о конца резни.
Этого  еврея,  по  восстановлении порядка,  раскаявшийся город,  -  впрочем,
подвергнутый  императором  Карлом  IV  значительному штрафу  за  совершенное
злодеяние, - наградил званием эгерского гражданина.
     - Эгерского гражданина!  - воскликнул рассказчик. - Получив это звание,
еврей  почувствовал себя  полностью вознагражденным.  Надо  думать,  что  он
потерял жену и детей,  все свое добро и состояние, всех собратьев, не говоря
уже об отвратительном удушье,  пережитом им в дымовой трубе. Наг и бос стоял
он  теперь,  но  он  стал  эгерским гражданином и  даже  испытывал известную
гордость.  Таковы  люди.  Они  охотно идут  на  гнусный поступок,  а  затем,
поостыв,  еще  извлекают  удовольствие  из  жеста  великодушного  раскаяния,
которым думают  загладить позорное деяние,  -  что  не  только  смешно,  но,
пожалуй,  и  трогательно.  Ибо не может быть речи о  коллективном деянии,  а
разве что о  происшествии.  На  подобные эксцессы правильнее смотреть как на
непонятные явления природы, порождаемые состоянием умов в ту или иную эпоху.
И как здесь не признать благодательным,  пусть запоздалое, вмешательство все
же неизменно существующей высшей корригирующей гуманности,  - в нашем случае
власти римского императора,  -  хотя бы  в  известной степени восстановившей
честь  человечества повелением  расследовать прискорбный случай  и  обложить
провинившийся магистрат денежным штрафом.
     Вряд    ли    было    более   сдержанно-примиряюще   и    успокоительно
прокомментировать  ужасное  событие.   Шарлотта  нашла   подобное  изложение
единственно правильным,  если  вообще правильно было  излагать такие вещи  в
застольной беседе.  Характер и  судьба еврейского народа еще некоторое время
оставались  предметом  разговоров,  при  этом  Гете  подхватывал  замечания,
вставляемые то  одним,  то  другим из  гостей:  Кирмсом,  Кудрэй или умницей
Майер, и как бы перечеканивал их. О своеобразии этого народа он высказывался
со спокойным бесстрастием и чуть насмешливым уважением. Евреи, заявил он, не
героичны,  но склонны к  патетике;  древность расы,  кровавая многоопытность
сделали их мудрыми и  скептическими,  что уже само по себе обратно героизму.
Ведь  отзвук мудрости,  иронии слышится даже  в  речах совсем простых евреев
наряду с ярко выраженной склонностью к пафосу.  Надо только правильно понять
это слово,  а  именно в  смысле -  страдание;  еврейский пафос -  это эмфаза
страдания,  на нас временами производящая гротескное, весьма странное и даже
отталкивающее впечатление,  -  так же как стигматы и кликушество,  которые в
здоровом человеке не  могут  не  возбудить антипатии,  более того  -  вполне
понятной  ненависти.  Трудно  определить чувства  природного немца,  который
слышит,   как   назойливый  еврей-коробейник,   грубо   вытолканный  слугою,
восклицает: "Холоп предал меня мукам и позору". Тот заурядный обыватель ведь
даже не имеет в  своем распоряжении столь сильных,  высоких,  из глуби веков
дошедших слов,  тогда как этот, дитя Ветхого завета, все еще непосредственно
связанный с  его патетической сферой,  в трагикомическом житейском случае не
долго думая пускает в ход сии великолепные вокабулы.
     Это  было  очаровательно,  и  общество дружно  потешалось -  по  мнению
Шарлотты,  излишне громко -  над  сетованиями коробейника,  чьи  южно-пылкие
жесты передразнил рассказчик,  или,  вернее, воспроизвел в легком мимическом
намеке.  Шарлотта сама не могла не улыбнуться, но она была слишком погружена
в  себя,  слишком много мыслей роилось в ее голове,  чтобы это веселье пошло
дальше полувынужденной улыбки. Оттенок набожного благоговения и угодливости,
слышавшийся в  дружеском смехе гостей,  внушил ей досадливое презрение,  ибо
был  вызван  другом  ее  юности;  но  в  то  же  время  именно  поэтому  она
почувствовала польщенной и  себя.  Разумеется,  они  должны быть  растроганы
готовностью,  -  не всегда легко ему дававшейся,  что видно было по движению
его губ,  -  с какой он уделял им часть своего богатства.  Ведь за всей этой
радушной общительностью стояло великое дело его  жизни,  сообщавшее резонанс
его  высказываниям и  делавшее  понятными  бурные  изъявления благодарности.
Странно было и  то,  что в его случае -  вероятно,  единственном -  духовное
нераздельно  смешивалось  с  общественно-служебным,   так  что  трудно  было
определить,  чем  именно вызвано это  безграничное почитание:  тем  ли,  что
великий поэт являлся случайно -  или даже не  случайно -  грансеньором,  или
тем,  что его титул воспринимался не  как нечто отдельное от его гения,  но,
напротив,   как   светское   выражение  этого   гения.   Внушительное  "ваше
превосходительство", делавшее церемонным любое к нему обращение, в сущности,
имело так же мало общего с его поэтическим гением,  как и серебряная звезда,
сиявшая на его груди;  то были атрибуты министра,  фаворита, но они до такой
степени вобрали в себя понятие о его духовном величии,  что казались от него
неотъемлемыми.  "Может быть, и в собственном сознании моего былого друга", -
подумала Шарлотта.
     Она стала размышлять об этом,  впрочем не уверенная, что на такой мысли
стоит  задерживаться.  В  угодливом смехе  остальных,  бесспорно,  выражался
восторг перед подобным слиянием духовного и земного, гордость этим слиянием,
и,  с какой-то стороны,  этот раболепный восторг ей казался неестественным и
недостойным,  почти кощунственным. Если бы и вправду удалось установить, что
эти гордость и  восторг не более как поощренный сервилизм,  то ее сомнения и
связанная с ними горечь оказались бы не напрасными. Ей подумалось, что людям
очень  уж  облегчено преклонение перед  духовным,  когда,  украшенное пышным
титулом и  звездой,  оно  живет в  великолепном доме с  античной лестницей в
образе элегантного старца с блестящими глазами,  чей лоб напоминает вон того
Юпитера в углу и кто глаголет амброзическими устами.  Духовное,  думала она,
должно было бы быть бедным, уродливым, не ведающим земных почестей, для того
чтобы истинно проверить людскую способность ему  поклоняться.  Она взглянула
через стол на Римера,  ибо ей вспомнились его слова,  прочно в нее засевшие:
"При всем том  это  не  христианство".  Ну  что  же,  нет так нет,  пусть не
христианство.   Она  не   желала  судить  и   не  имела  ни  малейшей  охоты
воспользоваться раздражением,  которое сей  уязвленный муж вносил в  гимны и
славословия своему учителю и  кормильцу,  но  не могла удержаться,  чтобы не
взглянуть на  него,  в  свою очередь разразившегося подобострастным хохотом,
причем  еле  заметная  складочка  недовольства,   скорби  -   одним  словом,
раздражения, опять залегла между его натруженными воловьими глазами... Затем
ее взгляд скользнул дальше,  мимо Лотхен к  Августу,  отодвинутому в  тень и
отвергнутому обществом сыну,  несущему на  себе  пятно  позора  -  отказа от
добровольческой службы в армии, жениха амазоночки. Не впервые за время обеда
смотрела она  на  него.  Еще  когда его  отец рассказывал о  ловком вознице,
сумевшем не перевернуть экипаж на ухабистой дороге, она пристально взглянула
на  камерального  советника,  ибо  ей  вспомнился  его  забавный  рассказ  о
злополучном отъезде,  о  катастрофе с  его другом и  Майером,  о воплощенном
величии,  свалившемся в придорожную канаву.  И теперь,  когда она переводила
глаза с фамулуса на него, ее вдруг охватили подозрение, боязнь, относившиеся
уже  не  к  этим  двум,  но  ко  всем сидящим за  столом.  Страшная мысль на
мгновение мелькнула у нее: что, если громогласность этого раболепного хохота
вызвана тем,  что он  стремится что-то  заглушить,  скрыть.  Мысль тем более
неприятная,  что была в этой мысли какая-то угроза,  угроза и для нее самой,
но в то же время и приглашение стать их соучастницей.
     Слава всевышнему, то было бессмысленное, нелепое предположение! Любовь,
одна только любовь витала над столом,  смотрела из всех глаз,  прикованных к
осмотрительно весело повествующим устам друга.  Все ждали еще большего, и не
напрасно.  Как  Лютерова  патриархальная  застольная  беседа,  текла  дальше
звучная,  образная  речь.  Он  еще  продолжал  развивать  тему  о  евреях  с
непринужденным  превосходством,  невольно  заставлявшим  думать,  что  и  он
обложил   бы   эгерский  магистрат  корригирующим  денежным  штрафом.   Гете
прославлял  высокую  одаренность  этого  удивительного племени,  музыкальный
талант и способность к медицине -  еврейские и арабские врачи в средние века
снискали доверие всего мира.  Что же касается литературы, то с ней еврейское
племя -  и  в  этом его  сходство с  французами -  состоит в  особо коротких
отношениях.  Нельзя не  признать,  что даже заурядный еврей владеет чистым и
точным стилем лучше,  чем природный немец;  последним,  в  отличие от  южных
народов,  как правило, недостает благоговейно-заботливого отношения к стилю.
Евреи -  народ святого писания,  а отсюда явствует,  что душевные качества и
моральные убеждения суть  обмирщвленные формы религии.  Характерно,  однако,
что религиозность евреев направлена на  земное,  тяготеет к  земному,  а  их
склонность  и   умение   сообщать  земным  делам   религиозную  динамичность
заставляет думать,  что они призваны сыграть немалую роль и  в  формировании
будущего на  земле.  В  высшей степени странно и  вряд  ли  объяснимо,  что,
несмотря на  ценные вклады,  сделанные ими во всеобщую культуру,  в  народах
продолжает тлеть  стародавняя неприязнь к  евреям,  в  любой  момент готовая
разгореться пламенем,  чему  пример  погром  в  городе  Эгере.  Такого  рода
неприязнь,  когда  невольное почитание только приумножает отвращение,  можно
сравнить лишь с другою:  с неприязнью к немцам,  чьи исторические судьбы,  а
также внутренние и  внешние отношения с другими народами до странности схожи
с судьбами евреев.  Он не хочет об этом распространяться, дабы не осквернить
свои уста,  однако не может скрыть, что временами леденящий страх охватывает
его душу при мысли,  что скованная ненависть мира, однажды высвободившись из
оков,  двинется на другую "соль земли",  на немцев, и кровавая эгерская ночь
покажется лишь  слабым подобием неминуемо грядущих событий...  Вообще же  не
стоит предаваться этим грустным размышлениям,  да  простят его дорогие гости
за  то,  что  он  занялся отважными экскурсами в  будущее и  сопоставлениями
национальных черт.  Правда,  существуют сравнения еще  более неожиданные.  В
герцогской  библиотеке  хранится  старинный  глобус,   на  который  нанесены
краткие, но подчас весьма фрапирующие характеристики различных народов. Так,
например,  о  Германии там  говорится:  "Немцы  -  народ,  весьма  схожий  с
китайцами".  Это  звучит в  равной мере  комично и  метко,  если вспомнить о
немецком пристрастии к титулам и их преклонении перед ученостью. Разумеется,
из подобных эпических заключений можно,  при охоте извлекать все что угодно,
и   такое  сравнение  не  меньше  подходит  к   французам,   чья  культурная
самоудовлетворенность и  риторическая пытливость сильно отзывают китайщиной.
Кроме того,  они демократы,  а следовательно, и в этом сродни китайцам, хотя
им и  далеко до радикальности китайских демократических убеждений.  Ведь это
соотечественники  Конфуция  пустили  в   ход  словцо:   "Великий  человек  -
общественное бедствие".
     Здесь все  присутствующие разразились смехом,  еще  более громким,  чем
прежде:  такие  слова  в  таких  устах  вызвали целую  бурю  веселья.  Гости
откидывались на стульях,  клали головы на стол, стонали от смеха, доведенные
до изнеможения этой нелепостью,  исполненные желанием показать хозяину,  как
они ценят то,  что он адресовал это к  себе,  и в то же время довести до его
сведения,  сколь  чудовищно абсурдным почитают  они  сие  изречение.  Только
Шарлотта прямо сидела на  стуле,  застыв и  уставившись в  одну точку широко
раскрытыми  незабудковыми  глазами.   Дрожь  пробирала  ее.  Она  и  вправду
побледнела,  и только легкое подергивание в углах рта выражало ее участие во
всеобщей веселости.  Странный морок  овладел ею:  среди башен со  множеством
крыш и  колокольчиков прыгал на  одной ножке чудной (умный,  но  непонятный)
народ,  с косами,  в воронкообразных шляпах и пестрых кацавейках, воздымая к
небу  костлявый указательный палец с  длинным ногтем и  на  чирикающем языке
выкликал крайние и  смертельно оскорбительные истины.  И холод снова побежал
по  ней  от  страха:  что,  если  не  в  меру  громкий смех гостей стремится
замаскировать потаенное зло,  которое в  несчастливую минуту все  же  сможет
прорваться наружу,  что, если кто-нибудь вскочит и, опрокинув стул, крикнет:
"А китайцы-то правы!"
     Из сказанного явствует,  как она нервничала.  Правда, такая нервозность
отчасти явление атмосферическое,  порождаемое напряженной боязнью, обойдется
ли все благополучно. Она носится в воздухе, когда люди разделены на одного и
многих,  когда один, в каком бы то ни было смысле, противопоставлен массе. И
хотя старинный приятель Шарлотты и  сидел среди всех за  столом,  но потому,
что только он говорил,  другие же составляли публику,  здесь и  возникла эта
всегда  не  совсем  подобающая,   но  тем  более  обольстительная  ситуация.
Единственный вглядывался большими темными глазами в бурю веселья,  вызванную
этой цитатой,  и  его лицо и поза снова приняли наивно-неискреннее выражение
наигранного изумления,  с  которым он впервые вышел к гостям.  Амброзические
уста уже шевелились, готовясь к послесловию. Когда все утихло, он сказал:
     - Правда,  такое  изречение  не  слишком  рекомендует  мудрость  нашего
глобуса.  На  решительном антииндивидуализме этих  слов  кончается  сходство
между китайцами и немцами. Нам, немцам, дорог индивид - и по праву, ибо лишь
в  нем  мы  велики.  Но  то,  что  это так,  что это сказывается у  нас куда
явственнее,  чем у  других народов,  сообщает отношению индивида и общества,
при всех богатейших его возможностях,  и  нечто грустно-сомнительное.  И  не
случайно,  что естественное taedium vitae* преклонных лет у Фридриха Второго
облеклось в форму изречения: я устал править рабами.
     ______________
     * Отвращение к жизни (лат.).

     Шарлотта не  смела  поднять головы.  Правда,  она  видела одобрительные
кивки,   слышала  оживленные  голоса,   но   ее   возбужденному  воображению
представилось,  что из-под опущенных век все бросают на рассказчика коварные
взгляды,  и страх утвердиться в этом предположении все сильнее охватывал ее.
Полная рассеянность, углубленность в свои мучительные мысли и чувства долгое
время  мешали  ей  внимательно прислушиваться к  разговору,  следить за  его
сцеплениями.  Она не  могла бы  сказать,  как свернул разговор на  то или на
другое, что время от времени доходило до ее сознания. Она едва не прослушала
новое  изъявление внимания  к  ней  со  стороны  хозяина.  Он  уговаривал ее
отведать  хотя  бы  "минимум"  (так  он  выразился)  этого  компота,  и  она
послушалась его почти бессознательно.  Затем она слышала,  как он говорил об
учении о  цвете,  в  связи  с  некими карлсбадскими кубками;  после обеда он
обещал показать,  сколь диковинно менялись цвета их росписи в зависимости от
освещения.  Затем  присовокупил какое-то  презрительное замечание об  учении
Ньютона,  пошутил касательно солнечного луча, падающего на стеклянную призму
сквозь  дыру  в  оконной раме,  и  рассказал о  листочке бумаги,  который он
бережет в  качестве памятки о  первых шагах на  этом  поприще.  Этот  листок
хранит следы дождевых капель, упавших на него через дырявую палатку во время
осады  Мейнца.  Он  с  уважением  относится  к  таким  маленьким реликвиям и
памяткам прошлого и  хранит  их  даже  слишком  бережно -  за  долгую  жизнь
накапливается чересчур большой осадок таких  чувственных мелочей.  При  этих
словах  сердце  Шарлотты  под  белым  платьем  с  недостающим бантом  начало
отчаянно биться,  ибо ей  казалось,  что она должна без промедления спросить
его  и  о  других составных частях этого жизненного осадка.  Но  тут же  она
убедилась в  невозможности вопроса,  отказалась от своего намерения и  опять
упустила нить разговора.
     Когда  начали менять тарелки после  жаркого,  ее  слуха  снова коснулся
рассказ - как и почему он возник, она не знала, но хозяин с большой теплотой
излагал историю одной певческой карьеры.  Речь  шла  об  итальянской певице,
решившейся публично продемонстрировать свое  необыкновенное дарование только
для того,  чтобы поддержать старика отца,  сборщика податей в Риме, которого
слабость характера довела  до  крайней  нужды.  Удивительный талант  молодой
девушки проявился на любительском концерте,  директор театра тут же на месте
предложил ей ангажемент,  и  таков был восторг,  ею возбужденный,  что некий
флорентийский меломан вместо одного скудо  вручил ей  за  свой  билет  сотню
цехинов.  Она  не  замедлила щедро оделить родителей,  и  с  того момента ее
карьера  круто  пошла  в  гору.  Девушка  стала  звездой  музыкального неба,
богатства потекли  ей  в  руки,  но  первейшей ее  заботой остались покой  и
благоденствие престарелых  родителей,  -  представьте же  себе  сконфуженную
радость  отца,  чья  бесхарактерность была  сторицей  искуплена  энергией  и
преданностью прекрасной дочери.  Но  на  этом  не  кончились превратности ее
судьбы.  В нее влюбился богатый банкир из Вены и предложил ей руку и сердце.
Она поставила крест на своей славе,  чтобы сделаться его женой,  и казалось,
что  ее  корабль уже укрылся в  великолепной и  надежной гавани.  Но  банкир
обанкротился и умер нищим,  и вот женщина,  уже не молодая,  из многолетнего
роскошного плена возвращается на сцену. Величайший триумф всей ее жизни ждет
ее.  Публика приветствует ее возвращение, ее обновленную деятельность такими
изъявлениями восторга,  что ей  впервые уясняется,  от  чего она отказалась,
чего  лишила людей,  сочтя сватовство креза венцом своей карьеры.  Этот день
ликующей   встречи,    после   периода   бюргерско-светского   блеска,   был
счастливейшим в ее жизни;  он-то,  собственно, и сделал ее артисткой душой и
телом. Но жить ей оставалось уже недолго...
     Эту  историю  рассказчик  дополнил  несколькими  замечаниями касательно
своеобразной  ветрености,   безразличия,   неосознания  этой   замечательной
женщиной своего артистического призвания.  Его легкие и величественные жесты
как   бы   призывали  слушателей  благосклонно  отнестись  к   такого   рода
ноншалантности.  Странная  женщина!  При  всей  своей  великой  одаренности,
торжественно,  всерьез она,  видимо, никогда искусства - включая собственное
искусство -  не принимала.  Только чтобы помочь встать на ноги опустившемуся
отцу,  решилась она  применить свой ни  ею,  ни  другими дотоле не  открытый
талант,  поставила его на службу дочерней любви.  Готовность,  с которой она
при первом же случае и,  вероятно,  на горе всем импресарио,  сойдя со стези
славы,  удалилась в частную жизнь, весьма примечательна; да и все говорит за
то,  что она не  оплакивала искусство,  сидя в  своем венском дворце,  легко
рассталась с  пылью кулис и  цветочными жертвами,  приносимыми ее  руладам и
стаккато.  Правда,  когда того  потребовала жестокая жизнь,  она,  не  долго
думая, вернулась к творчеству. И как же показательно, что этой женщине, лишь
благодаря навязчивому признанию публики,  понявшей,  что искусство, которому
она придавала столь мало значения и  рассматривала лишь как средство к цели,
всегда было  ее  подлинным и  высоким призванием,  суждено было прожить лишь
недолгий срок после триумфального возвращения в  его  царство.  Видимо,  эта
предназначенность,  это запоздалое открытие,  что ее существование идентично
красоте,  было ей  не  по плечу,  жизнь в  качестве его сознательной жрицы -
недоступна и  невозможна.  Нетрагический трагизм отношения этого  избранного
существа к  искусству,  отношения,  в котором скромность лишь с трудом можно
отличить от гордыни,  всегда жи