чувств.  И  еще пять-шесть
других  извращений,  -  если  это  извращения,  может  быть,  и  это  только
предрассудок?  -  которые, химически объединяясь, без прибавления каких-либо
других элементов,  составляют любовь.  Значит, пресловутая любовь состоит из
сплошных  извращений,  наисветлейшее из  самых  темных  страстей?  Nil  luce
obscurius*.  Или Ньютон все-таки прав? Как бы там ни было, а из этого возник
европейский роман.
     ______________
     * Нет ничего темнее цвета (лат.).

     Правда,  солнечный свет  не  породил  столько заблуждений,  беспорядка,
путаницы,  не поставил достойное почитания под столь злостные удары, как это
повсеместно и  ежедневно делает  любовь.  Двойная семья  Карла-Августа,  его
побочные дети!  Этот Окен{193} обрушился на герцога за государственные дела!
Так  что  же  удержит его,  если  его  рассердят,  от  вмешательства в  дела
семейные?  Надо  без  обиняков разъяснить это  государю,  убедить  его,  что
единственно разумное и целительное - закрытие временника, хирургический нож,
а  не  выговор,  не угрозы,  ни даже возбуждение судебного дела против этого
наглеца Катилины,  чтобы смирить его  на  почве права,  как  того желает наш
почтеннейший канцлер.  Хотят тягаться с разумом, простаки. Лучше бы оставили
его в  покое.  Понятия ни  о  чем не  имеют!  А  тот говорит так же  ловко и
бесстыдно, как пишет, повсюду разглашает, что получил повестку в суд, подает
им реплики,  куда более острые,  чем они могут парировать,  и в конце концов
поставит их  перед  выбором:  отправить его  на  гауптвахту или  позволить с
торжеством уехать.  Да  и  неприлично,  недопустимо писателя осаживать,  как
мальчишку.  Государству это не поможет,  а  культуре повредит.  Он человек с
головой,  не  без заслуг,  и  если он ведет подкоп под государство,  то надо
отнять у него инструмент, и дело с концом, а не стращать его, надеясь, что в
будущем он  станет скромнее.  Попробуйте-ка  под страхом наказания заставить
мавра отмыться добела!  Да и  откуда взяться сдержанности и  скромности там,
где все поощряет дерзость и строптивость? Если Окен и не станет продолжать в
том же духе, - то прибегнет к иронии, а перед ней вы полностью безоружны. Не
зная  уловок  ума,  вы  полумерами принудите  его  к  утонченной маскировке,
которая пойдет на пользу ему,  но никак не вам. Пристало ли государственному
учреждению выслеживать его увертки,  когда он начнет рассыпаться в шарадах и
логарифмах,  разыгрывать Эдипа перед сфинксом.  При  одной мысли об  этом  я
сгораю со стыда.
     А  этот  иск!  Хотят  поставить Окена  перед синедрионом,  -  на  каком
основании?  Государственная измена,  говорят они.  Где,  скажите на милость,
здесь  государственная измена?  Можно ли  называть изменой то,  что  человек
делает,  не  таясь,  перед лицом всех  граждан?  Наведите порядок у  себя  в
головах, прежде чем, во имя порядка, обвинять остроумного подрывателя основ.
Он напечатает ваше обвинение со своими комментариями и заявит,  что готов до
малости доказать все,  что им написано,  а за правду карать не полагается. И
где  тот суд,  которому можно довериться в  наше раздвоенное время.  Разве в
университетах  и  судебных  коллегиях  не  сидят  люди,   одержимые  тем  же
революционным духом,  что  и  подсудимый?  Или  вы  хотите увидеть,  как он,
оправданный и  возвеличенный,  покинет  зал  суда?  Не  хватало  еще,  чтобы
суверенный  государь  ставил  глубоко  внутренние  вопросы  на  рассмотрение
расшатанного временем суда! Нет, все это не для судебного разбирательства, и
его не будет.  Надо действовать втихомолку,  с помощью полиции, и не вводить
общество в  соблазн.  Самое  лучшее,  через голову издателя,  адресоваться к
типографщику и под страхом ареста запретить ему печатание временника.  Тихое
искоренение зла, а не месть. Они и вправду толкуют о мести, не сознавая, как
страшны подобные признания.  Хотите ложно понятым служением порядку умножить
ужасы наших дней и  упиться торжеством грубой силы?  Кто поручится вам,  что
раздраженная  глупость  не  угостит  плетью  человека,   способного  сыграть
блистательную роль в  науке?  Да сохранит нас от этого господь и мое горячее
воззвание к государю! - Это ты, Карл?
     - Я, ваше превосходительство.
     - "Выполнить высочайшее предписание,  со всей быстротой и точностью, по
мере отпущенных мне сил, я почитаю своей первейшей обязанностью..."
     - Немножко помедленнее, если смею просить, ваше превосходительство.
     - Сокращай, сколько можешь, не то я позову Джона!
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     - И    так    далее.    "Остаюсь    вашего    королевского   высочества
верноподданнейшим слугой". Ну, наконец-то! Все ли я высказал из отмеченного?
Теперь перепиши,  хотя и  не  окончательно.  Это  еще  не  готово -  слишком
экспрессивно и  недостаточно прокомпоновано.  Мне  придется еще  пройтись по
всему тексту, кое-что смягчить и упорядочить. Перепиши так, чтобы можно было
прочесть;  хорошо бы до обеда. Сейчас я встану. Потрачено много времени, а у
меня на утро еще куча дел.  Une mer а  boire*,  a  за день успеваешь сделать
лишь несколько глотков.  В полдень мне понадобится экипаж, понятно? Скажи об
этом на конюшне.  Дождя сегодня не будет.  Я  хочу с господином архитектором
Кудрэй осмотреть новые постройки в парке.  Возможно, что он приедет обедать,
вероятно, и господин фон Цигезар. Что у нас сегодня?
     ______________
     * Целое море, которое нужно выпить (фр.).

     - Жареный гусь и пудинг, ваше превосходительство.
     - Хорошенько начините гуся каштанами, будет сытнее.
     - Передам, ваше превосходительство.
     - Может  быть,  придет  и  кто-нибудь  из  профессоров Школы  живописи.
Частично она ведь переезжает с  Эспланады в Охотничий дом.  Надо присмотреть
за  переездом.  Положи халат вот сюда,  на  стул.  Я  позвоню,  когда ты мне
понадобишься.  Ступай,  Карл!  Распорядись,  чтобы мне подали завтрак еще до
десяти,  во  всяком  случае ни  минутой позже!  Холодную куропатку и  стакан
мадеры;  покуда не  выпьешь чего-нибудь подкрепляющего,  не  чувствуешь себя
человеком. Кофе поутру - это скорей для головы, для сердца нужна мадера.
     - Так точно, ваше превосходительство, а поэзия требует того и другого.
     - Ступай с глаз долой!
     ...Святая вода, холодная, чистая, столь же священная в своей трезвости,
как  и  солнечно-огненное благодатное вино!  Слава воде!  Слава огню!  Слава
сильному,  верному сердцу,  нет,  лучше скажем:  чистосердечию,  дающему нам
каждодневно,   как  невиданную  диковину,   ощущать  изначальное,  чистое  и
первозданное,  исконную сущность высшей утонченности,  обычно столь  метко и
скучно расточаемой.  "Вечно струись, вода!{195} Вечно земля крепка! Свет, ты
текучей дня!  Брошу я  день во тьму!"  Торжество стихии -  уже в  "Пандоре",
поэтому я и назвал ее апофеозом. Во второй Вальпургиевой ночи все станет еще
торжественнее,  поднимется еще выше,  за это я ручаюсь,  - жизнь это подъем,
прожитое всегда слабосильно,  укрепившись духом, надо вторично пережить его.
"Всем у этой переправы четырем стихиям -  слава!"{195} Это уже отстоялось, и
так  я  закончу  мифологически-биологический  балет,  сатирическую  мистерию
природы!  Легкость,  легкость!..  Высшее и последнее воздействие искусства -
обаяние.  Только не  хмурая возвышенность;  даже у  Шиллера,  переливчатая и
блистательная,  она  трагически  исчерпанный продукт  морали!  Глубокомыслие
должно  улыбаться,  чуть  вкрапленное,  открывающееся лишь  посвященному,  -
таково требование эзотерики искусства.  Пестрые картины - народу, а вслед за
ними - тайна для сопричастного. Вы были демократом, милейший, и считали, что
должны без  обиняков преподносить массе  наивысшее благородно и  плоско.  Но
масса и культура - понятия мало согласные. Культура - собрание избранных, по
первой  улыбке  понимающих друг  друга.  Эта  авгурова  улыбка  относится  к
пародийному   лукавству   искусства;   наидерзновенное  оно   преподносит  в
чопорнейшей форме, труднейшее - растворенным в легкой шутке...
     - Вот  губка,  которой  я  моюсь.  Она  уже  давно  у  меня.  Экземпляр
недвижного животного глубин,  в  его фалесовой влажности{196} существовавший
еще в дочеловеческие времена.  На какой почве ты образовался и возомнил себя
великим,  о, удивительный росток жизни, у которого отняли его мягкую душу? В
Эгейском море,  наверно?  Может,  и  ты  был среди раковин бледно-жемчужного
трона Киприды?  Глазам,  застланным влагой,  которую я выжимаю из твоих пор,
видятся Нептунов трезубец{196},  суета подводного царства, водяные драконы и
кони, морские грации - нереиды и трубящие в рог тритоны, что тянут Галатееву
пестро брызжущую колесницу по царству вод.  Это полезная привычка,  выжимать
губку на затылке,  покуда по тебе бежит ледяной пугающе-приятный поток, тело
закаляется,  а  дыхание остается ровным.  Если б  не  эта невралгия в  руке,
искупаться бы в речке, как в былые времена, когда молодой повеса с длинными,
мокрыми волосами,  внезапно возникая в ночи, пугал запоздалых прохожих. "Все
даруют боги бесконечное тем,  кто  мил  им,  сполна..."  Далека лунная ночь,
когда ты,  выходя из реки,  весь охваченный студеным жаром,  во вдохновенном
самоупоении выкликал эти  стихи  в  серебристую пустоту.  Холодные обливания
помогли мне  разглядеть лицо Галатеи.  Нечаянная мысль,  осенение,  как  дар
физической  стимуляции,  здорового  возбуждения,  счастливой взволнованности
крови,  Антеева соприкосновения со  стихией и  природой.  Дух  -  порождение
жизни,   которая  в  свою  очередь  в  нем  только  подлинно  и  живет.  Они
предназначены друг для друга и живут друг другом.  Не беда,  если мысль - от
избытка жизни - слишком много мнит о себе. Все дело в радости, а самоупоение
превращает радость в стихи.  Забота, конечно, должна оставаться и в счастье,
забота о правильном.  Ведь и мысль -  кручина жизни. А значит, правильнее, -
дитя кручины и счастья.  "От матушки веселый нрав"!  Вся серьезность исходит
от смерти...  от благоговения перед ней. Но страх смерти - это упадок мысли,
ибо жизнь в ней иссякла.  Все мы гибнем в отчаянии.  А потому: чти отчаяние!
Оно будет твоей последней мыслью. Навеки последней? Вера в то, что на черное
уныние оставленного жизнью духа падет светлый луч высшей жизни, - это и есть
благочестие.
     Вместе с прахом дух не развеется...  Я бы уж примирился с благочестием,
кабы  не  эти  благочестивцы.  Неплохая штука -  доверчивое почитание тайны,
тихие   надежды,   если   б   мракобесное   дурачье,   молодцевато   козыряя
неблагочестием, неорелигией, неохристианством, не сделало из этого тенденцию
заносчивого "направления" и,  потакая мировоззрению мрачных молокососов,  не
припутало  сюда,  для  вящей  убедительности,  лицемерия  и  патриотического
пустословия,  своих  затхлых мозгов...  Что  говорить!  Мы  с  Гердером тоже
заносчиво обходились со "старым", там в Страсбурге, когда ты воспевал Эрвина
и его собор{196},  не желая поступаться суровым и характерным;  ради мягкого
учения новейшей красивости.  Нынешним готическим ханжам пришлось бы  это  по
вкусу.  Так почему же ты это утаил и выбросил из полного собрания сочинений,
теперь,  когда Сульпиций,  мой добрый и благодетельный умник Буассере,  меня
усовестил и снова поставил в плодотворное взаимоотношение к старо-новому,  к
моей  собственной юности?  Будь благодарен провидению,  извечно благоволящей
судьбе за то,  что и угрюмо опасное явилось к тебе в изящнейшем, благолепном
обличий,  в  виде  милого  юноши  из  Кельна{197},  приверженного  ко  всему
торжественно-церковному и  народному,  -  юноше,  открывшему тебе  глаза  на
старонемецкое зодчество и живопись,  на многое, от чего ты отворачивался, на
Ван-Дейка{197},    на    тех,    между   ним   и    Дюрером{197},    и    на
византийско-нижнерейнское  искусство  тоже.   Ты  заботливо  отгородился  от
юности,  которая приходит тебя ниспровергать,  заперся от  нее во имя самого
своего  существования,  постарался укрыться от  всех  впечатлений,  новых  и
смущающих, чтобы охранить себя, и вот, внезапно, в Гейдельберге, у Буассере,
в  музее тебе  открылся новый мир{197} красок и  образов,  выбивший тебя  из
колеи твоих воззрений и чувств,  -  юность в старом,  старое в юности;  и ты
постиг, какая это хорошая вещь капитуляция, если она завоевание и покорение,
если она  несет с  собой свободу,  ибо свободою определена.  Сказал это ему,
Сульпицию.  Благодарил за  то,  что  он  пришел  во  всеоружии  решительной,
скромной дружбы завоевать меня, впрячь в свое дело - правда, все они за этим
приходят -  в  свой план достройки Кельнского собора{197}.  Он  приложил все
усилия,   чтобы  заставить  меня   признать  отечественное  изобретение,   -
старонемецкое зодчество, и то, что готика была значительнее плодов упадочной
римской и греческой архитектуры.

                Хочет здесь карикатура,
                Темной ночи отпрыск хмурый,
                Слыть вершиною творенья.

     И  так умно и ловко повел свое дело этот мальчик,  так энергично и мило
и,  при всей дипломатии,  так искренне, что я полюбил его и вместе с ним его
дело.  Хорошо,  когда у человека есть любимое дело! Оно красит его, - и само
себя,  даже если это чушь.  Не могу без смеха вспомнить,  как в одиннадцатом
году,   при  первом  его  посещении,   мы  здесь,   вдвоем,   хлопотали  над
нижнерейнскими   тиснениями,    страсбургскими   и   кельнскими   чертежами,
Корнелиевыми  иллюстрациями  к  "Фаусту",   и  Майер  застиг  нас  за  столь
сомнительным  занятием.   Входит,   бросает  взгляд  на  стол,  а  я  кричу:
"Смотрите-ка,  Майер,  старые времена живьем встают из  гроба!"  Тот  глазам
своим не верит. Ворчит, ругает то ложное, что Корнелиус благоговейно перенял
из  немецкой старины,  и  таращит  глаза,  видя,  что  я  спокойно перебираю
рисунки,   хвалю  Блоксберг{197},  Ауэрбаховский  погребок{197}  и  движение
Фаустовой руки,  когда  он  предлагает ее  Гретхен,  называю удачною мыслью.
Майер оторопел и тяжело дышит. Подумать, до чего он дожил! Я не сбрасываю со
стола христианское,  варварское зодчество, а, напротив, нахожу чертежи башен
поразительными и  восхищаюсь величием колоннады.  Майер вертит их  в  руках,
что-то бормочет,  качает головой,  смотрит на чертежи, на меня, соглашается,
разыгрывает  Полония  -   It  is  back'd  like  a  cammel*{197}  -  бедняга,
предательски брошенный на  произвол судьбы единомышленником.  Что может быть
веселее,  чем предавать своих единомышленников?  Есть ли  удовольствие более
каверзное,  чем ускользать от  них,  не даваться им в  руки,  оставлять их в
дураках? И есть ли что-нибудь смешнее, чем видеть их разинутые рты, когда ты
одерживаешь верх  над  собой и  завоевываешь свободу?  Тут,  конечно,  могут
возникнуть недоразумения;  кажется,  будто ты свернул не туда,  куда надо, и
ханжи уже  воображают,  что  ты  заодно с  ними,  тогда как  нас радует даже
абсурдное, если мы разбираемся в его сути. Дурачества занимательны, и нечего
их держать под запретом.  "Как,  собственно, обстоят дела с этими принявшими
католичество протестантами?"  -  спросил я  Сульпиция;  мне хотелось поближе
узнать,  каким путем они к этому пришли.  Он в ответ: "Многому способствовал
Гердер и  его философия истории человечества,  но также и современность,  ее
всемирно-историческое направление".  Ну,  это я знаю, это я разделяю с ними;
многое разделяешь и  с  дураками,  только оборачивается оно по-иному и  иное
знаменует.   Всемирно-историческое   направление   -   "троны,   царства   в
разрушенье"{198},  в  этом кое-что  смыслю и  я.  И  в  мою  жизнь,  если не
ошибаюсь,  ему  случалось вторгаться,  -  только  одного  оно  одаряет духом
тысячелетий, приближает к величию, а других делает католиками. Разумеется, и
с традицией связан дух тысячелетий для тех, кто правильно ее понимает. Хотят
традицию поддержать ученостью и историческими знаниями.  Дурачье, - это-то и
противоречит традиции!  Ее принимаешь и  тут же что-то привносишь в  нее или
начисто отвергаешь,  как  доподлинный критический филистер.  Но  протестанты
(так я  сказал Сульпицию) чувствуют пустоту и  хотят заполнить ее  мистикой,
ибо если что-то должно, но не может возникнуть, - это мистика. Глупый народ,
не  понимают  даже,  как  появились  обряды,  и  думают,  что  обряды  можно
учреждать.  Кто над этим смеется, благочестивее их. Но они будут думать, что
ты ханжествуешь вместе с ними,  признают своей твою старогерманскую книжечку
"Путешествие по Рейну и Майну" - о произрастании искусства в темные времена,
быстро  перемелют твою  жатву,  чтобы  затем  с  пучками соломы  щеголять на
патриотическом празднике урожая.  Пусть их!  Они ничего не знают о  свободе.
Отказаться от  существования,  чтобы  существовать,  это  фокус не  простой.
Характера тут  недостаточно,  нужен дух  и  дар  обновлять жизнь силою духа.
Животное существует недолго; человеку ведомы повторения жизненных состояний:
молодость  в  преклонном возрасте,  старость  в  юном,  ему  дано  вторично,
укрепившись духом,  переживать прожитое,  высокое  обновление отпущено  ему,
которое есть  победа  над  юношеской робостью,  бессилием и  беззлобностью -
магический круг, не доступный смерти...
     ______________
     * Точь-в-точь верблюд ("Гамлет").

     Все   это   принес  мне   мой   добрый  Сульпиций,   со   своей   милой
обходительностью и  молодой восторженностью,  стремившийся завербовать меня,
не больше.  Он не знал, что он несет с собой и чего никак не мог бы донести,
если бы  светильник не  ждал огня,  если бы я  не был готов к  наплыву новых
чувств,  с  которого столь  многое  началось,  который вызвал к  жизни  куда
больше,  чем книжка о немецких древностях.  В одиннадцатом году он побывал у
меня,  здесь.  А  ровно год  спустя пришел Гаммеров перевод с  предисловием,
рассказавшим о  том,  из  Шираза{199},  и  вслед за  ним  -  дар  внезапного
вдохновения,  нежданное опознание,  мистически радостный мираж  метампсихозы
под  пеленою духа  тысячелетий -  духа,  пробужденного моим сумрачно могучим
другом,  Тимуром Средиземноморья{199}.  В  юность мира пришла седая старина:
"Мысль тесна,  просторна вера" -  плодоносный спуск во времена патриархов, и
затем  другое  странствие  -   в   родные  края,   предпринятое  в  покорном
предчувствии: "...полюбишь ты, хоть кудри белы". И вот пришла Марианна. Не к
чему ему знать,  как все одно с другим связано.  Умолчу,  что все началось с
его приезда,  пять лет назад.  Да  и  было бы неправильно,  вскружило бы ему
голову.  Он был только орудием,  хотел пристегнуть меня к  своему делу и сам
оказался в  пристяжке.  Однажды даже захотел учиться у меня писать,  с целью
лучше пропагандировать свои  идеи,  и  решил прожить зиму в  Веймаре,  чтобы
наблюдать за мною и со мной советоваться по поводу своих писаний.  Не стоит,
дружок,  сказал я ему, я обучен своими язычниками, потому что и сам язычник,
даже сверх меры!  Вам это ничего не даст,  вы станете просто вторить мне,  а
этого мало.  К  тому же я  не могу всегда быть с вами.  Позолотил пилюлю.  И
предложил еще. Похвалил его маленькие очерки, сказав: они хороши, правильны,
ибо в них взят верный тон,  а это главное. Мне бы и вполовину так не удалось
написать,  потому что  во  мне  нет  благочестия.  И  затем прочитал ему  из
итальянского путешествия место,  где я восхищаюсь Палладием{199} и кляну все
немецкое:  климат и архитектуру.  Слезы выступили на глазах бедняги, и я тут
же  пообещал ему  вычеркнуть это  свирепое место,  чтобы  доказать,  какой я
сговорчивый малый.  Ведь и  из "Дивана",  ему в угоду,  я убрал выпад против
креста,   -  янтарный  крест,  северо-западный  вздор.  Слишком  горькими  и
жестокими счел он эти слова и  просил зачеркнуть.  Отдам-ка эти стишки сыну,
как  и  многое другое из  того,  что мозолит глаза людям.  Этот все хранит с
благоговением,  так пускай потешится;  к тому же это средство: не с