ают?  -  но который
вполне  умела  уважать;   отец  отлично  знал  это  и   питал  к  ней  живую
благодарность. Наше общество тоже должно было бы с благодарностью относиться
к ней, если б оно действительно чтило его труд, но на это не стало их жалких
душонок, и они предпочли высмеивать мать, судачить о ней за то, что она мало
походила на  эфирное создание,  на  сильфиду,  а  была,  слава тебе господи,
толстой,  краснощекой и не знала по-французски.  Все это, разумеется, только
зависть  -  черная,  зеленая зависть и  ничего  больше,  ибо  ей  неслыханно
посчастливилось: она стала душой его дома, супругой великого поэта и важного
сановника.  Зависть,  голая зависть!  Потому я так и радуюсь, что у нас есть
это стихотворение на  смерть матери.  О,  наше общество почернеет от злости,
увидав,  как оно значительно и  прекрасно!  -  воскликнул он,  в ярости сжав
кулаки. Его глаза затуманились, жилы на лбу вздулись.
     Шарлотта убедилась,  что перед нею запальчивый и  склонный к  эксцессам
человек.
     - Мой  милый  господин камеральный советник,  -  с  этими  словами  она
наклонилась к  нему,  дотронулась до его дрожащего кулака и  ласково развела
сжатые пальцы,  -  я  всем сердцем сочувствую вам,  тем  паче,  что  вы  так
привержены памяти вашей милой матери и  не довольствуетесь чувством понятной
гордости столь великим отцом.  Ведь это,  так сказать, не фокус быть хорошим
сыном такому отцу,  какого вам ниспослала судьба.  Но то,  что вы рыцарски и
наперекор мнению света  столь высоко чтите память матери,  больше подходящей
под нашу общую мерку,  -  это мне всего приятнее в вас, ибо я сама мать и по
возрасту могла бы быть матерью и вам.  А зависть? Видит бог, я разделяю ваше
мнение.  Я  всегда ее  презирала и  по  мере сил отгоняла от  себя -  правду
сказать,  мне  это  давалось без  труда.  Завидовать участи другого -  какая
малость!  Словно не  всем  нам  дано  испить чашу  людского горя!  Какое это
заблуждение, какая несуразность - завидовать чужой судьбе! Поистине жалкое и
недостойное чувство.  Умелыми кузнецами собственной участи должны мы быть, а
не донимать себя праздной тоской по чужому жребию.
     Август,  со сконфуженной улыбкой,  слегка поклонился в благодарность за
материнскую услугу,  которую она ему оказала,  и  приложил к  груди разжатую
руку.
     - Вы правы,  госпожа советница,  -  сказал он. - Мать много выстрадала.
Мир праху ее.  Но я  озлоблен не только из-за матери.  Из-за отца не меньше.
Теперь все прошло, как проходит жизнь, и наступил покой. Камень преткновения
ушел в землю.  Но как он досаждал когда-то,  непрестанно досаждал фарисеям и
моралистам,  как  они  поносили отца и  заочно распинали его за  то,  что он
поступил им наперекор, погрешив против их нравственного кодекса, приблизил к
себе простую девушку из народа, и, не скрываясь, стал жить с ней. Они давали
и  мне это почувствовать,  как только могли.  Косились на  меня,  смеялись и
пожимали плечами с укоризненным сожалением,  ибо этой вольности я был обязан
своим существованием!  Словно такой человек,  как  отец,  не  вправе жить по
собственным законам, руководствуясь лишь классическим принципом нравственной
автономии.   Но   они  стояли  на  своем,   эти  христианнейшие  патриоты  и
добродетельные просветители, и вопили о противоречии между гением и моралью,
хотя  закон свободной и  автономной красоты выдвигается самой жизнью,  а  не
только искусством, но они этого уразуметь не могли и болтали о дискрепации и
дурном примере.  Бабьи сплетни!  Но, может быть, не признавая прав человека,
они  признавали право гения и  поэта?  Боже избави!  "Майстера" они обзывали
гнездом блудниц,  "Римские элегии" - болотом расслабленной морали, а "Бога и
баядеру" и "Коринфскую невесту" -  приапическими сальностями.  Да и чему тут
удивляться,     когда    еще    "Вертеру"    инкриминировалась    зловредная
безнравственность.
     - Для   меня  это  ново,   господин  камеральный  советник,   неужто  у
кого-нибудь хватило дерзости...
     - Хватило,  госпожа советница.  То  же повторилось и  с  "Избирательным
сродством" - и этот роман заклеймили как безнравственное произведение. Право
же,  вы  мало знаете людей,  если думаете,  что  у  них может не  хватить на
что-либо дерзости.  И  если бы это были только рядовые люди,  нерассуждающая
чернь.  Нет,  все и  вся,  что восставало против классицизма и  эстетической
автономии  -   покойный   Клопшток{154},   покойный   Гердер,   Бюргер{154},
Штольберг{154},  Николаи{155} и  как их там всех зовут,  -  все они только и
делали,  что морально распинали отца и  косились на  мать за  их  незаконный
союз. И не только Гердер, его друг, президент консистории, который, впрочем,
не  отказался меня  конфирмовать,  даже  покойный  Шиллер,  вместе  с  отцом
выпустивший "Ксении"{155},  -  он  тоже,  я  это знаю достоверно,  брезгливо
отворачивался от  матери и  втихомолку хулил отца за  то,  что тот не  взял,
подобно ему,  барышню из дворянок,  а выбрал девушку ниже своего ранга. Ниже
своего ранга!  Словно такой человек,  как мой отец, принадлежит к людям того
или иного ранга, ведь он же единствен! Духовно он всегда вынужден спускаться
ниже своего ранга,  -  зачем же в быту соблюдать иерархию? А ведь Шиллер был
горазд утверждать превосходство аристократии духа над родовой аристократией,
в  этом он усердствовал больше,  чем мой отец.  Почему же он сторонился моей
матери, которая попечением об отце честно заработала свои права?
     - Мой  милый господин фон  Гете,  -  промолвила Шарлотта,  -  я  вполне
разделяю ваши чувства,  хотя и не знаю,  что такое эстетическая автономия, а
потому опасаюсь,  как бы мое необдуманное поддакивание в этом, мне не вполне
ясном,  вопросе не привело меня к  разногласиям с мужами,  столь достойными,
как Клопшток,  Гердер и Бюргер, а тем паче с нравственностью и патриотизмом.
Этого бы  мне не  хотелось.  Но  я  думаю,  что и  такая предосторожность не
помешает мне всецело встать на  вашу сторону,  против тех,  кто осмеливается
морально  распинать  нашего  дорогого  тайного  советника  и  пятнать  славу
великого поэта Германии.
     Он не слушал.  Его темные глаза,  утратившие свою ласковость и  красоту
под новым натиском гнева, дико блуждали.
     - И  разве все  не  было  улажено наилучшим и  достойнейшим образом?  -
хрипло продолжал он. - Разве отец не повел мать к алтарю, не сделал ее своей
законной  женою,  а  я,  еще  до  этого,  не  был  легитимирован  высочайшим
рескриптом и  объявлен законным сыном моего отца со всеми вытекающими отсюда
привилегиями?  Но ведь в том-то и дело, что родовая знать лопается от злости
на  нам  подобных,   и  любой  молокосос  из  кавалеристов,   придравшись  к
пустяковому поводу,  позволяет себе  оскорблять меня  и  честь  моей  матери
только за то, что я согласно своим убеждениям и при полном одобрении отца не
пошел  воевать против  величайшего монарха Европы.  За  наглый  выпад  этого
выродка,  этого дворянчика против аристократии духа  -  арест слишком мягкая
кара. Здесь нужен палач, профос{155}, здесь нужно каленое железо.
     Багровый, вне себя, он молотил кулаком по своим коленям.
     - Любезный господин фон  Гете,  -  умиротворяюще,  как  прежде,  начала
Шарлотта  и  снова  наклонилась к  нему,  но  тут  же  слегка  отодвинулась,
почувствовав запах вина и  одеколона,  казалось,  усилившийся от его ярости.
Она подождала,  покуда трясущийся кулак не разжался,  и  ласково положила на
него свою руку в прозрачной митенке.  - Стоит ли так горячиться? Я не совсем
вас понимаю,  но мне кажется,  что мы теряемся в  догадках и  фантазиях.  Мы
уклонились от  темы.  Вернее,  вы от нее уклонились.  Я-то все время думаю о
беде,  приключившейся с  нашим  дорогим  тайным  советником,  о  которой  вы
упомянули,  о том,  как он от нее избавился.  Ведь я правильно поняла вас? В
противном случае я бы давно уже настояла на разъяснении этого пункта. Что же
именно с ним приключилось?
     Он еще несколько раз прерывисто вздохнул и улыбнулся ее доброте.
     - Что  случилось?  -  спросил он.  -  О,  могу  вас  успокоить:  ничего
особенного. Дорожный инцидент... Дело было так. Отец в это лето долго не мог
решить,   куда  ему   отправиться.   Богемские  курорты  ему  наскучили;   в
печальнейшем тысяча восемьсот тринадцатом году он был там в  последний раз и
с  тех пор не заглядывал в  Теплиц,  о чем нельзя не пожалеть,  ибо домашний
курс  водолечения,  конечно,  неполноценная  замена,  так  же  как  Берка  и
Теннштедт.  Вероятно,  Карлсбад  был  полезней для  его  ревматизма,  нежели
Теннштедтские  серные  ванны,   которыми  он  недавно  пользовался.   Но  он
разочаровался в карлсбадских источниках,  потому что в двенадцатом году там,
на месте, у него сделался приступ почечных колик, тягчайших из когда-либо им
перенесенных.  Тут  он  вспомнил  о  Висбадене и  летом  четырнадцатого года
впервые  посетил  долины  Рейна,  Майна  и  Неккара:  эта  поездка оживила и
ободрила его  сверх всяких ожиданий.  После долгих лет  он  снова очутился в
родном городе.
     - Я знаю,  -  кивнула Шарлотта.  -  Как грустно, что он уже не застал в
живых свою незабвенную матушку,  нашу добрую имперскую советницу.  Мне также
известно, что "Франкфуртский почтовый вестник" поместил пространную статью в
честь великого сына своего города.
     - Да, да! Это было на обратном пути из Висбадена, где он приятно провел
время в  обществе Пельтцера и  горного советника Крамера.  Оттуда он ездил в
часовню  святого  Роха,   для  которой  позднее  набросал  прелестный  эскиз
алтарного образа:  святой  Рох,  юным  пилигримом покидающий замок  отцов  и
раздающий детям свое добро и злато.  Сюжет простой и трогательный. Профессор
Майер и наша приятельница, Луиза Зейдлер из Иены, его выполнили.
     - Художница по профессии?
     - Так  точно.  Близкая  дому  книготорговца  Фромана  и  подруга  Минны
Герцлиб{156}.
     - Очаровательное имя.  Но вы оставляете его без комментариев.  Кто она,
эта Герцлиб?
     - Простите!  Это  приемная дочь  Фромана,  дом  которого отец постоянно
навещал во время своей работы над "Избирательным сродством".
     - Да,  правда!  -  сказала Шарлотта.  -  Теперь мне кажется,  что я уже
слышала это имя.  "Избирательное сродство"!  Творение,  отмеченное тончайшей
наблюдательностью.   Можно  только  пожалеть,   что   оно  не   нашло  столь
повсеместного и  горячего  отклика,  как  "Страдания юного  Вертера".  Но  я
невольно перебила вас. Итак, что же было дальше с этим путешествием?
     - Оно продолжалось очень весело, очень оживленно и вдохнуло новую жизнь
в  отца;  он словно предчувствовал это,  когда на него решился.  Веселые дни
провел он у Брентано в его прирейнском уголке, у Франца Брентано.
     - Я знаю.  Пасынок Макси. Один из пяти детей, доставшихся ей от первого
брака доброго старого Петера Брентано. Мне все известно. Говорят, у нее были
необыкновенно красивые черные глаза,  но она часто сидела одна,  бедняжка, в
старинном патрицианском доме своего мужа.  Мне приятно слышать,  что ее  сын
Франц состоит в более дружественных отношениях с Гете, нежели, в свое время,
ее супруг.
     - В таких же дружественных, как и его франкфуртская сестра Беттина, так
много посодействовавшая отцу  в  его  мемуарах.  Она  ежедневно выспрашивала
покойную бабушку об  отдельных подробностях его  детства и  все это для него
записывала.   Самое   утешительное,   что   лучшие  люди   нового  поколения
унаследовали любовь и  уважение к  нему,  несмотря на удивительные перемены,
которые претерпели их убеждения.
     Она не могла не улыбнуться старческой отчужденности, с какой он говорил
о своем поколении, но Август ничего не заметил.
     - Во время вторичного пребывания во Франкфурте,  - продолжал он, - отец
квартировал у Шлоссеров -  у асессорши Шлоссер, вы, вероятно, слышали о ней,
свояченице Георга,  который был женат на моей бедной тете Корнелии,  и  у ее
сыновей Фрица и Христиана Шлоссеров, славных, простодушных юношей, прекрасно
подтверждающих мои слова:  завзятые романтики,  они, отдавая дань нелепостям
времени,  охотнее всего  воскресили бы  средневековье,  зачеркнув всю  эпоху
Возрождения;  Христиан  даже  возвратился в  лоно  католической церкви  и  в
недалеком будущем,  надо думать,  воспоследует обращение и Фрица с супругой.
Но что верно,  то верно,  наследственная любовь к  моему отцу и  преклонение
перед ним нисколько не умалились этими модными слабостями. Потому, вероятно,
отец  так  снисходителен к  ним  и  чувствует себя  весьма уютно среди этого
благочестивого народца.
     - Дух,  подобный ему,  -  произнесла Шарлотта,  - способен на понимание
любого образа мыслей, лишь бы он не перечил достойному и человечному.
     - Вы правы,  -  отвечал Август с поклоном.  -  Но все же, - поспешил он
прибавить,  -  отец  был  рад  переехать  в  Гербермюле под  Франкфуртом,  у
Обермайна, в поместье Виллемеров.
     - Ах да!  Там посетили его мои сыновья,  и он наконец-то познакомился с
ними и при этом выказал им немало благоволения.
     - Да,  я знаю.  Четырнадцатого сентября он приехал туда впервые и затем
навестил Виллемеров уже в следующем месяце,  по пути из Гейдельберга. В этот
промежуток времени  совершилось некое  событие -  женитьба тайного советника
Виллемера на Марианне Юнг{157}, его приемной дочери.
     - Это похоже на роман.
     - Весьма.  Тайный советник,  вдовый,  отец двух еще малолетних дочерей,
превосходный человек,  помещик,  педагог и политик, филантроп, к тому же еще
поэт и  рачительный друг драматической музы,  лет  за  десять или  больше до
упомянутого события  взял  в  свой  дом  маленькую Марианну из  Линца,  дитя
театра,  дабы уберечь ее от опасностей сцены.  Это был филантропический акт.
Русокудрый ребенок  рос  вместе  с  младшими дочерьми дома  и  превратился в
прелестную девушку.  Она восхитительно поет,  умеет мило и  энергично занять
общество,  и  вот,  как  нередко  бывает,  филантроп  и  педагог  становится
любовником.
     - Да, да! Впрочем, одно не исключает другого.
     - Я  и не говорю.  Но домашние обстоятельства складывались недостаточно
благоприятно,  и  кто  знает,  сколько бы  это  еще  тянулось,  если  бы  не
вмешательство  отца  и  его  упорядочивающее влияние:  дня  за  два  до  его
возвращения из Гейдельберга, в начале октября, приемный отец скоропалительно
женился на приемной дочке.
     Она смотрела на него широко раскрытыми глазами,  как и он на нее. На ее
разгоряченном  и   усталом  лице   было  какое-то   недоумевающе  огорченное
выражение, когда она сказала:
     - Вы,  видимо,  хотите дать мне  понять,  что  эта перемена в  семейном
положении явилась чем-то вроде разочарования для вашего отца?
     - Отнюдь нет,  -  с  удивлением отвечал он.  -  Напротив,  на фоне этих
упорядоченных, очищенных и проясненных отношений его жизнь в этом прелестном
уголке земли стала еще приятней и привольней. Там была великолепная терраса,
тенистый парк,  лес неподалеку,  веселящий душу вид на реку и предгорья, там
процветало веселье,  широкое хлебосольство. Отец редко чувствовал себя столь
счастливым.  Месяцы спустя он все еще мечтал о  мягких,  сладостных вечерах,
когда  широкие воды  Майна  алели в  лучах заката и  юная  хозяйка пела  его
"Миньону",  его  "Лунную песнь",  его  "Баядеру".  Нетрудно представить себе
удовольствие,  испытываемое супругом при  виде  дружбы,  которой удостоилась
маленькая женщина,  им  открытая и  подаренная обществу.  Он смотрел на них,
судя по всему, что я слышал, с горделивой радостью, которая была бы неполной
без  предварительного легитимирования и  упрочения  отношений.  С  особенным
удовольствием отец вспоминает вечер восемнадцатого октября,  когда он вместе
с  Виллемерами с  башни  их  дома  любовался фейерверком в  честь  годовщины
Лейпцигской битвы.
     - Это опровергает, мой дорогой господин камеральный советник, многое из
того,  что  мне  случайно довелось слышать  о  недостаточно теплых  чувствах
вашего отца  к  родине.  В  ту  торжественную годовщину никто не  чаял,  что
несколькими месяцами позднее Наполеон покинет Эльбу и  ввергнет мир в  новые
беды.
     - Из-за которых,  -  подхватил Август,  -  планам отца на следующий год
грозила опасность разлететься в прах. Всю эту зиму он только и думал, только
и говорил о возможности повторить поездку в те благодатные края.  Да и все в
один голос твердили,  что Висбаден ему полезнее Карлсбада.  Давно он  уже не
переносил с такой бодростью веймарскую зиму. За вычетом одного месяца, когда
он  страдал от  обострения катара,  отец  чувствовал себя  свежо  и  молодо,
отчасти также и  потому,  что  уже  довольно давно,  начиная с  злополучного
тринадцатого  года,   ему   открылось  новое  поприще  для   исследования  и
поэтических упражнений,  а именно восточная,  точнее,  персидская поэзия,  в
которую он все больше и  больше углублялся с  обычной своей продуктивностью.
Так что вскоре его портфель наполнился целой грудой изречений и  песен самой
причудливой стати,  каких он никогда еще не писал, и среди них многие, будто
бы обращенные к красавице Зулейке восточным поэтом Хатемом.
     - Чудесная  новость,  господин  камеральный советник!  Любитель изящной
словесности  должен  с  радостью  приветствовать ее,  дивясь  устойчивости и
известному обновлению творческих сил,  этого  прекраснейшего дара  небес.  У
женщины-матери есть все  основания с  завистью или,  вернее,  с  восхищением
смотреть на столь превосходную несокрушимость мужского начала,  на прочность
духовной  плодовитости,   выгодно   отличающейся  от   женской   способности
созидания.  Ведь подумать только -  прошел уже двадцать один год с  тех пор,
как я  подарила жизнь моему меньшому.  Я  говорю о  Фрице,  восьмом из  моих
сыновей.
     - Отец поведал мне,  - сказал Август, - что имя винолюбивого поэта, под
чьей  личиной  он  пишет  эти  песни,   -   Хатем,  значит  "многодарящий  и
приемлющий". Многодарящей, если мне позволено будет это заметить, были и вы,
госпожа советница.
     - Ах,  - возразила она, - это было страшно давно! Но продолжайте, прошу
вас! Итак, бог войны вознамерился спутать все расчеты Хатема?
     - Но его смирили, - отвечал Август. - Он был побежден другим богом, так
что  после  некоторых опасений все  пошло  желательным путем.  В  конце  мая
прошлого года отец отправился в  Висбаден,  и,  покуда он  там проходил курс
лечения,  военная гроза отбушевала,  -  все равно как, но отбушевала, - и он
смог насладиться концом лета на Рейне уже при ясном политическом горизонте.
     - На Майне?
     - На  Рейне  и  Майне.  В  замке  Нассау  он  был  гостем  министра фон
Штейна{159},  ездил с  ним в  Кельн изучать собор,  в  достройке которого он
принимает живое участие,  и,  судя по его описаниям,  остался весьма доволен
обратной дорогой через Бонн и  Кобленц{159},  город господина Герреса и  его
"Рейнского Меркурия", пропагандирующего Штейнову политическую систему.
     То,  что отец согласился с нею,  удивляет меня даже больше,  нежели его
участие в  завершении собора,  на  которое его  сумели подвигнуть.  Отличное
настроение,  не покидавшее его в  продолжение всего этого времени,  я отношу
скорее  за  счет  прекрасной погоды и  радующего глаз  ландшафта.  Он  снова
побывал в Висбадене, посетил Майнц и, наконец, в августе - Франкфурт; уютный
сельский уголок с  уже  давно и  счастливо установившимися отношениями снова
приветил его;  совсем как в его мечтах, возобновилось благоденствие прошлого
года,  поощряемое широким гостеприимством. Август - месяц его рождения, и не
исключено,  что симпатические узы приковывают человека к  времени года,  его
создавшему,   которое,   возвращаясь,  всякий  раз  повышает  его  жизненные
импульсы.  Я,  однако, не могу не вспомнить, что на август приходится и день
рождения  императора Наполеона,  еще  недавно  столь  пышно  справлявшийся в
Германии,  так  же,  как  не  могу не  дивиться -  вернее,  не  радовать