богов,   самостоятельные,   передовые  умы,  смело
отстаивающие свое  время и  свой  вкус.  Мы  знаем и  любим художников вроде
благочестивого Корнелиуса{100} или  Овербека{100},  по  чьим картинам он,  я
сама слышала его слова,  с удовольствием выстрелил бы из пистолета,  а также
божественного Давида Каспара Фридриха{100}, картины которого, по его мнению,
можно с тем же успехом рассматривать вверх ногами. "Эти всходы не вырастут!"
- гремел он,  -  подлинно тиранический гром,  ничего не  скажешь,  но  мы  в
содружестве муз,  смиренно вслушиваясь в  его раскаты,  переписываем в  свои
альбомы стихи Уланда{101} и  с  наслаждением читаем друг другу восхитительно
причудливые рассказы Гофмана{101}.
     - Я не слыхивала об этих авторах,  - холодно заметила Шарлотта. - Но вы
ведь,  верно,  не  хотите сказать,  что  они,  при всей своей причудливости,
поднимаются до автора "Вертера"?
     - Они не поднимаются до него,  - возразила Адель, - и все же - простите
этот парадокс -  его  превосходят,  вероятно,  просто потому,  что  возникли
позднее и  являют собой новую ступень,  потому что они нам любезнее,  ближе,
твердят нам  о  более  новом,  задушевном,  нежели  застывший утес  величия,
повелительно и  грозно  врезавшийся в  новые  времена.  О,  не  считайте нас
чуждыми пиетета!  Пиетета чуждается время, ибо оно оставляет позади старое и
выращивает новое.  Правда,  вслед за великим оно дает взойти малому.  Но это
малое под стать времени,  и для нас,  его детей,  оно живое,  подлинное, оно
затрагивает нас с  непосредственностью,  которой не знает пиетет,  взывает к
сердцам и нервам тех,  кому оно принадлежит и кто принадлежит ему,  тех, кто
как бы содействовал его возникновению.
     Шарлотта сдержанно молчала.
     - Ваше семейство, демуазель, - с деланным дружелюбием осведомилась она,
- как я слышала, родом из Данцига?
     - Совершенно   верно,   госпожа   советница.   С   материнской  стороны
безусловно,  с  отцовской только  относительно.  Дед  моего  покойного отца,
богатый  негоциант,  обосновался  в  Данциге,  вообще  же  род  Шопенгауэров
голландского происхождения. Правда, мой отец охотнее имел бы своими предками
англичан,  ибо он,  сам до мозга костей джентльмен, был рьяным сторонником и
почитателем всего английского.  Даже его загородный дом в Оливе был построен
и обставлен на английский манер.
     - Нашему  роду  Буфф,  -  вставила Шарлотта,  -  приписывают английское
происхождение.  Правда, доказательств этому я не обнаружила, хотя, по вполне
понятным причинам,  усердно занималась своей родословной, изучала генеалогию
и собрала кое-какие интересные сведения,  главным образом после смерти моего
дорогого Ганса-Христиана,  когда  у  меня  стало больше досуга для  подобных
изысканий.
     Лицо Адели с минуту ничего не выражало -  она не сразу постигла "вполне
понятные причины". Затем ее вдруг осенило, и она воскликнула:
     - О,   как  прекрасны,   как  великодушны  эти  ваши  усилия!  С  какой
обязательностью вы идете навстречу потомкам,  которые,  несомненно, пожелают
собрать точные сведения о  происхождении и  фамильной предыстории избранницы
судьбы, столь много значащей для летописи человеческого сердца.
     - Таково и  мое  мнение,  -  с  достоинством отвечала Шарлотта.  -  Или
вернее,  мне известно, что наука уже нынче интересуется моим происхождением,
и  я  считаю своим  долгом по  мере  сил  споспешествовать ей.  Мне  удалось
проследить все  разветвления нашего рода со  времен Тридцатилетней войны.  С
тысяча пятьсот восьмидесятого до тысяча шестьсот пятидесятого года в Буцбахе
проживал станционный смотритель Симон-Генрих Буфф.  Сын его был пекарем.  Но
уже один из сыновей последнего,  Генрих,  сделался капелланом,  а с течением
времени и  первым викарием в  Мюнценберге.  С  тех пор Буффы преимущественно
принадлежали  к  духовенству  или  служили  в  окружных  консисториях  -   в
Кренфельде,    Штейнбахе,    Виндгаузене,    Рейхельсгейме,   Гладербахе   и
Нидервельштедте.
     - Это важные,  бесценные, в высшей степени интересные сведения! - одним
духом выпалила Адель.
     - Я полагала, - заметила Шарлотта, - что они заинтересуют вас, невзирая
на  вашу  слабость  к  менее  значительным  nouveautes*  литературной жизни.
Попутно  мне  удалось исправить одну  ошибку,  касающуюся меня  и  грозившую
неисправленной перейти к  потомству:  днем  моего  рождения всегда считалось
одиннадцатое января.  Гете придерживался, да, верно, и поныне придерживается
той же даты.  На самом деле я  родилась тринадцатого и  на следующий же день
получила  святое  крещение,  надежность  вецларской церковной  книги  -  вне
подозрений.
     ______________
     * Новинки (фр.).

     - Необходимо сделать все возможное,  -  объявила Адель, - и я приложу к
тому  максимальные усилия,  чтобы  огласить правду касательно этого  пункта.
Прежде всего надо уведомить об этом самого тайного советника, лучшим поводом
для чего послужил бы ваш визит.  Ну, а милые создания ваших девических рук -
вышивки, сделанные при нем в ту бессмертную пору, незаконченный храм любви и
прочее,  -  скажите,  ради  бога,  что  сталось с  этими реликвиями?  Мы,  к
сожалению, уклонились от разговора.
     - Они существуют,  -  отвечала Шарлотта. - Я позаботилась о сохранности
этих самих по себе пустячных предметов и  возложила попеченье о них на моего
брата  Георга,  занявшего должность амтмана еще  при  жизни  нашего  отца  и
сделавшегося его преемником в  Немецком орденском доме.  По  моей просьбе он
сберег эти сувениры:  незаконченный храм,  два-три вышитых изречения в венке
из  цветов,  несколько шитых бисером мешочков,  рисовальный альбом и  прочие
мелочи.  Приходится считаться с  тем,  что  в  будущем они возымеют музейную
ценность,  как,  впрочем,  весь дом, двор и столовая внизу, где мы так часто
сиживали с ним вдвоем, а также угловая с окнами на улицу и языческими богами
на  обоях,  которая  называлась у  нас  "парадной комнатой".  В  ней  стояли
старинные куранты с  ландшафтом на циферблате,  к  тиканию и  бою которых он
любил прислушиваться.  Эта угловая, по-моему, даже лучше подходит для музея,
чем наша столовая,  и  в ней,  если мое мнение пожелают принять во внимание,
будут под стеклом храниться эти реликвии.
     - Все  грядущие поколения,  -  изрекла  Адель,  -  все  отечественные и
чужеземные паломники возблагодарят вас за эти заботы.
     - Надеюсь, - отвечала Шарлотта.
     Разговор не клеился. Просвещенная находчивость гостьи, видимо, иссякла.
Адель вперила глаза в пол,  по которому взад и вперед водила концом зонтика.
Шарлотта ждала,  что она подымется и уйдет, с меньшим нетерпением, чем можно
было предположить по ситуации. Она была даже довольна, когда молодая девушка
заговорила так же бойко, как прежде.
     - Дражайшая госпожа советница,  или,  может быть,  я уже смею сказать -
достоуважаемая подруга?  Мое  сердце жестоко упрекает меня,  и  горчайший из
этих упреков -  то, что я с такой беспечностью принимаю в дар ваше время. Но
не менее горестно,  что я  плохо пользуюсь этим даром,  -  преступно упускаю
редчайший случай...  При этом мне невольно вспоминается мотив одной народной
сказки, - мы, немецкая молодежь, чувствительны к ее поэтическим чарам, - как
кому-то  было даровано исполнение трех заветных желаний,  и  он все три раза
пожелал что-то пустячное,  вздорное,  так и не вспомнив о заветном и важном.
Вот  и  я  с  видимой беззаботностью болтаю о  том о  сем,  забывая за  этой
болтовней то заветное,  что у  меня на сердце и  что,  позвольте мне в  этом
признаться,  повлекло меня к вам,  ибо я уповаю и полагаюсь на ваш совет, на
вашу помощь.  Вы вправе удивляться и  гневаться на меня за то,  что я дерзаю
занимать вас ребяческими затеями нашего содружества муз.  И,  право же, я не
отважилась бы на подобную дерзость, если бы не страх и забота, в которых мне
бы страстно хотелось вам открыться.
     - Что ж это такое, дитя мое? И кто или что вас так заботит?
     - Дорогая  мне  человеческая душа,  госпожа советница,  -  возлюбленная
подруга,  моя единственная,  мое сокровище,  прелестнейшее,  благороднейшее,
воистину заслуживающее счастье создание,  опутанное сетями несправедливого и
все же, по-видимому, неотвратимого рока. Одним словом - Тиллемуза.
     - Тиллемуза?
     - Простите,  это  прозвание моей любимицы,  я  уже  упоминала о  ней  -
Оттилии фон Погвиш.
     - И какой же рок тяготеет над мадемуазель фон Погвиш?
     - Она накануне обручения.
     - Но... позвольте, с кем же, в таком случае?
     - С господином камеральным советником фон Гете.
     - Что вы говорите! С Августом?
     - Да,  с  сыном  гения  и  мамзели.  Кончина  тайной  советницы сделала
возможным этот союз,  которому при ее  жизни,  несомненно,  было бы  суждено
разбиться о сопротивление семьи Оттилии, о сопротивление всего общества.
     - И в чем же вам видится опасность такого союза?
     - Дозвольте мне  вам поведать,  -  попросила Адель.  -  Дозвольте мне в
рассказе  облегчить  наболевшее сердце  и  походатайствовать перед  вами  за
милое,  запутавшееся создание.  Оттилия,  наверно,  очень рассердилась бы за
такое непрошеное заступничество,  хотя она в  равной мере нуждается в  нем и
его заслуживает.
     И вот,  быстро и часто возводя глаза к небу,  чтобы скрыть их очевидную
косость,  демуазель Шопенгауэр своим  большим,  временами увлажнявшимся ртом
начала рассказывать следующее.


                                Глава пятая

                               Рассказ Адели

     С  отцовской  стороны  моя  Оттилия  происходит из  прусско-голштинской
офицерской семьи.  Брак  ее  матери,  рожденной Генкель фон  Доннерсмарк,  с
господином  фон  Погвиш  был  союзом  сердец,   в   котором,   к  сожалению,
недостаточно участвовал разум.  По  крайней мере так  это  расценивала бабка
Оттилии,  графиня Генкель,  истая аристократка прошлого века, женщина с умом
трезвым,  решительным и язвительно-грубоватым, с характером смелым и прямым.
Она всегда была против того благородного и  безрассудного шага,  на  который
чувство толкнуло ее дочь.  Господин фон Погвиш был беден, Генкели этой ветви
тоже.  Последнее, вероятно, и заставило графиню за два года до Иенской битвы
поступить  на  веймарскую  службу  в  качестве  обергофмейстерины  восточной
принцессы,  супруги  нашего  наследного принца.  Подобной  же  должности она
добивалась для  своей  дочери  и  почти  уже  преуспела  в  своих  хлопотах.
Одновременно она всячески домогалась расторжения ненавистного ей брака - тем
более что  счастье молодоженов готово было сломиться под гнетом час от  часу
возрастающих материальных невзгод.  Скудное  жалование прусского офицера  не
позволяло юным супругам вести жизнь, подобающую их рангу; старания хотя бы с
грехом  пополам держаться на  должном уровне  влекли за  собой  еще  большие
денежные   затруднения.   Короче,   участившиеся  размолвки   способствовали
торжеству  материнских  замыслов:   по   обоюдному  соглашению  решено  было
расстаться.
     В сердце мужа и отца, оставившего двух прелестных малюток, Оттилию и ее
младшую сестренку Ульрику,  на  руках  своей  подруги по  несчастью,  никому
заглянуть  не  довелось.  Но,  вероятно,  к  этому  печальному  решению  его
принудила боязнь лишиться любимого,  единственно мыслимого и наследственного
призвания -  военной службы.  Сердце жены  обливалось кровью,  и  можно  без
преувеличения сказать,  что  с  момента  капитуляции перед  необходимостью и
материнскими настояниями ей  не  выпало  ни  единого  счастливого часа.  Что
касается  девочек,   то  образ  отца,   красивый  и  рыцарственный,   навеки
запечатлелся в  их  душах,  особенно в  более глубокой и  романтической душе
старшей,  Оттилии:  весь мир ее  чувств,  все отношения к  событиям и  идеям
времени,  как  вы  увидите из  моего рассказа,  были  навсегда определены ее
воспоминаниями об исчезнувшем отце.
     Госпожа фон  Погвиш,  разъехавшись с  мужем,  тихо и  уединенно прожила
несколько лет в Дессау.  Там она перенесла дни отчаяния и позора - поражение
армии  Фридриха Великого,  распад  отечества,  подчинение южных  и  западных
немецких княжеств власти  ужасного корсиканца.  В  тысяча  восемьсот девятом
году,  когда  старой  графине удалось,  наконец,  выхлопотать ей  придворное
звание, она переехала к нам, в Веймар, в качестве гофдамы герцогини Луизы.
     Оттилии в  ту  пору  минуло  тринадцать лет.  Очаровательно одаренное и
самобытное дитя,  она развивалась в  беспокойной и  неустойчивой обстановке.
Придворная служба не способствует порядку в  доме.  При постоянной занятости
матери девочки большею частью были предоставлены самим себе. Оттилия ютилась
в мезонине герцогского дворца,  затем у бабки Генкель фон Доннерсмарк, а дни
проводила попеременно у матери,  у старой графини,  в школе или у подруг.  В
числе последних вскоре оказалась и я, несколько старшая по возрасту. Оттилия
часто обедала у  оберкамергерши Эглоффштейн,  с  дочерьми которой я дружила.
Там  мы  заключили союз  сердец.  Давность этого  союза,  как  мы  полагаем,
исчисляется не  годами -  ибо  это  были  годы  серьезных жизненных сдвигов,
заставившие нас из неоперившихся птенчиков превратиться в людей,  умудренных
опытом.  В известном отношении - нежная дружба облегчает мне такое признание
- Оттилия  благодаря  яркому  своеобразию  характера  и   рано   сложившимся
убеждениям сделалась душой и законодательницей нашего союза.
     В первую очередь это касается политики.  Правда,  теперь,  когда, после
тяжких  испытаний и  потрясений,  в  которые  мы  были  ввергнуты гениальным
чудовищем,  миру возвращен относительный покой, охраняемый Священным союзом,
политика уже не господствует над сознанием, общественным и индивидуальным, и
оставляет известный простор для чисто человеческих чувств, но в то время она
мощно  подчиняла себе  всю  арену  духовного.  Оттилия  страстно  увлекалась
политикой,  к тому же -  в смысле и духе,  радикально разобщавшем ее со всем
здешним обществом.  Она  никогда не  осмеливалась с  кем-либо заговаривать о
своей  тайной оппозиции,  даже  со  мной,  лучшей подругой,  которой позднее
сумела внушить свои чувства и образ мыслей;  в конце концов она втянула меня
в  мир  своих  верований  и  надежд,   и  мы  стали  совместно  наслаждаться
мечтательным очарованием тайны.
     Какой   тайны?   Внутри   государства,   вошедшего  в   Рейнский  союз,
государства, чей герцог был прощен победоносным демоном и правил страной как
верный его  вассал,  -  государства,  где все и  вся единодушно,  если не  с
энтузиазмом,  то  со  смирением,  преклонялось перед  великим  завоевателем,
верило  в  его  миссию  вершителя  мировых  судеб  и  полновластного хозяина
континента,   -  моя  Оттилия  была  восторженной  сторонницей  Пруссии.  Не
обескураженная  поражением  прусского  оружия,   она   прониклась  сознанием
превосходства северонемецкой породы людей  над  саксонско-тюрингской,  среди
которой,  как  она  выражалась,  "осуждена была  жить"  и  к  которой питала
вынужденно молчаливое, мне одной ведомое презрение. В героически настроенной
душе  этого  милого  ребенка  царил  один  идеал:  прусский офицер.  Излишне
говорить,   что   этот   кумир   был   наделен   чертами  утраченного  отца,
просветленными в ее воспоминаниях.  И все же здесь,  видимо, соучаствовали и
более общие,  я  бы  сказала кровные,  симпатические ощущения и  восприятия,
заставлявшие Оттилию предощущать события,  о которых мы,  остальные,  еще не
подозревали; она же заранее вступила с ними во внутренний контакт и мысленно
уже принимала в них участие на свой,  как мне думалось,  пророческий лад. Да
так оно и вышло.
     Вы  легко  догадаетесь,  какие  события я  имею  в  виду.  Я  говорю  о
нравственном пробуждении и  обновлении,  наступившем в  ее  отечестве  после
катастрофы; о суровом презрении, о решительном и действенном отметании пусть
пленительных  и  утонченных,  но  все  же  расслабляющих тенденций,  которые
способствовали этой  катастрофе,  а  может быть и  вызвали ее.  Тело народа,
героически очищенное от всей мишуры убеждений и  обычаев,  закалялось во имя
дня  грядущей славы,  который должен  был  привести с  собой  ниспровержение
чужеземного господства и сиянье свободы.  Это было суровое приятие того, что
неминуемо надвигалось -  бедности;  и уж поскольку нужда возводилась в обет,
то  к  ней присовокупились и  две другие монашеские добродетели:  аскетизм и
послушание,  а  тем  самым отречение,  готовность жертвовать собой,  суровое
подвижничество, жизнь для отечества.
     Об  этом  в  тиши  протекающем моральном процессе,  скрытом от  врага и
угнетателя,  равно как и  об идущем с  ним в  ногу восстановлении армии,  не
проникали  вести  в   наш  маленький  мирок,   примкнувший  к   победоносной
государственной системе без особого огорчения,  даже охотно -  хотя и не без
вздохов по  поводу повинностей и  пошлин,  наложенных покорителем.  В  нашем
кругу,  в нашем обществе,  этот процесс с молчаливым торжеством почуяла одна
Оттилия.  Но вскоре обнаружилось,  что как вблизи от нас,  так и  вдали есть
наставники юношества, ученые, которые, сами принадлежа к молодому поколению,
являются носителями идей обновления.  И с одним из них у моей подруги вскоре
завязался оживленный обмен чувств и мыслей.
     В  Иене  проживал  профессор  истории,   некий  Генрих  Луден,  человек
благороднейших патриотических убеждений. В тот день позора и разрухи бедняга
лишился всего своего имущества,  всех  научных материалов и  вынужден был  с
молодой  женой  вернуться  в  совершенно  пустое,  холодное  и  омерзительно
загаженное жилище.  Но  он  не  позволил этим  несчастьям сломить себя и  во
всеуслышание заявил:  что,  будь сражение под Иеной выиграно,  он с радостью
перенес бы все потери и, нагой и нищий, ликовал бы во след убегающему врагу,
- словом,  его вера в  отечестве не была поколеблена,  и  он сумел пламенным
красноречием приобщить  к  ней  своих  студентов.  Далее,  здесь  в  Веймаре
учительствовал уроженец Мекленбурга, некий Пассов{106}, двадцати одного года
от роду,  даровитый и страстный оратор,  человек высокого развития и смелого
полета мысли,  к  тому  же  истинный патриот и  свободолюбец.  Он  privatim*
преподавал греческий,  а  также  эстетику,  философию языка  и  моему  брату
Артуру,  в то время у него проживавшему. Свое преподавание он оживил новой и
своеобразной идеей, состоящей в том, чтобы перекинуть мост от науки к жизни,
от  культа  античности к  немецко-патриотическим и  бюргерски-свободолюбивым
убеждениям,  -  другими словами:  он  дал  живое толкование эллинскому духу,
стремясь извлечь из него практическую пользу для нашей политической жизни.
     ______________
     * В частном порядке (лат.).

     С   такими-то  людьми  Оттилия  поддерживала  тайную,   я  бы  сказала,
конспиративную связь,  в то же время ведя жизнь элегантной представительницы
нашего  франкофильского,  преданного императору высшего  света.  Мне  всегда
казалось,   что  она  сибаритски  упивается  этим  двойным  -  в  ее  глазах
романтически очаровательным - существованием, которому, в качестве подруги и
поверенной,  была  приобщена и  я.  То  было очарование противоречивости,  и
оно-то,  как  я  думаю,  роковым  образом  вовлекало ее  в  сети  сердечного
приключения,  в  которых вот  уже  четыре  года  бьется  моя  птичка.  Чтобы
вызволить ее из них, я готова отдать все, что имею.
     В начале годины, ознаменовавшейся нашествием на Россию, Август фон Гете
стал домогаться любви Оттилии.  За год до того он вернулся из Гейдельберга и
тотчас  же  поступил на  придворную и  государственную службу:  его  сделали
камер-юнкером  и  действительным  асессором  герцогской  камер-коллегии.  Но
"действительность" обязанностей,  предусматриваемых  этими  должностями,  по
распоряжению герцога была  заранее ограничена:  они  не  должны были служить
помехой  деятельности Августа по