Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
ос совести, так громко укорявший ее за нежную склонность к
прекрасному, простому и героическому образу нашего Гейнке, убеждали меня в
утонченном благородстве, нежной консистенции ее души; за это я еще сильнее
полюбила Оттилию, что, конечно, только удвоило мой страх и мои мрачные
предчувствия.
В мае четырнадцатого года злополучия Августа достигли апогея. Поход
закончился; Париж был взят, и двадцать первого веймарские добровольцы, не
слишком отягченные заслугами перед отечеством, но все же увенчанные славой и
всеми восторженно приветствуемые, возвратились домой. Я давно боялась этого
момента, и мои опасения подтвердились. Наши воители, не стесняясь,
откровенно и жестоко высказывали презрение к сверстнику, оставшемуся дома.
При этом я лишний раз убедилась, что была права, не веря в подлинность
чувств, которыми люди мотивируют свои поступки. Не сами по себе они
действуют, а по мерке обстоятельств, дающих им в руки условный масштаб
поведения. Если жестокость разрешена обстоятельствами - тем лучше. Не
задумываясь, до конца злоупотребляют они этим разрешением, так щедро
пользуются им, что можно с уверенностью сказать: большинство людей только и
ждет, чтобы обстоятельства развязали их грубые и жестокие инстинкты,
позволили бы им вволю поглумиться над собратьями. У Августа достало
наивности - или упорства? - встретить товарищей в мундире добровольца
егерского полка, на что он, как адъютант августейшего почетного шефа, имел
безусловное право. Этим он вызвал - и это тоже понятно - со стороны наших
воителей целый град насмешек и обидных намеков. Теодор Кернер не напрасно
сочинил:
Презренье мальчишке на теплой лежанке,
В лакейской вельможи, в объятьях служанки;
Поистине, он недостойный вахлак.
Стишки, отлично подходившие к случаю, цитировались без зазрения
совести. Больше других усердствовал здесь ротмистр фон Вертерн-Визе,
старавшийся извлечь выгоду из этой поощряющей всяческую грубость ситуации.
Он позволил себе намек на сомнительное происхождение Августа, которым, как
он выразился, исчерпывающе объяснялось его трусливое и нерыцарственное
поведение. Господин фон Гете бросился на него, обнажив свою саблю, дотоле не
бывшую в деле, но их разняли. Следствием этого столкновения был вызов на
дуэль.
Тайный советник находился в это время на купаниях в Берке, неподалеку
от Веймара, и работал над "Эпименидом". Предложение, полученное от
берлинского интенданта Иффланда, написать апофеоз на возвращение прусского
короля показалось ему столь почетным и заманчивым, что он временно оставил
все другие поэтические замыслы, дабы сочинить свою причудливо
многозначительную, не похожую ни на один апофеоз на свете, глубоко личную
философическую аллегорию. "Но я стыжусь часов покоя", - писал он, и далее:
"Он все же в пропасть упадет". За этой работой застало его письмо одной
почитательницы и придворной дамы, госпожи фон Ведель, оповещавшее о
положении Августа, о его стычке с ротмистром и о том, что должно было
воспоследовать. Великий поэт тотчас же принял решительные меры. Пустить в
ход свои связи, воспользоваться своим влиянием, чтобы избавить сына от
дуэли, как ранее от войны - мне кажется, это само по себе, вне зависимости
от тревоги за жизнь Августа, доставляло ему удовлетворение, ибо он всегда
любил аристократические привилегии, утонченную несправедливость. Он
обратился к заботливой корреспондентке с просьбой о посредничестве, написал
первому министру. Высокий чиновник, тайный советник фон Миллер, явился в
Берку, за переговоры взялись наследный принц и даже сам герцог, ротмистру
пришлось принести извинения, ссора была потушена. Под сенью высочайшего
покровительства Август стал неуязвим. Критические голоса затихли, но не
унялись: несостоявшаяся дуэль, пожалуй, еще больше усилила неуважение к его
мужскому достоинству. В обществе пожимали плечами, Августа обходили. О
непринужденном, сердечном общении со сверстниками ему отныне нечего было и
думать. И хотя господин фон Вертерн за свой опрометчивый намек получил
хороший щелчок по носу и даже посидел под арестом, но мысль о сомнительном
происхождении Августа, о том, что он, если можно так выразиться, полукровка,
снова всплыла в сознании людей и стала служить объяснением его поступков:
"Видно птицу по полету" или "Да что с него спрашивать". Здесь надо, конечно,
добавить, что тайная советница в своем образе жизни мало учитывала
серьезность времени, и ее погоня за развлечениями постоянно давала обильный
материал для пересудов, незлобивых, но насмешливых и обидных для ее
достоинства.
В конце концов то, что сумрачный поклонник Оттилии принял так близко к
сердцу всю эту историю, говорило, скорее, о его щепетильности в вопросах
чести. Правда, он давал нам это понять довольно странным и окольным путем, а
именно своим все возрастающим, страстным, нелепым преклонением перед
сверженным героем, узником острова Эльбы. Свою гордость и упорство он утолял
фанатической преданностью Наполеону, презрением к "отступникам", посмевшим
забыть, что день его рождения еще недавно почитался ими торжественнейшим
днем года. Да оно и понятно, ведь Август страдал вместе с ним и за него!
Покорно выносил издевательства и насмешки за то, что отказался выступить в
поход против него. Перед отцом, стоявшим над настроениями и модами дня, ему,
конечно, было легко придавать своей оскорбленной чести вид преданного
восхищения императором, но он козырял этим и перед нами, бестактно и упорно,
забывая, что своими речами втаптывает в грязь убеждения Оттилии. И хотя она
покорно, со слезами в прекрасных глазах сносила его эгоистические выходки
(себя он облегчал ими, а до боли, которую он причинял другим, ему не было
дела, от нее он только пуще входил в азарт), но для моих тайных желаний,
казалось, забрезжила надежда. Трудно было предположить, что чистая и
совестливая душа Оттилии сможет долго выносить подобные испытания; я
сомневалась в этом тем более, что под неистовым культом Наполеона у него
таилось - или, вернее, уже не таилось, но лишь временами прикрывалось этой
личиной, чтобы снова проступить во всей своей наготе, - нечто другое, а
именно ревность к юному Гейнке, который вновь обретался среди нас и которого
Август в нашем присутствии называл не иначе как архитипом тевтонца,
погрязшего в варварстве и тупо противоборствующего спасительной
континентальной системе нового цезаря.
Да, наш найденыш опять был в Веймаре, - точнее, был уже во второй раз.
После Лейпцигской битвы он с месяц нес службу в нашем городе в качестве
адъютанта прусского командующего и бывал в обществе, повсюду встречая
радушный прием. Теперь, после падения Парижа, он возвратился из Франции,
украшенный железным крестом; вы поймете, что вид этого священного знака на
его груди заставил наши девические сердца, и прежде всего сердце Оттилии,
вновь возгореться огнем горделивой гордости за великолепного юношу. Нашу
пылкость умеряла только его приветливая, благодарно-дружелюбная, но немного
сдержанная манера держать себя при частых встречах, манера, носившая даже
несколько подчеркнутый характер и - мы не могли не сознавать этого - не
вполне соответствовавшая чувствам, которые мы ему выказывали. Вскоре этому
сыскалось простое и - не буду утаивать - в известной мере отрезвившее нас
объяснение. Фердинанд открыл нам то, о чем доселе - не будем вникать, из
каких соображений, - умалчивал и что ныне счел долгом нам поведать: на
родине, в прусской Силезии, его ждала возлюбленная невеста, которую ему
вскоре предстояло повести к алтарю.
Легкое замешательство, вызванное в наших сердцах этим открытием,
вероятно, не удивит вас. Я говорю не о боли разочарования - подобных чувств
мы испытывать не могли, так как в наших отношениях к нему преобладали
идеальный восторг и восхищение, правда, смешанные с сознанием известных прав
на него, принадлежащих нам, как его спасительницам. Для нас он был скорее
олицетворением, чем личностью, хотя эти понятия и не всегда отделимы друг от
друга, ибо в конце концов лишь определенные положительные качества личности
позволяют ей стать олицетворением. Как бы там ни было, наши чувства к юному
герою - или, вернее, чувства Оттилии, так как я здесь, по справедливости,
отступила в тень, - никогда не связывались с конкретными надеждами или
пожеланиями: ведь при низком происхождении Фердинанда, - я уже говорила, что
он был сыном мехоторговца, - таковые, собственно, и не могли возникнуть.
Правда, мне временами думалось, что с сословной точки зрения я скорее могла
носиться с подобными мыслями; в минуты слабости я даже мечтала, что прелесть
моей подруги, для него недосягаемой, дополнит мою некрасивость и толкнет
юношу на брак со мной, - но тут же сознавала страшные опасности, которыми
был бы чреват такой союз, и с содроганием прогоняла эту мысль, хотя она
порой и казалась мне не лишенной известного беллетристического интереса,
ибо, говорила я себе, мои мечты вполне достойны того, чтобы сам Гете сделал
из них тончайшую эпопею чувств и нравов.
Словом, разочарования тут не могло быть, как не могло быть речи о том,
чтобы мы чувствовали или могли почувствовать себя обманутыми дорогим нам
человеком. С большой сердечностью и пожеланием счастья встретили мы его
признание, впрочем, немного сконфуженные тем, что он так долго щадил нас, и
тем, что мы охотно еще продлили бы пору неведения. Ведь известное
замешательство и недоумение, полуосознанное страдание все же было связано с
открытием, что Фердинанд наречен и несвободен. Исчезла какая-то
неопределенность, смутные грезы и надежды, придававшие сладость нашему
дружественному общению с ним. Но мы, не уславливаясь и все же как по тайному
сговору, старались избавиться от этой легкой досады и без колебанья включили
его невесту в свои благоговейные грезы, отныне превратившиеся в двойной
культ - юного героя и его нареченной, этой немецкой девушки, в достоинствах
которой мы не позволяли себе усомниться и чей облик сливался для нас не то с
образом Туснельды{136}, не то Гетевой Доротеи{136} - только, разумеется,
голубоглазой, а не черноокой.
Чем объяснить, что мы таили от Августа помолвку Гейнке, как наш герой
некогда таил ее от нас? Таково было желание Оттилии, а причин его мы не
обсуждали. Откровенно говоря, меня это несколько удивляло, ведь она
чувствовала себя виноватой перед меланхолическим поклонником за свои
патриотические симпатии к юному воину; но что эти симпатии независимо от
сословных препятствий ничем ему не угрожали, что их по праву можно было
назвать бесцельными и беспоследственными, - в это она его не посвящала, хотя
такая новость, несомненно, восстановила бы его душевное равновесие и, кто
знает, может быть, настроила бы его на более дружественный лад по отношению
к Фердинанду. Я с готовностью подчинилась ее воле. Камер-асессор в своем
недоброжелательстве, в своих озлобленных нападках на Фердинанда, по-моему,
заслуживал утешения, но не полного торжества. И далее, рассуждала я, ведь не
исключено, что озлобленность заведет его слишком далеко, и постоянно
оскорбляемая Оттилия решится, наконец, на разрыв, о котором я во имя ее
душевного покоя всегда мечтала.
Уважаемая госпожа советница, так оно и случилось. Первое время, пусть
краткое, все шло согласно моим тайным желаниям. Наши встречи и свидания с
господином фон Гете принимали все более натянутый и неприятный характер.
Сцена следовала за сценой. Август, мрачный и страдающий от своей дурной
славы, от безутешной ревности, не уставал жаловаться и упрекать нас за то,
что мы променяли его на рослого болвана, на немецкого тупицу. Оттилия, все
еще не сообщая о силезском романе Гейнке, оскорбленная в своей верности,
исходила слезами в моих объятиях, и, наконец, произошел взрыв, в котором,
как это обычно бывает, политическое смешалось с личным. Однажды вечером в
саду графини Генкель Август снова начал, захлебываясь, прославлять
Наполеона, причем выражения, которыми он бичевал своих противников, явно
метили в Фердинанда. Оттилия возражала ему и, не скрывая отвращения к
людоеду Наполеону, в свою очередь придала восставшему против него юношеству
ясно выраженные черты нашего героя; я вторила ей; Август, бледный от гнева,
сдавленным голосом заявил, что между нами все кончено, что мы для него
отныне не более как пустое место, и в ярости убежал из сада.
Я, хоть и потрясенная разразившейся сценой, чувствовала себя у заветной
цели. Не считая нужным скрывать этого от Оттилии, я призвала на помощь все
свое красноречие, чтобы утешить ее в разрыве с господином фон Гете, заверяя,
что отношения с ним никогда и ни при каких обстоятельствах ни к чему
хорошему привести не могут. Но мне хорошо было говорить! Она же, моя
бедняжка, находилась в ужасном состоянии, и я изнемогала от жалости.
Подумайте только! Юноша, юноша, которого она так восторженно любила,
принадлежал другой, а тот, кому она в прекрасном жертвенном порыве готова
была отдать свою жизнь, от нее отвернулся. Но этого мало! Когда всеми
покинутая девушка бросилась на грудь своей матери - она воззвала к сердцу, в
свой черед раненному жестоким разочарованием и не имевшему сил оказать ей
поддержку. После унизительной сцены с Августом, Оттилия, по моему совету,
поехала на время к родным в Дессау, но, вытребованная посланным ей вдогонку
нарочным, принуждена была сломя голову мчаться домой. Случилось нечто
ужасное. Граф Эдлинг, нежный друг дома, опекун и вице-папенька, на чье
сердце и руку госпожа фон Погвиш так твердо рассчитывала, имея на то все
основания, нежданно-негаданно, ни слова не проронив в объяснение своей
измены, женился на заезжей молдавской княжне Стурдза{138}!
Какая страшная осень и зима, дорогая госпожа советница! Я говорю это не
потому, что в феврале Наполеон бежал с Эльбы для вторичной погибели, но
вспоминая о жестоких требованиях, предъявленных судьбою обеим - матери и
дочери, об испытаниях, весьма сходных испытаниях, которым она подвергла их
чувство чести и душевную силу. Госпожа фон Погвиш не могла избежать почти
ежедневных встреч во дворце с графом, нередко и с его молодой женой, и была
принуждена, с отчаянием в сердце, не только любезно ему улыбаться, но и
чувствовать на себе при этом торжествующие взгляды света, знавшего о
крушении ее надежд. Оттилии, призванной помогать ей в испытании, едва ли не
превосходящем человеческие силы, самой приходилось переносить злорадное
любопытство общества, так как все вскоре заметили ее размолвку с господином
фон Гете, который ею манкировал, предавался аффектированной мрачности и
временами даже грубо обрывал ее. Мне приходилось всячески изворачиваться
среди этих жизненных неурядиц, - в свою очередь с опустошенным сердцем, ибо
перед самым рождеством Фердинанд покинул нас и отправился в Силезию, чтобы
повести к алтарю свою Туснельду или Доротею - на самом деле ее звали Фанни,
- и как ни обделила меня природа правом надеяться на него, как ни скупо
ограничила меня ролью поверенной, полноту страданий она даровала и мне -
даже если в моем случае к ним и примешивалось известное чувство облегчения,
нечто похожее на тихую удовлетворенность. Дурнушке легче вместе с красавицей
предаваться мечтам и воспоминаниям об исчезнувшем герое, - а к этому мы
снова вернулись, - нежели делить с нею неравное счастье вблизи него.
Итак, если отъезд нашего юноши, его союз с третьей даровал мне желанный
покой, то я с радостью убедилась, что и Оттилии ее размолвка с Августом
принесла известное умиротворение. Да, невзирая на светскую молву, Оттилия
все же призналась мне, что она этот разрыв считает счастьем и освобождением
и что теперь ее сердце сможет, наконец, отдохнуть в мирном безразличии от
мучительных раздоров, всегда сопутствовавших этой дружбе. Теперь она может
без помехи предаться благоговейному культу памяти Фердинанда и посвятить
себя утешению несчастной матери. Слушать это было отрадно, и все же сомнения
и страх меня не покидали. Август - сын Гете, вот его основное качество. В
лице Августа мы имели дело с великим отцом, который, безусловно, не одобрял
разрыва с "амазоночкой", совершившегося без его согласия, и, несомненно,
собирался сделать все возможное, чтобы восстановить мир между ними. Я знала,
что он всячески поощрял союз, мысль о котором приводила меня в содрогание;
сумрачная страсть сына к Оттилии была лишь следствием его желания и воли.
Сын любил в ней тип, излюбленный отцом. Его любовь была подражанием,
наследием, подчиненностью, отречение же от нее - проявлением мнимой
самостоятельности, мятежом, силу сопротивления которого я, к сожалению,
расценивала не очень высоко. А Оттилия? Верно ли, что она совсем отошла от
сына великого отца? Можно ли было считать ее спасенной? Я сомневалась - и
сомневалась недаром.
Сокрушенный вид, с которым она выслушивала известия и все множившиеся
слухи об образе жизни Августа, только подтверждал справедливость моего
неверия. Все сошлось, чтобы подорвать нравственные устои юноши, послать его
на поиски забвения, бросить в объятия пороков, к которым всегда была склонна
его подверженная сомнительным порывам и опасно-чувственная натура. Пятно,
оставшееся на нем от этой злосчастной добровольческой истории, размолвка с
Оттилией, приведшая не только к внутреннему, но, вероятно, также и к
внешнему конфликту с отцом, а следовательно, и с самим собой - я перечисляю
все это не для того, чтобы оправдать беспутную жизнь, о которой шушукались
все наши обыватели, но чтобы хоть как-то объяснить ее. Мы слышали о
беспутстве Августа со всех сторон; между прочим, также от Шиллеровой дочери
Каролины и ее брата Эрнста, которые жаловались на ставший уже непереносимо
придирчивым характер молодого Гете и его дикие выходки. Рассказывали, что он
потерял всякую меру в питье и однажды ночью в пьяном виде замешался в
какую-то постыдную драку, кончившуюся арестом; отпустили его только из
уважения к имени отца и по той же причине замяли все дело. Его связи с
женщинами, с простыми бабами, стали достоянием всего города. Павильон в
саду, у земляного вала, предоставленный ему тайным советником для его
коллекций минералов и ископаемых (ведь Август подражал и на свой лад
предавался коллекционерской страсти отца), по слухам, нередко служил приютом
для предосудительных встреч. Мы знали об интрижке с солдатской женой, муж
которой смотрел сквозь пальцы на эту связь из-за щедрых даров, приносимых ею
в дом. Это была особа долговязая и угловатая, хотя и отнюдь не безобразная.
Все общество покатывалось со смеху над словами, которые он будто бы сказал
ей: "Ты свет моей жизни", - она сама разболтала их, надо думать из
тщеславия. Потешались также и над скандалезной, хотя и забавной историей:
будто однажды вечером старый поэт неожиданно столкнулся в саду с этой
парочкой и со словами: "Не стесняйтесь, детки", - счел за благо быстро
удалиться. За достоверность я, конечно, не ручаюсь, но мне это кажется
правдоподобным, так как здесь речь идет, мягко говоря, об известной
моральной снисходительности великого человека, которую