во интересовал его,  рассказчика, и он был бы
весьма не прочь познакомиться с этой дамой.
     Не  прочь были бы  и  слушатели,  которые не замедлили заявить об этом.
Только бедная Шарлотта не  стремилась к  такому знакомству.  Странную боль и
беспокойство причинил  ей  если  не  самый  рассказ,  то  сопровождавший его
комментарий.  Сначала она,  столь же  ради себя,  сколь и  ради рассказчика,
уповала  на  нравственную растроганность,  которую должен  был  вызвать этот
пример    деятельной    дочерней    любви,     но     говоривший    поспешил
благодетельно-сентиментальному дать иной, разочаровывающий оборот, перевести
разговор в  область завлекательного,  все свел к  психологии и  сочувственно
высказался о  неизбежном в гениальной натуре пренебрежении своим искусством,
что опять же -  и из-за нее самой и из-за него -  ее расхолодило и напугало.
Она снова погрузилась в задумчивую рассеянность.
     На  сладкое  сервировали издававший  чудесный  аромат  малиновый  крем,
разукрашенный  сбитыми  сливками  и  обложенный  продолговатыми  бисквитами.
Одновременно подали и  шампанское,  на этот раз его все же разливал слуга из
бутылок,  обернутых в салфетки,  и Гете, уже воздавший честь и прочим винам,
быстро,  один за другим,  словно мучимый жаждой, выпил два бокала: осушенный
он  тотчас же  через плечо протягивал лакею.  После того как  он,  несколько
мгновений предавшись,  как выяснилось, одному веселому воспоминанию, смотрел
своими  близко  посаженными глазами вверх,  в  пустоту,  за  чем  с  любовью
наблюдали  Майер  и   нетерпеливо-выжидающе  остальные  сотрапезники,   Гете
повернулся к  горному  советнику Вернеру и  объявил,  что  желает  о  чем-то
рассказать ему.  "Ах,  послушайте, чего я вам расскажу", - дословно произнес
он,  и  этот  ляпсус прозвучал в  высшей степени неожиданно после  обдуманно
меткого красноречия, к которому он приучил слушателей. Потом он добавил, что
большинство гостей,  вероятно, еще помнит эту курьезную историю, но приезжим
она безусловно неизвестна, а между тем она так мила, что никто, наверное, не
посетует, услышав ее вторично.
     И  вот  он  начал рассказывать с  выражением,  говорившим об  искреннем
удовольствии,  им самим получаемом от этого рассказа, о выставке, устроенной
Веймарским  союзом  друзей  искусства  тринадцать  лет  назад,  на  которой,
впрочем,  был экспонирован и ряд весьма удачных произведений,  присланных из
других городов.  И одним из удачнейших -  никто не станет этого оспаривать -
была отличная копия Леонардовой головки Хариты.
     - Вы,  вероятно,  знаете Хариты в  Кассельской галерее,  и  помните имя
копииста:  господин Рименгаузен,  весьма  приятный талант,  в  данном случае
особенно похвально преуспевший.  Головка была воссоздана в акварели, отлично
передающей блеклый тон оригинала, причем копиисту на редкость хорошо удалось
схватить томный взгляд,  нежный,  как бы молящий наклон головы и  сладостную
печаль прелестных уст. Смотреть на нее было поистине наслаждением.
     Так вот,  наша выставка открылась в том году позже обычного,  а успех у
публики заставил нас еще продлить ее. В помещениях стало холодно, отапливали
же их,  из соображений экономии,  лишь в часы,  означенные для посещения. За
вход взималась небольшая плата -  разумеется,  только с приезжих;  для наших
сограждан был  учрежден абонемент,  дававший право  входа в  любое время,  а
следовательно, и в холодные часы.
     Вот тут-то и разыгралась эта история.  Однажды нам со смехом предложили
приблизиться к  головке Хариты,  дабы  мы  могли собственными глазами узреть
явление столь  же  трогательное,  сколько и  прелестное:  на  устах картины,
вернее на стекле, в том месте, где оно прикрывало уста, виднелся неоспоримый
отпечаток, изящное факсимиле поцелуя, запечатленного красиво очерченным ртом
на очаровательном личике.
     Можете     себе     представить    наше     удовольствие    от     того
весело-криминологического изыскания,  которому  мы  не  замедлили предаться,
дабы  без  огласки  установить личность "злоумышленника"?  Он  был  молод  -
очевидная предпосылка,  к тому же подтверждавшаяся отпечатком на стекле.  Он
должен был быть здесь в одиночестве - на глазах у всех никто не отважится на
подобный поступок.  Отсюда следует,  что это был наш согражданин,  входивший
сюда по  абонементу.  Он  совершил свое деяние в  холодные часы,  подышав на
холодное стекло,  запечатлел поцелуй на  собственном дыхании,  которое затем
застыло и кристаллизовалось.  В эту историю были посвящены лишь немногие, но
нам  не  стоило  особого труда  узнать,  кто  прогуливался в  одиночестве по
нетопленным комнатам.  Предположение, переросшее в уверенность, остановилось
на одном молодом человеке,  которого я  не назову и даже не опишу подробнее.
Конечно,  он никогда не узнал о том,  что мы проведали его нежные ухищрения,
но  нам  впоследствии не  раз  представлялся случай  дружески приветствовать
обладателя уст, столь склонных к поцелуям.
     Такой  начавшийся с  ляпсуса  рассказ,  которому с  веселым  изумлением
внимали не только горный советник Вернер, но и все остальные гости! Шарлотта
залилась краской. Она покраснела до самых корней высоко зачесанных пепельных
волос так густо,  как это допускала ее  нежная кожа,  и  голубые глаза стали
казаться  одновременно бледными  и  яркими  под  этим  наплывом краски.  Она
сидела,  не  глядя на  рассказчика,  почти отвернувшись от  него  в  сторону
другого своего соседа, надворного советника Кирмса: казалось, будто она ищет
спасения  на  его  груди,  чего  он,  увлеченный рассказом,  разумеется,  не
заметил.  Бедная женщина была полна страха,  что хозяин дома станет и дальше
развивать  тему  об  этом  поцелуе,  дарованном пустоте,  и  его  физической
обусловленности.  И  правда,  едва  только  улеглось всеобщее оживление,  за
комментарием дело  не  стало,  только он  относился уже  скорей к  философии
прекрасного,  чем к учению о тепле. Гете что-то болтал о воробьях, клевавших
вишни  на  картине Апеллеса,  и  о  колдовском воздействии искусства,  этого
своеобразнейшего,  а потому и чудеснейшего из всех феноменов, я человеческий
разум -  не в смысле простого создания иллюзии, но ведь отнюдь не оптический
обман,   но   более   глубокого  воздействия,   благодаря  его,   искусства,
одновременной  принадлежности и  к  небесной  и  к  земной  сфере,  а  также
благодаря тому,  что  оно одновременно и  духовно и  чувственно,  или,  если
держаться  платоновской  терминологии,   оно,  и  божественной  сущностью  и
чувственной видимостью взывая  к  чувствам,  предстательствует за  духовное.
Отсюда  и  своеобразная  душевная  тоска,   которую  возбуждает  прекрасное,
нашедшее свое выражение в любовном поступке этого юного почитателя искусств,
- выражение,  порожденное  теплом  и  холодом.  Смех  же  наш  здесь  вызван
неадекватностью этого  в  тиши  совершенного  поступка.  Какое-то  смешливое
сожаление охватывает нас  при  мысли  о  том,  что  почувствовал обольщенный
юноша,  когда его губы коснулись холодного,  гладкого стекла.  Хотя с другой
стороны,  вряд ли  можно себе представить образ более трогательный,  чем эта
случайная   материализация   горячей    ласки,    дарованной   холодному   и
неприемлющему. Право же, это какая-то космическая шутка, и т.д., и т.д.
     Кофе сервировался тут же за обеденным столом. Гете его не пил, и вместо
десерта,  следовавшего за  фруктами  и  состоявшего из  всевозможных конфет,
крендельков и изюма,  налил себе еще стаканчик южного вина,  так называемого
"tinto rosso".  Затем  он  поднялся,  и  все  общество снова  проследовало в
комнату Юноны  и  примыкающий к  ней  небольшой кабинет,  среди  друзей дома
именовавшийся комнатой  Урбино{262},  по  висящему  там  портрету  какого-то
герцога Урбино времен Возрождения.
     Последующий час,  вернее,  три  четверти часа  были изрядно скучны,  но
Шарлотта все же предпочитала эту скуку волнению и  стеснению во время обеда.
Она  охотно освободила бы  друга  юности от  усилия,  с  которым он,  видимо
почитая это своим долгом,  занимал гостей. Больше всего он, понятно, радел о
приезжих и тех,  кто впервые посетил его дом,  а следовательно, о Шарлотте и
ее родичах,  а также о горном советнике Вернере; им он все норовил показать,
как он выражался,  "нечто весьма значительное".  Собственноручно, а иногда с
помощью Августа или слуги, доставал он огромные папки с гравюрами, раскрывал
громоздкие  крышки  перед  сидевшими  дамами  и  стоявшими  за  их  стульями
господами,      желая     ознакомить     гостей     с      хранимыми     там
"достопримечательностями", - так он называл гравюры эпохи барокко.
     При этом он  столь долго комментировал их,  что на остальное гости едва
успевали кинуть взгляд.  Некая "Битва Константина" удостоилась подробнейшего
разъяснения;   он   водил  по  ней  пальцем,   прося  обратить  внимание  на
расположение и  группировку фигур и на все лады старался внушить слушателям,
какой надобно иметь талант и фантазию,  чтобы задумать такую картину и столь
удачно ее выполнить.  Собрание монет тоже было принесено в ящиках из комнаты
Урбино и,  надо отдать справедливость,  на  редкость полное и  богатое:  там
имелись все папские монеты,  начиная с  XV  века и  до  наших дней,  и  Гете
подчеркнул разумеется с  полным на  то основанием,  сколь много способствует
проникновению в  историю искусств такая коллекция.  Он  знал по  именам всех
граверов,  разъяснял,  по  каким историческим поводам была отчеканена та или
иная медаль, сыпал анекдотами из жизни людей, в чью честь они изготовлялись.
     Карлсбадские стеклянные кубки также не  были позабыты.  Хозяин приказал
принести их, и правда, на свету они замечательно меняли окраску, желтизна их
переходила в синеву,  из красных они становились зелеными. Этот феномен Гете
разъяснил более  подробно с  помощью небольшого и,  если  Шарлотта правильно
поняла,  им  самим  сконструированного аппарата,  который принес  Август,  -
деревянной рамы с  черным и  белым фоном,  по которому передвигались матовые
стеклянные пластинки, экспериментально повторявшие те же цветовые изменения.
     Покончив с этим и считая, что на время он снабдил гостей материалом для
обозрения,  Гете,  заложив руки за спину, начал бродить по комнате, время от
времени с  усилием переводя дыхание,  причем звук,  сопровождавший выдох,  в
какой-то мере походил на стон.  Иногда он останавливался и в различных углах
комнаты вступал в  беседу с  незанятыми гостями,  уже  давно  изучившими его
коллекции. Удивительное и неизгладимое впечатление произвело на Шарлотту то,
как он  разговаривал с  писателем,  господином Стефаном Шютце.  Покуда она и
сестра сидели, склоненные над аппаратом, взад и вперед передвигая пластинки,
оба,  старший и младший,  стояли неподалеку, и Шарлотта украдкой делила свое
внимание между цветовыми эффектами и этой сценой.  Шютце снял очки и,  держа
их в  кулаке,  смотрел своими выпуклыми глазами,  привыкшими к стеклам и без
них имевшими напряженный,  полуслепой,  растерянный взгляд,  на  смуглое,  с
постоянно  изменявшимся выражением,  лицо  своего  собеседника.  Речь  между
обоими писателями шла о "Карманном календаре любви и дружбы",  уже несколько
лет издаваемом Шютце.  Гете очень хвалил календарь, называл его остроумным и
разнообразным и,  заложив  руки  за  спину,  расставив ноги,  слегка  втянув
подбородок,  заверял,  что  всегда извлекает из  него  много поучительного и
занятного. Он советовал Шютце выпустить отдельной книгой свои юмористические
рассказы,  там  публикуемые,  и  тот,  краснея и  еще  сильнее тараща глаза,
признавался,  что и  сам временами носится с этой мыслью,  да вот не уверен,
оправданно ли будет подобное собрание.  Гете покачал головой в знак протеста
против этих  сомнений,  но  обосновал целесообразность издания не  ценностью
рассказов, а чисто человеческим, так сказать, каноническим образом; собирать
урожай необходимо,  сказал он,  пройдет время,  настанет осень жизни,  когда
хлеб  должен  быть  свезен  в  житницы,  рассеянное по  полям  водворено под
надежный кров,  иначе  не  опочиешь спокойно и  прожитая жизнь  не  заслужит
наименования истинной,  примерной жизни.  Дело только в том, чтобы подыскать
хорошее название этому сборнику.  И его близко посаженные глаза,  как бы ища
что-то,  начали  блуждать по  комнате -  без  особой надежды на  успех,  как
опасалась прислушивающаяся Шарлотта,  ибо ей  почему-то  казалось,  что он и
вовсе не знает этих рассказов.  Но здесь обнаружилось,  как далеко уже зашел
господин Шютце в своих помыслах, ибо название было у него наготове: "Веселые
досуги" -  хотел бы он назвать книгу.  Гете нашел это превосходным. Он и сам
не мог бы придумать лучшего. Название мило и не лишено тонкой возвышенности.
Оно придется по вкусу издателю, привлечет публику, а главное, оно прямо-таки
срастается с книгой.  Хорошая книга родится одновременно со своим названием,
и то, что здесь никаких сомнений не возникает, есть наилучшее доказательство
ее внутреннего здоровья и правдивости.  "Прошу прощения", сказал он, так как
к нему приблизился архитектор Кудрэй.  К Шютце же, снова водрузившему на нос
очки,  устремился доктор  Ример,  видимо  желая  выспросить,  о  чем  с  ним
беседовал Гете.
     Под  самый  конец приема хозяину вдруг пришло на  ум  показать Шарлотте
старинный портрет ее детей,  тот самый,  что был ему некогда подарен молодою
четою. Встав с места, он водил мать и дочь, а также Риделей по комнате среди
гравюр,  монет, изделий из цветного стекла, показывая им отдельные раритеты:
статуэтки богов под стеклами,  старинный замок с ключом, висевший на оконной
раме,  маленького золотого Наполеона в  треуголке и  со шпагой,  стоявшего в
закрытом конце Колокольнообразной барометровой трубы. Тут его и осенило:
     - Теперь я знаю, - воскликнул он, - что вам еще следует посмотреть, мои
дорогие!  Старинный дар, силуэт ваш и ваших достославных деяний! Надо, чтобы
вы убедились,  сколь преданно и  с  каким почетом я его хранил в продолжение
десятилетий.  Август,  будь так добр, дай мне папку с силуэтом. - И пока все
еще  были  заняты  рассматриванием столь  оригинально заточенного Наполеона,
камеральный советник принес откуда-то папку и,  так как на круглом столе уже
не  было  места,   положил  на  рояль,  после  чего  пригласил  отца  и  дам
приблизиться.
     Гете  сам  развязал тесемки и  бережно развернул папку.  Она  содержала
пожелтевший,  пестрый хаос сувениров,  силуэтов,  поблекших праздничных од и
венчиков  из  цветов,   зарисовок  местностей,  скал,  извилистых  речек,  и
пастушеских типов,  которые хозяин  во  время  былых  странствий двумя-тремя
штрихами набросал для памяти.  Старый поэт, видимо, давно ее не касался и не
мог найти искомого.
     - Черт  побери,   куда  же  задевалась  эта  штука!   -  воскликнул  он
раздосадованный,   в   то  время  как  его  руки  все  быстрей  и  нервозней
перебрасывали бумаги.
     Окружающие сожалели,  что  причиняют ему столько хлопот,  и  настойчиво
изъявляли готовность отказаться от  своего любопытства.  В  последний момент
Шарлотта сама заметила силуэт и вытащила его из груды других сувениров.
     - Я нашла его, - сказала она, - вот и мы.
     И  Гете,  несколько  смущенный,  не  без  недоверчивости всматриваясь в
листок бумаги с  наклеенными на нем профилями,  отвечал с  отзвуком досады в
голосе:
     - Да,  вам было суждено отыскать его.  Это вы,  моя дорогая, и покойный
архивариус и пятеро ваших старших.  Милой барышни, здесь присутствующей, еще
нет на нем. Где же те, которых я знаю? Вот эти? Да, да, дети вырастают.
     Майер  и  Ример приблизились и  стали украдкой подавать знаки,  сдвигая
брови, жмурясь и чуть заметно кивая головой. По их мнению, на этом пора было
закончить визит,  и кто поставил бы им в упрек,  что они так пекутся о покое
великого человека?  Гости подошли прощаться,  к ним присоединились и те, что
болтали в комнате Урбино.
     - Итак,  вы хотите меня покинуть,  мои дорогие,  и все зараз? - спросил
хозяин.  -  Ну что же,  если вас влекут долг и радости, кто смеет возражать?
Прощайте,  прощайте!  Наш  милый горный советник еще останется со  мной.  Не
правда ли,  Вернер?  Это решено?  У  меня в кабинете имеется для вас кое-что
интересное,  недавно прибывшее из чужих стран,  и на этом мы, старые авгуры,
отлично  закончим  праздник.  Окаменевшие  пресноводные улитки  из  Либница.
Дражайшая подруга,  -  обратился он к  Шарлотте,  -  от души желаю вам всего
лучшего и  надеюсь,  что Веймар и ваша милая родня сумеют удержать вас здесь
еще некоторое время.  Жизнь слишком долго разлучала нас,  и  теперь я вправе
рассчитывать,  что она дозволит мне еще раз встретиться с  вами.  Не  за что
благодарить.  До новой встречи,  уважаемая.  Прощайте,  дорогие дамы!  Всего
лучшего, господа!
     Август  проводил Риделей  и  Кестнеров вниз  по  прекрасной лестнице до
наружной двери,  перед которой теперь,  кроме наемной кареты Риделей, стояли
еще  два  экипажа,  ожидавшие чету Кудрэй и  Кирмсов.  Дождь лил  уже вовсю.
Гости, с которыми они распростились еще наверху, приветливо кивая, проходили
мимо них.
     - На отца живительно подействовало ваше присутствие, - произнес Август.
- Он даже позабыл о своей больной руке.
     - Он  был очарователен,  -  отвечала советница Ридель,  и  супруг веско
подтвердил ее мнение. Шарлотта сказала:
     - Если он страдает от боли, то его дух, его живость еще больше достойны
восхищения.  Мне совестно даже подумать,  и  я жестоко упрекаю себя,  что не
осведомилась о  его  болезни.  Мне  следовало предложить ему мой оподельдок.
Перебирая подробности свидания,  особенно после столь долгой разлуки, всегда
приходится раскаиваться в досадных упущениях.
     - В чем бы они ни состояли,  -  отвечал Август,  - это дело поправимое,
хотя и не тотчас же, ибо я полагаю, что отцу теперь некоторое время придется
соблюдать  режим,  и  это  принудит  его  на  первых  порах  воздержаться от
дальнейших встреч.  Да к  тому же,  сказавшись больным при дворе,  он уже не
может принимать участие в светской жизни. Я должен оговорить это наперед.
     - Бог мой,  - воскликнула она, - это само собой разумеется! Примите еще
раз наш привет и благодарность.
     И вот они снова сидели вчетвером в высокой карете, катившейся по мокрым
улицам.  Лотхен-младшая,  выпрямившись на своей скамеечке,  раздувая ноздри,
смотрела в  глубину кареты -  мимо уха  матери,  чье злополучное платье было
теперь закрыто черным плащом.
     - Он  великий  и  добрый  человек,  -  сказала  Амалия  Ридель,  а  муж
подтвердил:
     - Да, ты права.
     Шарлотта думала, а может быть, и грезила.
     "Он велик,  а вы добры.  Но я тоже добра, добра от всей души, и такой я
хочу быть.  Ибо только добрые люди умеют ценить величие.  А китайцы, которые
там скачут и чирикают под островерхими крышами, мне не по душе".
     Вслух же она обратилась к доктору Риделю.
     - Я чувствую себя очень,  очень виноватой перед тобою,  дорогой зять, и
хочу  поскорее в  этом покаяться.  Говоря о  досадных упущениях,  я  слишком
хорошо знала,  что приходится под этим подразумевать, и теперь я возвращаюсь
домой весьма разочарованная,  весьма недовольная собою.  Я  не  сумела ни за
обедом,  ни после сказать Гете о  твоих планах и  желаниях и попросить его о
содействии,  что твердо входило в мои намерения.  Не знаю почему,  но это ни
разу не пришлось к слову. Я здесь и виновата и безвинна. Прости меня!
     - Пустое,  -  отвечал Ридель,  не волнуйся,  милая Лотхен. Тебе не было
никакой надобности говорить об этом;  уже самым своим приездом и тем, что мы
обедали  у  его  превосходительства,  ты  оказала нам  неоценимую услугу,  а
остальное как-нибудь устроится, и я уверен, что к лучшему.


                               Глава девятая

     Шарлотта осталась в  Веймаре еще до середины октября и вместе с Лоттой,
дочкой,  все  время  проживала в  Гост