иня Лина Эглоффштейн,  принесла мне
окрыляющую весть,  едва услышав ее от своей камеристки. Совесть говорит мне,
что я должна была бы поставить в известность Музелину,  -  ах, простите, это
прозвище Лины Эглоффштейн, в нашем содружестве у всех такие имена, вы будете
смеяться,  если я перечислю их,  - о задуманном мною шаге хотя бы из чувства
благодарности.  Она,  конечно,  не  замедлила бы ко мне присоединиться.  Но,
во-первых, твердое решение я приняла уже после ее ухода, а во-вторых, у меня
имеются   достаточно   веские   основания   желать   в   единственном  числе
приветствовать вас,  госпожа советница,  и  поговорить с  вами  с  глазу  на
глаз...  Разрешите  мне  преподнести  вам  несколько  астр,  колокольчиков и
петуний, а также этот скромный образчик нашего усердного искусства.
     - Милое дитя,  -  отвечала повеселевшая Шарлотта,  так как произношение
Адели:  "бедунии" разбудило ее смешливость и ей не надо было удерживаться от
смеха,   который  мог  относиться  еще  к  "Музелине",  -  милое  дитя,  это
очаровательно.  С каким вкусом подобраны тона!  Надо нам позаботиться о воде
для этих чудесных цветов.  Таких красивых петуний,  -  и смех снова разобрал
ее, - я сроду не видывала.
     - Наш  край  славится  цветами,   -  вставила  Адель.  -  Флора  к  нам
благосклонна.  -  И  она  взглядом указала  на  гипсовую фигуру  в  нише.  -
Эрфуртское семеноводство пользуется мировой известностью уже целое столетие.
     - Прелестно!  - повторила Шарлотта. - А то, что вы называете образчиком
веймарского усердного  искусства,  что  это  такое?  Я  хоть  и  старая,  но
любопытная женщина.
     - О,  я  прибегла к  иносказательному выражению!  Это  пустяк,  госпожа
советница,  создание моих рук,  самый скромный приветственный дар. Разрешите
помочь вам  развязать?  Узелок вот  с  этой стороны!  Силуэт,  вырезанный из
черной глянцевитой бумаги и  наклеенный на белый картон,  групповой портрет,
как видите.  Это не что иное,  как наше содружество муз, портретное сходство
достигнуто  по  мере  сил.   Вот  это  упомянутая  Музелина,   она  же  Лина
Эглоффштейн,   восхитительная  певица  и  любимая  придворная  дама  великой
княгини,  нашей  наследной  принцессы.  Рядом  Юлия,  ее  прелестная сестра,
художница,  по прозванию Юлемуза.  Дальше иду я, так называемая Адельмуза, а
та,  что держит руку у  меня на  плече,  -  Тиллемуза,  то  есть Оттилия фон
Погвиш! - очаровательная головка, не правда ли?
     - Очень мило,  -  сказала Шарлотта, - все это очень мило! И как искусно
сделано!  Я восхищена вашим умением, дитя мое. Как это сработано! Эти рюши и
пуговки,  локоны,  ножки  кресел,  ресницы и  носики!  Просто  необыкновенно
хорошо.  Я  давнишняя поклонница этого  искусства и  всегда  считала большой
потерей для ума и  сердца то,  что оно вышло из  моды.  Потому я  тем больше
восхищаюсь выдержкой  и  терпением,  благодаря которым  выдающееся природное
дарование достигло такого полного развития и совершенства.
     - В  нашем краю нельзя не  развивать своих талантов,  коль скоро ты  не
обойдена ими,  -  возразила молодая девушка.  - Иначе не достигнешь светских
успехов  и  останешься незамеченной.  Здесь  все  совершают жертвоприношения
музам,  это слывет хорошим тоном,  да,  по-моему, и является им. Я с детских
лет имела перед собой превосходный пример моей милой мамы. Еще до переезда в
Веймар,  при  жизни  моего  отца,  она  занималась  живописью,  но  серьезно
культивировать этот талант начала только здесь;  далее она усердно играла на
клавикордах и еще училась итальянскому языку у ныне покойного Ферно, ученого
любителя искусств,  долгие  годы  жившего  в  Риме.  Она  всегда  с  большим
вниманием следила за  моими скромными поэтическими опытами,  хотя ей самой и
не дано писать стихи -  во всяком случае, по-немецки, - итальянский сонет во
вкусе Петрарки она  под  руководством Ферно однажды сочинила.  Замечательная
женщина!   Какое  впечатление  произвело  на  меня  -  мне  было  тогда  лет
тринадцать-четырнадцать -  то,  как  она  сумела,  едва обосновавшись здесь,
сделать  свой   салон  средоточием  просвещенных  умов.   Если  я   добилась
чего-нибудь в искусстве ножниц,  то и этим обязана ей и ее примеру: она была
и  осталась великой мастерицей в  вырезывании цветов,  и сам тайный советник
неизменно восхищался ее искусством на наших чаепитиях.
     - Гете?
     - Ну  да.  Он  не  угомонился,  покуда  мама  не  украсила цветами весь
каминный экран,  и  сам с величайшим усердием помогал ей при наклеивании.  Я
как сейчас помню, что он добрых полчаса сидел перед этим экраном и не мог им
налюбоваться.
     - Гете?
     - Ну  да!  Любовь великого человека ко  всему  сделанному,  к  продукту
усердного искусства и всякого рода сноровке,  одним словом -  к созданию рук
человеческих,  просто трогательна.  Тот,  кто не  знает его с  этой стороны,
вообще его не знает.
     - Вы правы,  -  промолвила Шарлотта. - Даже я знаю его с этой стороны и
вижу теперь,  что он все тот же старый Гете,  я хочу сказать: молодой. Когда
мы  были молоды,  там,  в  Вецларе,  он  приходил в  восторг от моих вышивок
цветными шелками и  нередко с  охотой и усердием помогал мне набрасывать для
них узоры.  Мне вспоминается один, так никогда и не законченный, храм любви,
на ступенях которого подруга приветствует возвратившуюся паломницу.  В  этой
композиции он принимал живейшее участие...
     - Божественно!  -  вскричала гостья.  -  Божественно,  дорогая  госпожа
советница! Пожалуйста, пожалуйста, говорите дальше!
     - Во  всяком случае,  не стоя,  душенька,  -  отвечала Шарлотта.  -  Не
понимаю,  как я могла забыть о долге гостеприимства. Мне это тем неприятнее,
что меня отвлекли от него ваше внимание и ваши дары.
     - Я была безусловно уверена,  -  продолжала Адель, усаживаясь на канапе
рядом со старой дамой,  -  что я не единственная и не первая прорвусь сквозь
кордон вашей славы.  Вы были заняты,  наверно,  весьма интересной беседой. Я
встретилась с выходящим от вас дядей Римером...
     - Как, он ваш...
     - О  нет!  Я  так называю его еще с  детства,  как называла и продолжаю
называть всех  завсегдатаев или  даже  просто посетителей маминых воскресных
чаепитий:  и  Мейеров{62},  и  Шютце,  и  Фальков,  и  барона Эйнзиделя{96},
переводчика  Теренция{96} майора  фон  Кнебеля{96} и  легационного советника
Бертуха{96},  основателя "Всеобщей литературной газеты",  Гримма{96} и князя
Пюклера{96},  еще братьев Шлегелей{96} и обоих Савиньи{96}! Да, все они были
и остались для меня дядями и тетями. Даже Виланда я называла дядей.
     - Вы так же зовете и Гете?
     - Его нет. Но тайную советницу я называла тетей.
     - Эту Вульпиус?
     - Да,  ныне  покойную госпожу фон  Гете,  которую он  тотчас  же  после
венчания ввел в  дом моей матери,  -  в других домах это встретило известные
затруднения.  Можно даже сказать,  что и  сам великий человек едва ли  бывал
тогда где-нибудь,  кроме нас,  так как двор и свет, смотревшие сквозь пальцы
на его свободное сожительство с  покойной,  не хотели простить ему законного
брака.
     - А баронесса фон Штейн,  -  осведомилась Шарлотта со слегка заалевшими
щеками, - тоже выказывала недовольство?
     - Даже больше других.  Во всяком случае,  она делала вид, что гневается
на легализацию этой связи, тогда как на деле эта связь издавна заставляла ее
страдать.
     - Ее чувства вполне понятны.
     - О,  разумеется!  Но,  с  другой стороны,  разве не  благородный порыв
заставил великого человека сделать бедняжку своей законной женой. В том году
она мужественно и  преданно перенесла вместе с ним страшные дни французского
нашествия,  и  он  счел,  что  они,  вместе прошедшие через такое испытание,
принадлежат друг другу перед богом и людьми.
     - Правда ли, что ее поведение оставляло желать лучшего?
     - Да,  она была вульгарна,  -  отвечала Адель.  -  De  mortuis nil nisi
bene*,  но  вульгарна она  была  до  непозволительности,  в  высшей  степени
прожорлива и  тучна,  со  всегда красными щеками,  помешана на танцах,  да и
бутылочку почитала  сверх  меры,  постоянно якшалась с  актерами и  молодыми
людьми,  сама  уже  будучи не  первой молодости;  конца не  было маскарадам,
ужинам,  катаниям на санях и студенческим балам, где иенские бурши позволяли
себе строить куры тайной советнице.
     ______________
     * О мертвых - ничего или только хорошее (лат.).

     - И Гете терпел подобное поведение?
     - Он смотрел на него сквозь пальцы и  даже посмеивался.  Я  бы сказала,
что в известной мере он сам потакал жене в ее распущенной жизни - по слухам,
не  без тайного умысла,  желая выговорить и  себе право свободно располагать
своими чувствами. Гениальный поэт не может черпать поэтическое вдохновение в
супружеской жизни.
     - У вас очень широкие, очень свободные воззрения, дитя мое.
     - Я жительница Веймара,  -  отвечала Адель.  -  Амур у нас в чести, ему
даны  широкие  права,  при  всем  уважении к  благоприличию.  Следует  также
заметить,  что  наше  общество  осуждало  грубоватую жизнерадостность тайной
советницы скорее с эстетической,  чем с моральной точки зрения.  Ибо всякий,
желавший быть справедливым,  не  мог не  признать,  что на свой лад она была
примерной  женой  -  всегда  озабоченная физическим  благоденствием высокого
супруга,  а  к  нему он  никогда не  был  безразличен,  усердная в  создании
наилучших условий для  его  творчества,  в  котором она,  по  правде говоря,
ничего не понимала,  -  ни единого слова.  Духовный мир был для нее миром за
семью замками,  хоть она и сознавала его значение для человечества. Впрочем,
Гете и  после женитьбы не оставил своих холостяцких привычек и большую часть
времени проводил в Иене,  Карлсбаде, Теплице. Но когда в июне этого года она
в корчах умерла,  на руках наемных сиделок, сам он в тот день был нездоров и
прикован  к  постели,   -  он  уже  давно  подвержен  внезапным  болезненным
приступам,    она    же    была   олицетворением   жизни,    доходившей   до
антиэстетического,  отталкивающего...  Но  вот,  когда она умерла,  он,  как
говорят,  припал к  ее  телу,  восклицая:  "Ты  не  можешь,  не  можешь меня
покинуть!"
     Шарлотта  молчала,  и  посему  гостья,  светское воспитание которой  не
терпело запинок в разговоре, поспешила затараторить:
     - Как бы  там ни  было,  мама поступила очень умно,  принимая у  себя -
единственная из  всего здешнего общества -  эту женщину и  с  большим тактом
выводя ее из всевозможных неловкостей. Таким путем она лишь крепче привязала
великого человека к  своему молодому салону,  для  которого он,  разумеется,
служил главной приманкой. Она же приучила меня называть Вульпиус "тетей". Но
Гете я никогда не называла дядей.  Это не подобало.  Правда, он любил меня и
нередко мною забавлялся. Мне разрешалось задувать фонарь, которым он освещал
себе дорогу, он рассматривал мои игрушки и однажды протанцевал экосез с моей
любимой куклой.  И все же я не могла называть его "дядей" - для этого он был
слишком почитаемой особой,  не  только для меня,  но и  для взрослых,  что я
отлично понимала.  Ведь даже когда он бывал не в духе и молча сидел у стола,
что-то  рисуя,  он  доминировал в  салоне,  хотя бы  потому,  что все и  вся
применялось к нему,  и он тиранил общество, - не потому, что был тираном, но
потому,  что из него делали тирана.  И  он входил в эту роль,  распоряжался,
стучал по столу,  отдавал то одно,  то другое приказание,  читал шотландские
баллады,  требуя,  чтобы дамы хором подхватывали рефрен, и горе той, которой
овладевал смех,  -  в  таких  случаях  он,  сверкая  глазами,  объявлял:  "Я
прекращаю чтение"  -  и  маме,  чтобы  восстановить равновесие,  приходилось
впредь гарантировать абсолютное послушание.  Или вдруг ему казалось забавным
до  полусмерти пугать  какую-нибудь  боязливую  даму  страшными рассказами о
привидениях. Да и вообще он любил дразнить. Я вспоминаю, как однажды вечером
он вывел из себя старого дядю Виланда,  непрестанно ему противореча, - не по
убеждению,  но шутки ради, - Виланд же принимал все за чистую монету и очень
сердился,  а  Гетевы подпевалы,  Мейер и Ример,  снисходительно его поучали:
"Милый Виланд,  вы  напрасно расстраиваетесь..."  Это  было  недостойно,  я,
маленькая девочка,  и то это чувствовала,  как,  вероятно, чувствовали и все
другие, кроме, как ни странно, самого Гете.
     - Да, это странно.
     - У  меня  давно  сложилось  впечатление,  -  продолжала Адель,  -  что
общество,  по крайней мере наше, немецкое, из тяги к сервилизму, само портит
своих   властителей   и   любимцев,   позволяя   им   злоупотреблять   своим
превосходством,  что  не  сулит  радости ни  той,  ни  другой стороне.  Так,
например,  однажды Гете целый вечер промучил общество и довел его до полного
изнеможения непомерно растянутой шуткой:  он  заставлял гостей по  отдельным
реквизитам угадывать содержание новых, еще никому не известных пьес, которые
он  только  что  репетировал.  Это  была  задача  с  чрезмерным  количеством
неизвестных. Лица стали вытягиваться, зевки слышались все чаще и чаще. Но он
не отступался и  продолжал пытать их скукой,  так что я  невольно спрашивала
себя: неужто он не чувствует насилия, которому подвергает людей? Нет, он его
не чувствовал,  общество отучило его от этого.  Но, право же, непонятно, как
ему самому до смерти не наскучила эта свирепая игра. Тиранство, надо думать,
довольно скучное занятие.
     - Вы правы, дитя мое.
     - К тому же,  -  добавила Адель, - он, по моему мнению, рожден вовсе не
тираном,  а скорее другом человечества. Я сделала этот вывод из того, что он
так  любил и  так  хорошо умел  смешить людей.  Эту  способность,  отнюдь не
свойственную тирану, он выказывал как чтец, как рассказчик, даже повествуя о
самых обыкновенных вещах или  описывая комические происшествия и  людей.  Он
читает не всегда удачно,  это общепризнанно.  Разумеется, все охотно слушают
его голос,  обладающий прекрасной глубиной, и с радостью всматриваются в его
взволнованное лицо.  Но в серьезных сценах он слишком легко впадает в пафос,
в чересчур трескучую декламацию, а это не всегда приятно. Зато комическое он
неизменно передает с  таким  великолепным юмором  и  наблюдательностью,  так
натурально и безошибочно точно, что все общество не помнит себя от восторга.
Даже   когда   он   рассказывал  веселые   анекдоты  или   попросту  городил
фантастический вздор, все наши гости буквально покатывались со смеху. Но вот
что  примечательно:  во  всех  его  произведениях доминирует  сдержанность и
тонкость характеристик,  временами дающих повод к улыбке,  но к смеху - я не
припоминаю.  Ему же лично милее всего, когда люди катаются от хохота над его
выдумками!  Я  сама была свидетельницей,  как дядя Виланд накрыл себе голову
салфеткой и запросил пардону -  он совершенно изнемог,  да и все сидевшие за
столом  уже  едва  дышали.   Сам  он  сохранял  в  таких  случаях  известную
серьезность,  но  у  него была своеобразная манера:  с  блестящими глазами и
каким-то  радостным  любопытством  всматриваться  в  изнемогающих  от  смеха
слушателей.  Я  часто задумывалась,  что  это значит и  почему человек столь
непомерной силы, так много переживший и создавший, с такой охотой заставляет
людей надрываться от смеха.
     - Вероятно,  это объясняется тем,  - сказала Шарлотта, - что он остался
молодым  в  своем  величии  и  в  трудной серьезности своей  жизни  сохранил
верность смеху.  Меня это не удивляет, а радует. В дни нашей юности мы много
и  безудержно смеялись вдвоем или втроем,  и  нередко бывало,  что в минуты,
когда на него находили мрак и  меланхолия,  он вдруг брал себя в  руки,  все
оборачивал в шутку и своими проказами заставлял нас смеяться не меньше,  чем
гостей вашей матушки.
     - О,  продолжайте,  госпожа советница!  - взмолилась молодая девушка. -
Расскажите мне еще об этих бессмертных днях вдвоем и втроем! Что же я делаю,
чудачка! Я знала, к кому иду, чувствовала неодолимую потребность открыть вам
свою душу.  А  теперь у  меня вдруг выскочило из  головы,  кто  та,  рядом с
которой я  сижу на этом канапе,  и  только ваши слова напомнили мне об этом,
так что я даже испугалась. О, говорите дальше о той поре! Умоляю вас!
     - Мне куда приятнее слушать вас,  моя дорогая,  - возразила Шарлотта. -
Вы  так очаровательно занимаете меня,  что я  испытываю угрызения совести за
то,  что заставила вас долго дожидаться, и хочу вас еще раз поблагодарить за
ваше терпение.
     - О,  что касается моего терпения...  Я  сгорала от  нетерпения увидеть
вас, женщину, прославленную в веках, и открыть вам свое сердце, так что вряд
ли я  заслуживаю похвалы,  ведь терпение я  проявила лишь во имя нетерпения.
Нравственное -  это обычно производное от страсти,  а  искусство,  по-моему,
можно рассматривать как высокую школу терпения и нетерпеливости.
     - Ах, как хорошо, дитя мое! Прелестное apercu!* Я вижу, что среди ваших
талантов не последнее место занимает и философическая одаренность.
     ______________
     * Наблюдение (фр.).

     - Я  жительница Веймара,  -  повторила Адель.  -  Здесь  это  носится в
воздухе.  Если,  прожив  десяток  лет  в  Париже,  человек начинает говорить
по-французски,  то тут нечему удивляться,  не правда ли?  Да вообще все наше
содружество муз привержено философии и  критике не  меньше,  чем поэзии.  Мы
читаем друг  другу  не  только собственные стихи,  но  также  исследования и
разборы,  посвященные  прочитанному,  -  новейшим  порождениям  разума,  как
говорили раньше,  или "духа",  как говорят теперь. Хотелось бы только, чтобы
до великого старца не дошел слух о наших собраниях.
     - Почему?
     - На  то есть множество причин.  Во-первых,  тайный советник иронически
предубежден против интеллектуальных женщин,  следует остерегаться, как бы он
не поднял на смех эти столь милые нашим сердцам занятия.  Видите ли, смешно,
конечно, утверждать, что великий человек предвзято относится к нашему полу -
это было бы слишком просто опровергнуть.  И все же в его отношение к женщине
примешивается нечто  пренебрежительное,  я  бы  даже  сказала:  грубоватое -
мужская брутальность,  готовая закрыть нам доступ к наивысшему - к поэзии, к
делу -  и охотно видящая в комическом свете то, что нам всего дороже. Кстати
или  некстати,  но  мне  вспомнилось в  этой  связи,  как  однажды при  виде
нескольких наших дам,  собиравших цветы на  лужайке,  он  заметил,  что  они
напоминают сентиментальных коз. Очень любезно, не правда ли?
     - Не слишком,  -  ответила Шарлотта и рассмеялась. - Я не удержалась от
смеха,  -  пояснила она,  -  потому что это хоть и  зло,  но довольно метко.
Впрочем, злым быть не следует.
     - Метко?  -  повторила Адель.  - В том-то и дело! В подобном слове есть
нечто  убийственное.  Достаточно мне  теперь наклониться во  время прогулки,
чтобы прижать к груди несколько детей весны, и я кажусь себе сентиментальной
козой.  То же ощущение не покидает меня и  когда я  вписываю стихотворение в
альбом, свое или чужое.
     - Вам не  следует принимать это так близко к  сердцу.  Но  по каким еще
причинам Гете  не  должен  знать  об  эстетических интересах ваших  и  ваших
подруг?
     - Дражайшая госпожа советница, в силу первой заповеди...
     - Что вы хотите сказать?
     - Которая гласит, - продолжала Адель, - да не будет у тебя других богов
пред лицом моим.  Здесь мы снова возвращаемся к  разговору о тирании,  -  на
этот раз уже не насильственной,  не навязанной обществом, но прирожденной и,
по-видимому,  всегда неотделимой от чрезмерного величия,  - тирании, которую
надобно щадить и уважать, стараясь ей не подчиняться. Он великий человек, но
он стар и мало расположен печься о том,  что будет после него. Жизнь же идет
дальше,  не останавливаясь даже на величайшем,  и мы, Музелины и Юлемузы, мы
дети нового времени, новое поколение, уже отнюдь не сентиментальные козы, но
люди,   познавшие  новых