глядят небо и  любовь,  из  другого -  ад ледяного отрицания и
уничтожающего равнодушия.  Но  у  двух  глаз,  дражайшая госпожа  советница,
безразлично дальше или ближе они посажены,  один только взор.  И вот тут я и
хотел бы спросить:  что это,  собственно, за взор, в котором исчезает разлад
между столь разными глазами? Сейчас отвечу вам и себе. Это взгляд искусства,
абсолютного  искусства,   одновременно  являющегося  абсолютной  любовью   и
абсолютным уничтожением или равнодушием и означающий то страшное приближение
к  божественно-дьявольскому,  которое мы зовем "величием".  Вот вам и ответ.
Покуда я говорил, мне стало казаться, что именно это я и хотел сказать вам с
того самого момента,  как  узнал от  парикмахера о  вашем приезде,  ибо  мне
думалось,  что  это будет вам интересно,  хотя не  в  меньшей мере меня сюда
привело и желание облегчить свою душу.  Вы мне поверьте, что это не пустяки,
что  несколько тревожно с  таким сознанием изо  дня в  день жить перед лицом
такого феномена, что это приводит к известному перенапряжению сил, покончить
с которым,  однако,  уехать в Росток, где, конечно, ничего подобного тебя не
ждет,  становится  совершенно  невозможным...  Чтобы  лучше  разъяснить  вам
положение вещей,  -  а  мне кажется,  что я  не  напрасно предполагаю в  вас
интерес к  таковому и вы охотно выслушаете меня,  -  короче,  если мне будет
дозволено посвятить еще несколько слов этому явлению,  то я  скажу,  что оно
уже нередко заставляло меня вспомнить о  благословении Иакова в  конце книги
бытия,  где  говорится,  что  Иосиф  благословен  господом  "благословениями
небесными свыше и благословениями бездны, лежащей долу"{69}.
     Простите меня,  но  то,  что я  заговорил об  этом месте из  священного
писания,  только кажущееся отступленье, на деле я не разбрасываюсь мыслями и
весьма далек от того,  чтобы потерять нить. Мы говорили о соединении могучих
духовных даров с  крайней наивностью в единой человеческой конституции и как
будто решили, что такое соединение вызывает величайший восторг человечества.
Речь идет о  двойном благословении,  дарованном природой и  духом,  которое,
если вдуматься,  является благословением всего человечества,  вернее же, его
проклятьем;  ведь  человек  бренной стороной своего  существа причастен миру
природы,  другою же - и я бы сказал, решающей - миру духа; это можно было бы
выразить в  образе  несколько комическом,  но  хорошо передающем суть  дела:
правой ногой  мы  стоим в  одном мире,  левой -  в  другом,  -  головоломная
позиция,  и  чувствовать глубоко и живо всю ее затруднительность нас научило
христианство.  Если  человек отдает себе  отчет в  этой  опасной,  временами
постыдной позиции и,  порвав узы природы, стремится к чистому, духовному, он
христианин.  Христианство -  это  тоска по  бесконечному,  -  беру  на  себя
смелость думать,  что мое определение правильно.  Я, кажется, перескакиваю с
пятого на десятое?  Но не беспокойтесь!  Я не забываю не только пятого, но и
первого и крепко держу нить. Итак, значит, я возвращаюсь к феномену величия,
- великого человека,  -  в  равной мере  великого и  человека,  поскольку то
проклятье благословением,  та  осознанная человеческая двойственность в  нем
одновременно и заострена до предела и снята.  Я говорю,  снята в том смысле,
что  о  тоске и  тому  подобных жалостных чувствишках здесь не  может быть и
речи,  -  двойное же благословение "небесным свыше и бездной, лежащей долу",
знать не знает о печати проклятья и превращается в формулу если не покорной,
то  непокоряющейся абсолютно благородной гармонии и  земного  блаженства.  В
великом   человеке  доминирует  духовное  начало,   отнюдь   не   враждебное
природному;  ибо  его  духу  природа доверяет не  меньше,  чем  самому  духу
созиданья,  да и  что удивительного,  он сродни последнему и является как бы
доверенным,  братом природы,  которому она охотно поверяет свои тайны;  ведь
созиданье -  дружественно-братский элемент, связующий воедино дух и природу.
Вы  же  понимаете,  что  этот  феномен великого духа,  любимец и  доверенный
природы, этот феномен нехристианской гармонии и людского величия приковывает
к  себе не  на  девять,  не  на тринадцать лет,  но на целую вечность и  что
никакое самолюбие,  если потворство таковому равносильно отказу от общения с
ним, не может самоутверждаться вопреки ему. Я говорил о горькой и сладостной
чести  и,  помнится,  обосновал это  различие.  Но  мыслима ли  честь  более
сладостная,  нежели  любовное служение феномену,  счастье жить  возле  него,
ежедневно впивать его,  пригвождаясь первым же глотком.  Вы спросили, хорошо
ли  себя  чувствуешь подле  него?  Я  смутно вспоминаю,  что  уже  говорил о
необычной благодати, распространяемой его присутствием, и еще о том, что она
не  чужда  известной насильственности и  стеснения,  так  что  иногда трудно
становится усидеть на стуле и невольно порываешься бежать...  Теперь я точно
вспоминаю,  мы заговорили об этом в связи с его терпимостью, его склонностью
к попустительству,  его покладистостью,  -  кажется, у меня вырвалось именно
это  выражение,  по  существу совершенно неправильное,  ибо  оно  заставляет
думать о мягкосердечии,  христианстве и тому подобном,  а это было бы нелепо
прежде всего потому,  что покладистость сама по  себе не является феноменом,
но,  в свою очередь,  стоит в прямой зависимости от единства всего и ничего,
от  всеобъемлющего и  nihil,  от  бога и  дьявола.  Фактически она порождена
безразличием,  а  потому не  имеет ничего общего с  мягкосердечием и  скорее
проявляется   в   своеобразной   холодности,   в   уничтожающем  равнодушии,
индифферентизме абсолютного искусства,  которое -  мы  уже говорили об этом,
уважаемая,  - само по себе сторона и, как гласит стишок, "я сделал ставку на
ничто",  короче говоря -  на всеобъемлющую иронию.  Как-то раз в  экипаже он
сказал  мне:   "Ирония  это  та  крупица  соли,  которая  и  делает  кушанье
съедобным".  Я не только открыл рот от удивления,  у меня от этих слов мороз
пробежал по  коже,  ибо вы видите перед собой человека,  не похожего на того
неустрашимого дурачка из народной сказки, пустившегося на поиски страха{70}.
Меня  легко  бросает в  дрожь,  а  здесь  к  тому  имелся достаточный повод.
Вдумайтесь,  что  это значит:  без примеси иронии,  id  est* нигилизма,  все
становится  несъедобным.   Это  -   нигилизм  как  таковой,  это  -  разгром
вдохновения,   если  не  говорить  о  вдохновении  абсолютным  искусством  -
поскольку к последнему вообще приложимо слово вдохновение.  Я никогда не мог
позабыть эти слова, хотя уже давно сделал открытие, - довольно неприятное, -
что  сказанное им  легко  забывается.  Да,  легко  забывается!  Отчасти это,
вероятно,  происходит оттого,  что его любишь, слишком жадно впиваешь в себя
его голос,  взгляд,  выражение лица,  с  которым он  произносит те  или иные
слова,  так что на сказанное уже не хватает внимания,  вернее, от сказанного
мало что остается,  если отнять этот взгляд,  голос,  жест,  неотъемлемые от
самой сути:  а  суть у  него больше,  чем у  кого бы  то  ни  было связана с
личностью;  я  бы даже сказал,  что этой-то связью и определяется его правда
настолько,  что  без  поддержки и  придатка личного она  уже  перестает быть
правдой.
     ______________
     * То есть (лат.).

     Пусть так,  тут нечего возразить!  И  все же  одним этим не  объяснишь,
почему столь легко забываются его слова. Должна быть еще какая-то причина, в
них самих заложенная.  И мне думается,  что эта причина -  противоречивость,
частенько неуловимая двусмысленность,  видимо составляющая суть и природы, и
абсолютного искусства,  но,  несомненно,  наносящая  ущерб  их  прочности  и
приемлемости.  Приемлемо и  пригодно для бедного человеческого разума только
нравственное.   Не   нравственное,   но  стихийное,   нейтральное,   короче:
злостно-дразнящее,  то,  что может быть названо эльфическим - давайте примем
этот термин,  - то, что идет от мира всепризнания и уничтожающей терпимости,
мира без причин и цели,  где зло и добро уравнены в своем ироническом праве,
- человек не приемлет,  ибо это не внушает ему доверия,  за исключением того
безграничного доверия, которое эльфическое все же ему внушает, а это значит,
что к  противоречивому человек может и относится только противоречиво.  Ибо,
дражайшая   госпожа   советница,   это   беспредельное  доверие   вызывается
беспредельным же добродушием,  свойственным эльфическому существу и  ему все
же  противостоящим настолько,  что  оно  вопрошает:  "Людские  нужды  -  кто
поймет?" -  и само же дает ответ:  "Святой глагол к благим делам взывает, об
этом знает смертный человек и  песням издавна внимает".  Так,  в силу одного
только добродушия всеобъемлющая ирония и  природно-эльфическое начало все же
становятся  нравственными,  зато,  будем  говорить  откровенно,  бесконечное
доверие,  с которым к нему относятся,  нисколько не нравственно, - иначе оно
не было бы столь бесконечно.  Оно,  в свою очередь,  стихийно,  биологично и
всеобъемлюще.  Это  аморальное,  но  целиком завладевающее людьми  доверие к
благодушию великого человека,  которое делает его прирожденным исповедником.
Ему  все  ведомо  и  все  открыто,  ему  все  хочешь и  можешь сказать,  ибо
чувствуешь,  как охотно он  постарается для людей,  скрасит им  мир,  научит
жизни -  не  из  уважения к  ним,  но именно из любви или,  правильнее будет
сказать,   из  симпатии.   Предпочтемте  это  выражение,  характеризующее  и
объясняющее ту необыкновенную благость,  которой проникаешься вблизи него, -
я  снова  возвращаюсь к  ней,  ибо  мне  так  и  не  удалось вдосталь о  ней
наговориться,  - слово "симпатия", мне кажется, лучше подходит здесь, нежели
то,  более патетическое слово.  Да и  благость эта не патетическая,  я хотел
сказать, не духовная, но, скорее, - видите, как меня затрудняет подбор слов,
- деятельная,  чувственная,  хотя она и  несет в  себе свое противоречие,  а
именно крайнее стеснение и тревогу,  и если я говорил о стуле, на котором не
можешь  усидеть от  панического желания бежать,  то  ведь  это,  несомненно,
связано  с  недуховной,  не  патетической,  не  нравственной сущностью этого
благостного  чувства.   Прежде  всего  необходимо  предпослать,   что  такое
стеснение не  непосредственно,  оно исходит не  от нас,  а  из той же сферы,
откуда на нас веет благостью, которой оно сопричастно, а именно из тождества
этого всего и ничего, из сферы абсолютного искусства и всеобъемлющей иронии.
А что счастье там не обитает, это, моя дорогая советница, я знаю так твердо,
что временами у меня сердце готово разорваться.  Ну можно ли Протея, который
принимает любые формы и обличия,  -  всегда,  правда,  оставаясь Протеем, но
вечно  иным  и  продолжающим "ставить  на  ничто",  -  можно  ли,  позвольте
спросить,  считать его счастливым существом?  Он бог или нечто вроде бога, а
божественное мы чуем тотчас же.  Древние говорили, что божественное узнается
по  особому благоуханию.  По  этому-то озону богов,  вдыхаемому нами,  и  мы
узнаем о близости бога и божественного. О, это неописуемо приятное ощущение!
Но,  говоря "бог",  мы уже произносим нечто нехристианское. Да, христианства
здесь нет ни  на грош,  это достоверно,  -  нет веры в  благость мира и  нет
желанья бороться за эту благость, я бы сказал: нет души и воодушевления, ибо
воодушевление даришь идеальному, а дух, ставший самой природой, весьма низко
ценит идеи:  это дух неверующий, дух без души, душевность проявляется у него
разве что в  симпатии,  в известном чувственном предпочтении,  вообще же его
удел  -  всеобъемлющий скепсис,  скепсис  Протея.  Чудно  приятное ощущение,
испытываемое нами,  все же не может внушить нам веры в то, что здесь обитает
счастье. Ибо счастье, если я не окончательно заблуждаюсь, лишь там, где вера
и воодушевление,  более того,  пристрастность, а пристрастности не ужиться с
эльфической иронией и уничтожающим безразличием. Божественный озон, о да! Им
никогда вдосталь не надышишься! Но нельзя девять лет и потом еще четыре года
радоваться этим флюидам,  и  ничего не увидеть,  не столкнуться с множеством
явлений,   -   явлений,  которые,  вероятно,  объясняешь  правильно,  только
расценивая их  как  страшные доказательства того,  что я  сказал о  счастье:
угрюмость,  недовольство,  безнадежный уход в  молчание,  общество постоянно
этого опасается,  -  не со стороны хозяина дома,  в качестве хозяина он себе
такого не позволит, но гостя, который впадает в угрюмое молчание и, тоскливо
закусив губы, бродит из угла в угол. Попробуйте себе представить этот мрак и
подавленность!  Все молчит,  ибо кто станет говорить, когда он не раскрывает
рта?  Гости разбредаются по  домам,  смущенно перешептываясь:  "Он был не  в
духе".  К сожалению,  это случается довольно часто. И тогда какой же холод и
чопорность,    какая   броня   церемонности   прикрывают   его    непонятную
застенчивость,  на редкость быструю утомляемость,  усталость, замкнутый круг
существования:  Веймар -  Иена -  Карлсбад - Иена - Веймар, все возрастающее
стремление к  одиночеству,  к  окостенению,  к тиранической нетерпимости,  к
педантству,  к странностям,  к манерности мага...  Моя милая,  моя дорогая и
уважаемая госпожа советница,  это не  только преклонные лета!  В  преклонных
летах не обязательно быть таким. В этих проявлениях я научился видеть тихие,
страшные  признаки  законченного неверия  и  эльфической всеиронии,  которая
подменяет   воодушевление   пунктуальностью,    хлопотливой   деятельностью,
сверхъестественной упорядоченностью.  Людей  она  не  уважает:  люди  -  это
животные,  не способные совершенствоваться.  В  идеи она не верит:  свобода,
родина -  это лишено естества,  это пустышки.  Но ведь она зерно абсолютного
искусства, - так верит ли она хотя бы в него? Нисколько, уважаемая! По сути,
она относится к  нему едва ли не свысока.  "Стихи,  -  услышал я  однажды от
него,  -  в сущности,  ничто. Стихи - это, как вам сказать, поцелуй, который
даришь миру.  Но от поцелуя дети не рождаются". К этому он ничего не пожелал
присовокупить... Если я не ошибаюсь, вы хотели что-то сказать?
     Рука,  которую он  простер к  Шарлотте,  как бы  предоставляя ей слово,
непозволительно дрожала,  такая дрожь уже внушала тревогу.  Но он, казалось,
этого не замечал,  и  хотя Шарлотта настойчиво желала,  чтобы она,  наконец,
опустилась,  он  долго держал в  воздухе эту  руку с  колеблющимися,  как от
землетрясения,  вихляющимися пальцами.  Ример, по-видимому, изнемог, да и не
удивительно.  Нельзя,  не переводя дыхания,  так долго,  с такой напряженной
стройностью речи говорить о вещах,  столь близко принимаемых к сердцу,  и не
выдохнуться,   не  выказать  симптомов,   которые  Шарлотта  с  волнением  и
неудовольствием подметила в нем:  он побледнел,  пот выступил у него на лбу,
воловьи глаза невидящим взором уставились в  пространство,  открытому рту со
всегда брюзгливой черточкой сообщилось выражение трагической маски; он дышал
тяжело, прерывисто, и слышно.
     Сопение и  дрожь мало-помалу прекратились,  и  так  как  ни  одна тонко
чувствующая женщина не может счесть приятным и  для себя подобающим смотреть
на зашедшегося -  хотя бы в  приступе кашля -  мужчину,  то Шарлотта отважно
попыталась,  несмотря на  собственную взволнованность и  нервное напряжение,
успокоить собеседника веселым смехом,  надо  думать относившимся к  шутливым
словам о поцелуе.  Впрочем,  на них она уже откликнулась движением,  которое
Ример  принял  за  желание  говорить,   -  и  небезосновательно,  хотя  она,
собственно,  и не знала хорошенько, что хочет сказать. Теперь она произнесла
первое, что ей пришло на ум:
     - Но что же вы хотите,  мой милый господин доктор? Сравнение с поцелуем
не ущемляет и не унижает поэзии.  Напротив,  это очень милое сравнение:  оно
воздает ей  должное и  самым почтенным образом противопоставляет ее  жизни и
действительности...  Хотите знать, - спросила она внезапно, словно ей пришло
в  голову нечто способное отвлечь разволновавшегося доктора и навести его на
другие мысли,  - хотите знать, скольким детям я подарила жизнь? Одиннадцати,
считая  тех  двух,  которых господь снова  взял  к  себе.  Простите мне  мое
самохвальство,  но я была страстной матерью,  из числа тех,  что не скрывают
своего  счастья и  любят  хвалиться ниспосланным на  них  благословением.  Я
говорю  это  потому,   что  христианской  женщине  не  приходится  опасаться
страшного возмездия,  постигшего языческую царицу - я что-то запамятовала ее
имя  -  ах  да,  Ниобею,  -  ведь это  она  так жестоко поплатилась за  свою
материнскую гордость?.. Вообще же многодетность обычна в нашей семье, и моей
личной заслуги тут нет.  В  Немецком орденском доме нас,  если бы  не смерть
пятерых,  насчитывалось бы шестнадцать детей.  Впрочем, эта маленькая толпа,
для которой я играла роль матери задолго до того, как стала ею, получила уже
достаточную известность,  и я как сейчас помню неистовый восторг моего брата
Ганса, бывшего в особенно коротких отношениях с Гете, когда прибыла книжка о
Вертере и стала ходить по рукам в нашем доме.  У нас было два экземпляра, мы
их  разделили на листы и  страницы,  чтобы читать одновременно.  И  детворе,
особенно нашему весельчаку Гансу,  за радостью видеть весь свой домашний быт
так обстоятельно воспроизведенным в  романе,  и  в голову не пришло,  как мы
были уязвлены и напуганы,  мой добрый муж и я, этим преданием нас гласности,
всей этой правдой, на которую налипло столько неправды...
     - Как   раз   об   этом,   -   Ример,   уже  начинавший  успокаиваться,
воспользовался возможностью прервать  ее,  -  об  этих  чувствах я  и  хотел
спросить вас.
     - Я заговорила о них между прочим,  -  продолжала Шарлотта, - сама даже
не знаю почему,  и не хочу на них останавливаться. Это зарубцевавшиеся раны,
и  только рубцы напоминают о прежних страданиях.  Слово "налипло" пришло мне
на ум, потому что оно играло тогда известную роль в наших объяснениях, и наш
друг в ряде писем живо от него оборонялся.  Он близко принял его к сердцу, -
"не налипло,