ся -
чудесному превосходству героев  духа  над  героями  дела.  Кровавая трагедия
Ватерлоо расчистила моему отцу путь в гостеприимную Гербермюле; и в то время
как тот, кто беседовал с ним в Эрфурте, сидел прикованный к утесу в открытом
море,  мой  отец благодаря милости судьбы полностью насладился благосклонным
мгновением.
     - В  этом  есть высшая справедливость,  -  произнесла Шарлотта,  -  наш
дорогой Гете не сделал людям ничего,  кроме благого и радостного,  тогда как
тот, покоритель мира, наказывал их скорпионами.
     - И все же,  -  возразил Август,  закинув голову, - я остаюсь при своем
мнении и смотрю на отца, как на властителя и самодержца.
     - Никто не  оспаривает ни вас,  ни его могущества,  -  отвечала она.  -
Только это,  как в римской истории - в ней мы учили о добрых и злых цезарях,
и вот ваш отец,  друг мой, такой добрый и мягкий цезарь, а тот - кровожадное
исчадие ада.  Это и нашло отражение в различии судеб, которое вы столь тонко
подметили. Итак, значит, пять недель провел Гете в обители молодоженов?
     - Да,  вплоть  до  октября,  когда  он,  по  поручению  его  светлости,
отправился в  Карлсруэ для ознакомления со  знаменитой коллекцией минералов.
Он рассчитывал встретиться там с  госпожой фон Тюркгейм,  иначе Лили Шенеман
из  Франкфурта{160},  время  от  времени наезжавшей из  Эльзаса к  родным  в
Карлсруэ.
     - Как, после стольких лет состоялась встреча его и бывшей невесты?
     - Нет, баронесса не приехала. Может быть, ее удержало нездоровье. Между
нами говоря, у нее сухотка.
     - Бедняжка Лили,  - произнесла Шарлотта. - Из их романа мало что вышло.
Несколько песен, но не в веках прославленное творение.
     - Это  та  же  болезнь,  -  дополнил господин фон  Гете свое предыдущее
замечание,   -   от  которой  скончалась  и   Брион,   бедная  Фредерика  из
Зезенгейма{160};  вот уже три года лежит она в могиле,  от которой отец,  во
время  своего  пребывания в  Бадене,  был  так  близко.  Она  закончила свою
печальную жизнь в  доме зятя,  пастора Маркса,  где нашла тихую пристань.  Я
часто задавал себе вопрос, думал ли отец об этой близкой могиле и не было ли
у него искушения посетить ее,  но не хотел его спрашивать. Впрочем, едва ли,
так как в своей исповеди он говорит, что о днях, предшествовавших последнему
прости,  у  него,  из-за  их  острой болезненности,  не  сохранилось никаких
воспоминаний.
     - Я  жалею эту  женщину,  -  сказала Шарлотта,  -  у  которой недостало
решимости и  сил  для  достойного,  жизненного счастья и  для того,  чтобы в
деятельном,   энергичном  человеке   полюбить   отца   своих   детей.   Жить
воспоминаниями -  удел стариков,  это хорошо в предпраздничный вечер,  когда
дневные труды окончены. Начинать с этого в юности - смерть.
     - Вы  можете быть  уверены,  -  отвечал Август,  -  что  ваши  слова  о
решимости вполне в  духе моего отца,  ведь как раз в этой связи он говорит о
том,  что раны и  боль,  а к ним он причисляет также сознание вины и тяжелые
воспоминания, в юности быстро заживают, изглаживаются. Он считает физические
упражнения,   верховую  езду,  фехтование,  коньки  отличным  средством  для
восстановления бодрости духа. Но лучший способ справиться с тем, что тяготит
тебя,  освободиться от сознания виновности,  все же дает поэтический талант,
поэтическая  исповедь,  когда  воспоминание одухотворяется,  расширяется  до
общечеловеческого и становится вечно радующим творением.
     Молодой  человек  сблизил  кончики  всех  десяти  пальцев и,  продолжая
говорить,  машинально двигал сложенные таким образом руки к груди и обратно.
Принужденная улыбка на  его губах странно контрастировала со  складкой между
бровями и лбом, пошедшим красными пятнами.
     - Странная  штука  воспоминание,   -  продолжал  Август,  -  я  нередко
размышлял об этом;  ведь близость такого существа,  как мой отец, наводит на
многие подобающие и неподобающие размышления. Воспоминание играет, очевидно,
важную роль в творчестве и жизни поэта,  - которые, впрочем, настолько слиты
воедино,  что здесь можно говорить о творчестве, как о жизни, и о жизни, как
о творчестве.  Не только творчество определено воспоминанием и несет на себе
печать и  не только в "Фаусте",  в Мариях "Геца" и "Клавиго" и отрицательных
образах их возлюбленных воспоминание перерастает в  idee fixe,  в навязчивую
идею, например, в смирение, мучительный отказ или в то, что исповедывающийся
поэт  сам  бичует как  неверность,  более того,  -  предательство;  все  это
исконное,   решающее,   путеводное,  все  это  становится,  если  можно  так
выразиться, лейтмотивом, пробой жизни, и все последующие отречения, прощания
и жертвы только следствие этого исконного, только его повторение. О, я часто
об этом размышлял,  и душа моя ширилась от ужаса - есть ужасы, которые ширят
душу,  - когда я уразумел, что великий поэт есть властитель, чья судьба, чьи
решения,  творческие и  жизненные,  выходят за пределы личного и  определяют
становление,   характер,   будущее  нации.   Величественно-странное  чувство
охватывает мою душу при мысли о  картине,  которая уже никогда не изгладится
из нашей памяти,  хотя мы ее и не видели, - всадник, наклонившись с седла, в
последний раз протягивает руку девушке,  любящей его дочери народа, покинуть
которую ему велит его грозный демон,  и слезы стоят в ее глазах.  Эти слезы,
мадам,  -  даже  когда моя  душа расширена величием и  страхом,  я  не  могу
проникнуться всем смыслом этих слез.
     - Я,  со своей стороны, - сказала Шарлотта, - не без нетерпимости, быть
может,  говорю себе,  что это милое создание, дочь народа, только тогда была
бы  достойна  своего  возлюбленного,  если  бы  возымела  должную  решимость
построить себе, когда он уехал, настоящую жизнь, вместо того чтобы предаться
страшнейшему из всего,  что есть на земле,  -  безрадостному угасанию.  Друг
мой, ничего нет страшнее. Сумевший избегнуть этого да возблагодарит господа,
однако если и не всякое осуждение есть грех,  то нельзя не осудить того, кто
этому поддался.  Вы говорите об отречении, но эта девушка там, под могильным
холмом,  не умела отрекаться,  отречение для нее было -  безысходное горе, и
ничего больше.
     - То и другое,  -  сказал молодой Гете, - тесно переплетается и вряд ли
может быть  разделено как  в  жизни,  так  и  в  творчестве.  Я  и  об  этом
неоднократно думал, особенно когда смысл ее слез до ужаса расширил мне душу;
мысли мои обращались,  -  не  знаю,  удастся ли  мне изложить вам это,  -  к
действительному,  к тому, что мы знаем, к тому, что сталось, и к возможному,
нам  неведомому,  к  тому,  что  мы  можем лишь  смутно чаять -  временами с
печалью,  которую мы из уважения к  действительности таим от себя и  других,
прячем в  самую глубину сердца.  Да  и  что  такое возможное по  сравнению с
действительным,  и  кто осмелится замолвить слово за  него,  не опасаясь тем
самым умалить благоговение перед другим!  И  все же мне иногда кажется,  что
здесь имеет место несправедливость, подтверждаемая тем фактом, - о да, здесь
можно говорить о фактах!  - что действительное все заполняет собою, обращает
на себя все восхищение, тогда как возможное, будучи несостоявшимся, остается
лишь схемой,  предположением "а что,  если бы". И как же не бояться этими "а
что,  если  бы"  умалить благоговение перед действительным,  которое главным
образом зиждется на  представлении,  что  и  творчество и  жизнь -  продукты
отречения.  Но то, что возможное существует, хотя бы как факт наших чаяний и
страстных желаний,  как "а что, если бы", и невнятная совокупность того, что
все  же  могло  бы  быть,  доказуется  тем,  что  люди  чахнут  в  тоске  по
несбывшемуся.
     - Я  была и  остаюсь,  -  отвечала Шарлотта,  в знак несогласия покачав
головой,  -  сторонницей решительности и  того,  чтобы  цепко  держаться  за
действительное, предав забвению возможное.
     - Поскольку я  имею честь беседовать с  вами в этих стенах,  -  отвечал
камеральный советник,  -  мне  трудно  поверить,  что  вам  неведомо желание
оглянуться на  возможное.  И  оно вполне понятно,  это желание,  ибо как раз
величие действительного и  сбывшегося сильней всего соблазняет нас  мысленно
обращаться к несбывшимся возможностям.  Действительность предлагает нам мало
значительного,  да и как могло быть иначе при таких потенциях,  -  другого и
ждать нельзя.  Все получилось и так и притом великолепно;  видно, можно было
сделать хорошее,  и пойдя на отречение и неверность.  Но вот человек,  как я
сейчас,  спрашивает перед лицом творчества и жизни, отчеканенных царственным
чеканом,  что могло бы  из этого выйти и  насколько счастливее,  быть может,
были бы  мы  все,  не  восторжествуй идея отречения,  не  явись нашему взору
далекая картина разлуки,  - рука, протянутая всадником, и неизгладимые слезы
расставания?  Впрочем,  все  это,  весь этот разговор возник потому,  что  я
спрашивал себя,  вспомнил ли отец в Карлсруэ о близкой и еще довольно свежей
могиле.
     - По-моему,   следует  ценить  великодушие,   -   сказала  Шарлотта,  -
отстаивающее возможное перед действительным,  хотя,  или именно потому,  что
последнее несравненно выигрышнее.  Правда,  нерешенным останется вопрос,  на
чьей   стороне   нравственное  преимущество,   на   стороне   решимости  или
великодушия.  Ведь и здесь легко впасть в несправедливость,  ибо великодушие
очень  привлекательно,  однако  решимость,  пожалуй,  более  высокая ступень
нравственности.  Но что я говорю?  Сегодня я болтаю,  что на ум взбредет.  В
конце концов удел женщины -  дивиться, о чем только не думает мужчина. Но вы
по  годам могли бы  быть моим сыном,  а  добрая мать не оставляет без помощи
рачительного сына. Отсюда и моя болтливость, погрешающая даже против женской
скромности.  Но  давайте оставим возможное с  миром покоиться над  могильным
холмом и  возвратимся к  действительному,  то есть к счастливому путешествию
вашего  отца  по  Рейну  и  Майну.  Я  с  удовольствием послушала бы  еще  о
Гербермюле; ведь это место, где Гете познакомился с моими сыновьями...
     - К сожалению, я не знаю подробностей этой встречи, - отвечал Август. -
Зато мне известно,  что пребывание там,  как это нередко случается в  жизни,
принесло абсолютное повторение,  даже приумножение благоденствия,  которым в
первый свой  визит  наслаждался там  отец  на  фоне  слаженных упорядоченных
отношений, благодаря светским талантам прелестной хозяйки и радушию хозяина.
Майнские воды снова алели в предзакатных лучах пряного вечера, и у клавесина
прелестная Марианна снова пела песни отца.  Но в эти вечера он уже не только
срывал радости,  но и  расточал их,  ибо он позволил упросить себя,  или сам
того пожелал,  прочитать из  своего все умножающегося клада Зулейкиных песен
то,  как Хатем взывал к этой розе востока, и супруги сумели достойно оценить
его  сообщительность.   Юная  хозяйка,  видимо,  отнюдь  не  принадлежала  к
женщинам,  которые  диву  даются,  чего  только  не  думает  мужчина,  и  не
ограничилась одним  только  приятием,  но  в  своей  отзывчивости зашла  так
далеко,  что начала, от имени Зулейки, с неменьшим совершенством отвечать на
страстные признания,  и  супруг с  приветливой благосклонностью внимал этому
дуэту.
     - Он,  видно,  славный человек,  -  произнесла Шарлотта,  - со здоровым
пониманием выгод и прав действительного.  А все вместе,  уже знакомое мне по
вашему рассказу,  кажется хорошей иллюстрацией к  тому,  что  вы  говорили о
воспоминаниях, настойчиво стремящихся к повторению. Ну и что же дальше? Этим
пяти неделям, разумеется, пришел конец, и великий гость покинул дом?
     - Да,   после   прощального  вечера,   напоенного   лунным   светом   и
изобиловавшего песнями,  под  конец  которого юная  хозяйка стала  почти уже
негостеприимно торопить прощание. Но повторение еще раз возымело свои права:
в  Гейдельберге,   куда  подался  отец,  произошла  повторная  встреча,  ибо
супружеская чета неожиданно явилась туда, и там, в полнолуние, состоялся уже
последний, прощальный вечер, когда маленькая женщина, к радостному изумлению
мужа и друга, прочитала ответные стихи такой красоты, что они могли бы выйти
из-под  пера моего отца.  Право же,  следует семь раз  отмерить,  прежде чем
приписать  действительному преимущества,  превышающие права  поэзии.  Песни,
которые отец сложил тогда в  Гейдельберге и  поздней для  своего персидского
Дивана,   -   разве  они   не   вершина  действительного,   не   воплощенная
сверхдействительность?  Сударыня, они неслыханно, несказанно обворожительны.
Ничего  похожего  мир  не  знал.  Они  насквозь  проникнуты духом  отца,  но
обернувшимся новой,  совершенно  неожиданной  стороной.  Если  я  назову  их
таинственными,  мне придется тут же поправиться и  назвать их детски ясными.
Это -  я  не знаю,  как сказать -  это эзотерика природы.  Абсолютно личное,
наделенное качествами небосвода,  так  что  вселенная  в  них  обретает  лик
человека, а людское "я" смотрит звездными очами. Кто может это передать? Два
стиха оттуда неотступно преследуют меня, - слушайте!
     Он процитировал робким и словно испуганным голосом:

                Как заря в багряном взлете
                Устыжает сумрак скал!

     - Что вы об этом скажете? - спросил он голосом, все еще приглушенным. -
Не  говорите ничего,  покуда я  не  добавлю,  что с  "взлете" срифмовано его
собственное благословенное имя,  правда,  там стоит Хатем, - "и опять почуял
Хатем...",  но  сквозь  маску  нерифмованного окончания лукаво  и  задушевно
проглядывает его  тайно зарифмованное имя.  Как  вы  это  находите?  Что  вы
скажете об  этом  торжественно сознающем себя величии,  подаренном лобзанием
юности, пристыженном ею? - Он повторил стихи. - Какая нега, бог мой, и какая
величавость!  -  вскричал Август и,  подавшись вперед, нервно взъерошил свою
шевелюру.
     - Нет  сомнения,  -  отвечала  Шарлотта сдержанно,  так  как  этот  его
страстный порыв покоробил ее еще больше,  чем прежняя запальчивость,  -  нет
сомнения,  что  весь мир  разделит ваш восторг,  когда сборник стихов увидит
свет.   Правда,   эти   лукаво-значительные  стихи  никогда  не   всколыхнут
человечество так,  как роман, к тому же окрыленный юностью. Но тут ничего не
поделаешь.  Ну,  а  новая встреча?  Вы  попортили себе  прическу.  Разрешите
предложить вам мою гребеночку.  Впрочем,  кажется,  пальцы, ее растрепавшие,
могут и поправить дело. Итак, встреча уже не воспоследовала?
     - Всему бывает конец,  -  отвечал Август.  -  Этим летом,  после смерти
матери, отец долго колебался, где ему проходить курс лечения. В Висбадене? В
Теплице?  В Карлсбаде?  Его,  конечно,  сильно тянуло на запад,  к Рейну, и,
казалось,  он выжидает только знака милостивого божества,  которое в прошлый
раз  парализовало демона войны для  того,  чтобы он  мог  последовать своему
влечению.  Так и случилось. Его друг Цельтер, всегда для него занимательный,
собрался в  Висбаден и  предложил к  нему присоединиться.  Но  отец не хотел
принять это за достаточно внятный знак.  "Если б то был Рейн, - сказал он, -
и не Висбаден, а Баден-Баден, куда путь пролегает не через Вюрцбург, а через
Франкфурт".  Но,  видно, пути не обязательно было пролегать через Франкфурт,
чтобы  привести его  туда.  Одним  словом,  двадцатого июля  отец  уехал.  В
спутники  себе   он   избрал   Майера  -   историка  искусств,   немало  тем
похвалявшегося. И что же происходит? Обиделось ли обычно столь благосклонное
божество и обернулось злым кобольдом?  Как бы там ни было, они не проехали и
двух часов, как экипаж опрокинулся...
     - Боже милостивый!
     - ...и  оба  седока  кувырком полетели на  дорогу,  выбранную со  столь
великим тщанием.  Майер до  крови расшиб себе нос.  О  чем,  впрочем,  я  не
сожалею,  -  он поплатился за свое тщеславие.  Но сколь горестно и конфузно,
хотя,  с другой стороны, и смешно представить себе, как воплощенное величие,
издавна усвоившее обдуманную размеренность движений,  в запачканном платье и
с развязавшимся галстуком барахтается в придорожной канаве.
     Шарлотта повторила:
     - Бог ты мой!
     - Ничего страшного,  - сказал Август, - происшествие, или шутка судьбы,
как я  бы  его назвал,  кончилось благополучно.  Отец,  целый и  невредимый,
ссудил Майера своим платком,  в  добавление к  его собственному,  привез его
обратно в  Веймар и  поставил крест на  поездке -  и  не только на это лето.
Думается мне,  что такое знамение заставило его раз и навсегда отказаться от
рейнских грез, я заключаю это из его собственных слов.
     - А собрание песен?
     - Оно больше не  нуждается в  живительном воздействии приюта на  Рейне!
Оно растет и зреет на удивление миру без него. Может быть, даже лучше, чем с
ним.  И может быть,  это провидело дружественное божество, сыгравшее с отцом
такую  штуку.  Вероятно,  оно  хотело подтвердить тезу,  что  известные вещи
дозволены и оправданы лишь как средство к цели.
     - Как средство к цели? - переспросила Шарлотта. - Я не могу слышать эту
сентенцию  без   сердечного  стеснения.   Почетное  в   ней   смешивается  с
унизительным, да так, что не знаешь, с каким лицом ее выслушивать.
     - И все же, - возразил Август, - на жизненном пути цезаря, будь он добр
или зол, встречается много такого, что неизбежно должно быть отнесено к этой
двусмысленной категории.
     - Пожалуй,  - согласилась она. - Но ведь все на свете можно повернуть и
так и  этак в  зависимости от  точки зрения.  А  энергичное средство нередко
становится целью. Но как вам не позавидовать, господин камеральный советник,
- добавила она,  -  ведь  вам  этот  поэтический клад  открылся прежде  всех
других. Дух захватывает от такой привилегии. Ваш отец многое вам поверяет?
     - Не буду отрицать,  -  отвечал он с быстрой усмешкой, открывшей мелкие
белые зубы.  -  Майер и  Ример бог весть что забрали себе в  голову и на все
лады  хвалятся его  доверительностью,  однако с  сыном дело все  же  обстоит
иначе,  чем с этими случайными поверенными,  -  сын самой природой призван в
помощники и  представители.  На  его  долю,  лишь  только он  вошел в  лета,
выпадает немало забот и  хлопот;  от  них  необходимо ограждать человека,  в
котором  гений   воссоединился  с   преклонным  возрастом.   Немало  текущих
хозяйственных дел, возни с поставщиками, приемы гостей вместо хозяина дома и
отдача визитов и  еще  уйма  прочих случайных обязанностей,  -  ну,  хотя бы
хождение на  похороны.  Тут и  хранение час от часу растущих коллекций наших
минерального  и  нумизматического кабинетов,  всех  этих  прекрасных  резных
камней и гравюр;  а не то вдруг изволь скакать через всю страну,  потому что
на  какой-то  каменоломне обнаружился интересный кварц или  окаменелость.  О
нет,  тут не соскучишься!  Не знаю,  осведомлены ли вы, госпожа советница, о
целях нашего театрального интендантства? Мне предстоит кооптация в него.
     - Кооптация? - переспросила она почти с ужасом.
     - Вот именно.  Дело в том,  что отец, хотя и числится первым министром,
но  уже много лет,  собственно со  времени своего возвращения из Италии,  не
занимается подведомственными ему делами. Более или менее регулярно он отдает
время разве что  Иенскому университету,  хотя  титул и  обязанности куратора
счел  для  себя  уже  слишком  обременительными.  Впрочем,  двумя  отраслями
государственного управления  он  руководил  до  самого  последнего  времени:
дирекцией  придворного  театра   и   верховным  надзором   над   научными  и
художественными  институциями,   то  есть  библиотеками,  школами  живописи,
ботаническим садом,  обсерваторией и  естественно  историческими кабинетами.
Надо вам  знать,  что  все эти учреждения основаны нашим государем и  им  же
финансируются,  а  потому отец до  сих  пор  продолжает решительно различать
между  ними  и  общегосударственной  собственностью;  он  даже  теоретически
отрицает необходимость давать о  них отчет кому-либо,  кро