лся, о вере в
то, что вы ложно не истолкуете его приверженность.
     - Ложно не истолкую?  Я  и поныне стараюсь не истолковать ее ложно.  Но
скажите,  как правильно толковать ее?  Нет, он мог быть спокоен, мне и на ум
не приходило предаваться кокетству под прикрытием нашей помолвки.  Для этого
я  была слишком глупа или,  говоря его  словами,  недостаточно заурядна.  Но
он-то  сам,  разве  он  не  пользовался Кестнером  и  нашим  обручением  как
прикрытием для своих поступков и страсти к уже несвободной девушке,  которой
зазорно предавать своего жениха?  Разве он не обманывал меня, не мучил своей
вдохновенно взволнованной, будоражившей мне душу привлекательностью, которой
я  не  могла,  и  он  это знал наверное,  не могла,  не хотела и  не дерзала
покориться?
     Однажды в  Вецлар  заявился его  друг,  долговязый Мерк,  -  я  его  не
терпела,  -  вечно  насмешливый  и  озлобленный вид,  противная  физиономия,
заставлявшая меня сжиматься,  но умник и  на свой лад действительно любивший
его,  может быть единственного на свете.  Убедившись в этом, я волей-неволей
стала лучше к  нему относиться.  Так  вот!  То,  что  ему  сказал этот Мерк,
позднее  дошло  до  меня.  Мы  вместе  с  брандтовскими  девочками  Анхен  и
Дортельхен, дочерьми прокуратора Брандта, снимавшего большой дом в Орденском
дворе,  моими соседками и  закадычными подругами,  отправились на  вечеринку
потанцевать и  поиграть в  фанты.  Дортель,  красивая и  рослая,  была  куда
представительнее меня, все еще довольно субтильной, несмотря на мое цветение
в  честь Кестнера,  -  а  глаза у  нее  были  как  черные вишни и  частенько
возбуждали мою зависть,  ибо я знала, что он, в сущности, любит черные глаза
и предпочитает их голубым.  И вот этот долговязый отзывает Гете в сторонку и
говорит:  "Глупец,  какого черта ты волочишься за невестой и попусту теряешь
время?  Обрати-ка лучше внимание на эту черноокую Юнону, Дортель, и приударь
за нею,  тут дело живо наладится,  она свободна и ничем не связана.  Ну, да,
впрочем,  ты охотник расточать время". Анхен, ее сестра, слышала это и точно
пересказала мне.  Он  только  рассмеялся на  слова  Мерка,  говорила она,  и
пропустил мимо ушей упрек в трате времени, - тем более лестно для меня, если
хотите,  что  он  не  признавал потерянным время,  отданное мне,  и  свободу
Дортель не  посчитал достоинством,  превышавшим мои достоинства.  Или,  быть
может,  и  видел в  этом достоинство,  да только ему не нужное.  Впрочем,  в
романе он наделил Лотту черными глазами Дортель, - если это ее черные глаза.
Ведь говорят, что они идут от Максимилианы Ларош{87}, впоследствии Брентано,
во франкфуртском доме которой,  в ее медовый месяц,  он просиживал целые дни
перед написанием "Вертера",  покуда муж не  устроил сцену,  положившую конец
этому сиденью.  Люди говорят,  что это ее  глаза,  у  некоторых даже хватает
бесстыдства утверждать,  будто в Вертеровой Лотте от меня не больше,  чем от
иных прочих.  Что вы скажете об этом,  доктор,  в качестве мужа науки? Разве
это  не  ужасно и  разве  я  могу  спокойно относиться к  таким  разговорам?
Подумайте только, из-за этой чуточки черных глаз я уже перестаю быть Лоттой?
     Ример  с  умилением заметил,  что  она  плачет.  У  старой дамы,  круто
отворотившейся,  чтобы  укрыться от  его  взора,  покраснел носик,  ее  губы
дрожали,  и  тонкие пальцы торопливо шарили в ридикюле,  отыскивая платочек,
которому предстояло осушить слезы,  готовые вот-вот пролиться из  ее  быстро
мигающих незабудковых глаз.  Но и опять,  как прежде,  - Ример снова заметил
это,  -  она плакала по заранее предусмотренному поводу.  Быстро и хитро, из
женской потребности в  притворстве,  она  его  сымпровизировала,  чтобы дать
беспомощным слезам,  давно уже подступавшим к горлу,  слезам о непостижимом,
которых она стыдилась,  более простое,  хотя и довольно вздорное толкование.
Несколько секунд она прижимала платочек к глазам.
     - Дорогая,  бесценная мадам Кестнер,  - проговорил Ример. - Возможно ли
это?  Возможно ли,  что  вы  усомнились в  вашей почетнейшей роли и  что это
сомнение хотя  бы  на  малый миг  огорчило вас?  Наша  беседа здесь,  осада,
терпеливыми и,  как  мне  думается,  довольными жертвами которой  мы  стали,
должна со  всей  ясностью показать вам,  в  ком  нация видит прообраз вечной
героини. Я говорю так, словно еще может быть место сомнению в вашем величии,
после того как он сам в...  позвольте...  да, в третьей части своей исповеди
высказался об этом.  Но мне ли вам это напоминать? Как художник, говорит он,
концентрирует в своей Венере множество виденных красавиц,  так и он позволил
себе из добродетелей многих хорошеньких девушек сформировать свою Лотту;  но
основные черты,  добавляет он,  взяты от любимейшей,  -  любимейшей, госпожа
советница!  А чей дом,  чью семью,  характер,  внешность и деятельную любовь
описывает он с  нежностью и точностью,  не оставляющими места каким бы то ни
было сомнениям в...  сейчас,  одну минуточку -  в  двенадцатой книге?  Пусть
спорят празднословы,  существует одна или несколько моделей Лотты Вертера, -
героиня одного из прелестнейших,  трогательнейших эпизодов в  жизни великого
гения, Лотта юного Гете, уважаемая, существует только одна...
     - Это  я  сегодня  уже  слышала,  -  улыбаясь и  краснея,  сказала она,
выглянув из-под платочка.  -  Здешний кельнер,  Магер,  не знаю уж по какому
поводу, высказал то же самое мнение.
     - Я ничего не имею против,  - возразил Ример, - разделять проникновение
в истину с человеком из простонародья.
     - В  конце  концов,  -  заметила она  с  легким  вздохом и  дотронулась
платочком до глаз,  - эта истина не столь уже много значит, мне следовало бы
помнить об этом.  На один эпизод,  разумеется,  довольно и одной героини. Но
эпизодов-то  было множество,  и  говорят,  что  они  все еще имеют место.  Я
внесена в длинный список...
     - Бессмертный список, - дополнил он.
     - Вернее, - поправилась она, - судьба внесла меня в него. Я на нее не в
претензии.  Она была ко  мне милостивее,  чем ко многим из нас,  даровав мне
полную,  счастливую жизнь бок  о  бок  с  добрым мужем,  которому я  хранила
разумную верность.  Среди нас есть куда более блеклые, печальные фигуры: они
изошли одинаковыми слезами и  обрели мир в безвременной могиле.  Но когда он
пишет, что покидал меня не без страданий, но все же с более чистой совестью,
нежели Фредерику,  то я не могу не сказать:  и в моем случае совести есть за
что   попрекнуть  его.   Немало   он   измучил   меня   своими   бесцельными
домогательствами и  до  того  возмутил мое  сердечко,  что  оно  готово было
разорваться.  Когда он уехал и мы снова оказались одни, простые люди в своем
кругу, грустно стало у нас на душе, и только о нем мы и могли говорить. Но и
легко нам стало тоже.  Да,  мы почувствовали облегчение,  -  я  тогда же это
подумала  и  все  старалась  убедить  себя,  что  вот  отныне  и  уже  навек
восстановились естественные для нас и нам подобающие мирные будни. Как бы не
так!  Тут все только и  началось!  Пришла книга,  и  я сделалась бессмертной
возлюбленной,  -  не  единственной,  боже упаси,  ведь их  целый список,  но
прославленнейшей,  больше других возбуждающей людское любопытство.  И  вот я
вошла  в  историю литературы,  стала предметом исследований и  паломничеств,
статуей  Мадонны,   перед  чьей   нишей  всегда  толпится  народ  в   соборе
человечества.  Таков был мой удел.  И  я,  вы  уж не удивляйтесь,  продолжаю
спрашивать себя:  почему это случилось? Потому ли, что юноша, смущавший меня
в то лето,  стал так велик,  что и меня увлек за собою, и с тех пор всю свою
жизнь я живу в тревоге болезненного возвеличения, в которое меня ввергло его
тогдашнее бесцельное волокитство?  Как сталось, что мои бедные, глупые слова
были произнесены для вечности?  Когда мы с  кузиной ехали на бал и  разговор
вертелся вокруг романов,  а затем перешел на танцы, я что-то болтала о том и
о другом,  нимало не помышляя,  - боже избави! - что я болтаю для столетий и
что это будет стоять в книге на веки веков. Я бы тогда попридержала язык или
попыталась сказать что-нибудь,  быть может, более подходящее для бессмертия.
Ах,  господин доктор, когда я читаю эти слова, я стыжусь их, стыжусь так вот
стоять с ними в моей нише перед всем человечеством!  А этот мальчик,  раз уж
он  был  поэтом,  неужели он  не  мог немножко их  приукрасить,  пересказать
половчее,  чтобы  мне  лучше  было  стоять с  ними  -  Мадонной перед  лицом
человечества?  Ведь  собственно,  это  было  его  обязанностью,  раз  уж  он
непрошенно втянул меня в нескончаемый мир вечности.
     Она  опять заплакала.  Кто раз всплакнул,  у  того глаза уже на  мокром
месте. И снова, качая головой, в беспомощном недоумении перед своим жребием,
поднесла к глазам платочек.
     Ример склонился к ее левой руке в митенке,  вместе с ридикюлем лежавшей
на коленях, и ласково положил на нее свою руку.
     - Милая,  дорогая мадам  Кестнер,  -  произнес он,  -  трепет,  некогда
возбужденный вашими  милыми словами в  груди  юноши,  во  веки  веков  будет
разделяться  всем  чувствующим  человечеством  -   об  этом  он,  как  поэт,
позаботился,  и не в словах тут дело.  -  В дверь постучали.  -  Войдите,  -
машинально  произнес  он,   не  изменяя  ни  своего  положения,  ни  мягкого
утешающего тона.  -  Примите смиренно, - продолжал он, - что ваше имя всегда
будет блистать среди женских имен, отмечающих эпохи его великого творчества,
и  питомцы  просвещения будут  говорить о  вашей  встрече,  как  о  любовных
похождениях Зевса.  Сживитесь с тем,  - да, впрочем, вы уже давно сжились, -
что вы,  как и я,  принадлежите к людям,  мужчинам,  женщинам,  девушкам, на
которых благодаря ему падает свет истории,  легенды,  бессмертия,  -  как на
тех,  вкруг Иисуса...  Кто  там?  -  спросил он,  выпрямляясь,  но  все  еще
растроганным голосом.
     В комнате стоял Магер.  Услышав, что речь идет о господе Иисусе Христе,
он молитвенно сложил руки.


                              Глава четвертая

     Шарлотта торопливо засунула в  ридикюль свой платочек,  быстро замигала
глазами  и  втянула воздух  покрасневшим носиком.  Таким  путем  ей  удалось
побороть нарушенное появлением коридорного душевное состояние. Мина, которую
она теперь состроила, относилась уже к новой фазе ее чувств: это была весьма
рассерженная мина.
     - Магер!  Вы  опять здесь?  -  с  досадой воскликнула она.  -  Я  ведь,
кажется,  предупреждала,  что  должна  обсудить  с  доктором Римером  весьма
серьезные вопросы и не хочу, чтобы мне мешали.
     Тут у  Магера нашлось бы  что возразить,  но  он  из почтения отказался
оспаривать этот самообман и ограничился тем,  что, простерев к старой даме и
без того уже молитвенно сложенные руки, проговорил:
     - Госпожа советница,  смею заверить, что я до последней минуты старался
не нарушить происходящего здесь собеседования.  Я безутешен, но что мне было
делать?  Вот  уже  более  сорока минут  новая гостья,  дама  из  веймарского
общества,  дожидается возможности предстать перед госпожой советницей.  Я не
мог  более  медлить  с   докладом  и   решился  войти,   уповая  на  чувство
справедливости  госпожи  советницы  и   господина  доктора,   без   сомнения
привыкших,  подобно другим высоким и почитаемым особам,  делить между людьми
свое время и благосклонность, дабы не оставить многих обойденными...
     Шарлотта поднялась.
     - Это уже слишком, Магер, - заявила она. - Битых три часа или больше, а
я ведь и без того проспала,  я собираюсь уходить, чтобы добраться наконец до
моих,  наверно уже обеспокоенных родственников,  - а он хочет задержать меня
новыми визитерами!  Право,  это уже чересчур.  Я  сердилась из-за мисс Гэзл,
из-за господина доктора я сердилась тоже, хотя, как оказалось, это был визит
более чем  интересный.  А  теперь он  навязывает мне  еще новое промедление!
Приходится  всерьез  сомневаться в  преданности,  которую  он  на  все  лады
изъявлял мне, видимо только для того, чтобы удобнее выставлять меня напоказ.
     - Недовольство госпожи советницы,  - с покрасневшими глазами воскликнул
Магер, - разрывает мне сердце, уже ранее растерзанное борьбой двух священных
обязанностей.  Ибо  как мне не  почитать священной обязанности защищать нашу
знаменитую гостью от  нежелательных вторжений?  Но  пусть госпожа советница,
прежде чем  навеки обречь меня своей немилости,  соизволит взвесить,  что не
менее священны и понятны такому человеку,  как я, чувства высокочтимых особ,
которые тотчас же по принятии к  сведению вести о прибытии госпожи советницы
возгорелись страстным желанием предстать перед нею.
     - Прежде  всего,  -  строго  взглянув  на  него,  сказала  Шарлотта,  -
следовало бы узнать, кем пущен этот слух.
     - Кто спрашивает госпожу советницу? - осведомился Ример, в свою очередь
поднявшийся со стула.
     - Демуазель Шопенгауэр, - отвечал Магер.
     - Гм,  -  буркнул доктор.  -  Уважаемая,  этот добрый человек не так уж
неправ,  взявшись доложить о ней.  Речь,  с вашего разрешения, идет об Адели
Шопенгауэр,  весьма просвещенной девице,  принадлежащей к  лучшему обществу,
дочери мадам Иоганны Шопенгауэр, богатой вдовы из Данцига, которая уже много
лет проживает у нас. Она преданный друг учителя, к тому же сама писательница
и хозяйка литературного салона,  в котором он, в пору когда еще охотно бывал
в обществе,  нередко проводил вечера.  Вы были так добры приписать известный
интерес  нашему  собеседованию.   И  если  вы  чувствуете  себя  не  слишком
утомленной и  располагаете еще малой толикой времени,  то я  взял бы на себя
смелость посоветовать вам  уделить несколько минут этой барышне.  Не  говоря
уже о  благодеянии,  которое вы  таким образом окажете чувствительному юному
сердцу,  это  свиданье,  я  готов поручиться,  даст  вам  лучшую возможность
ознакомиться с нашими обстоятельствами и взаимоотношениями,  нежели беседа с
ученым отшельником. Что же касается последнего, - с улыбкой добавил Ример, -
то он очищает поле действий, упрекая себя за слишком долгое пребывание...
     - Вы чересчур скромны,  господин доктор,  - успокоила его Шарлотта. - Я
благодарна вам за этот час, столь приятно проведенный, он навсегда останется
у меня в памяти.
     - Два часа,  -  позволю себе заметить,  - вставил Магер, в то время как
Ример с  чувством склонился над ее рукой.  -  И  так как обед,  по-видимому,
несколько отсрочился,  было бы  весьма желательно,  чтобы госпожа советница,
прежде  чем  я  введу  демуазель  Шопенгауэр,  подкрепила свои  силы  легкой
закуской,   чашечкой  бульона  с   гренками,   например,   или   стаканчиком
венгерского.
     - Я не голодна, - отвечала Шарлотта, - и в полном обладании сил! Будьте
здоровы,  господин доктор!  Надеюсь еще увидеться с  вами в последующие дни.
Ну,  а  Магер пусть идет с  богом и  просит ко  мне  эту барышню,  оговорив,
однако,  -  я на этом настаиваю,  - что у меня осталось лишь несколько минут
для  беседы с  нею,  ибо теперь даже малая проволочка явится непростительным
обкрадыванием моих заждавшихся родственников.
     - Слушаюсь,   госпожа  советница!  Но  позвольте  заметить:  отсутствие
аппетита еще  не  означает отсутствия потребности в  пище.  Если бы  госпожа
советница мне дозволила возобновить просьбу о  небольшом подкреплении сил...
это,  наверно,  послужило бы ей на пользу,  и  госпожа советница,  возможно,
благосклоннее отнеслась бы к предложению моего друга,  полицейского сержанта
Рюрига...  Он,  вместе с одним из своих коллег,  наблюдает за порядком возле
нашего дома и  только что заглянул ко мне в прихожую.  По его мнению,  наших
жителей легче было бы  заставить разойтись,  если бы им удалось бросить хотя
бы  взгляд  на  госпожу советницу,  и  госпожа советница оказала бы  немалую
услугу  полиции  и  общественному порядку,  согласившись,  пусть  только  на
мгновение, показаться толпе у раскрытого окна...
     - Да  ни  за что,  Магер!  Ни под каким видом!  Это совершенно нелепое,
абсурдное предложение! Может быть, еще прикажете мне держать речь? Нет, я не
покажусь, ни в коем случае. Я не владетельная особа...
     - Больше,  госпожа советница!  Больше,  возвышеннее,  чем таковая.  При
нынешнем расцвете культуры смотреть сбегаются не на владетельных особ, но на
светил нашей духовной жизни.
     - Глупости,  Магер!  Я, слава тебе господи, знаю толпу и знаю мотивы ее
любопытства;  с духом они имеют ох как мало общего.  Все это вздор. Я пойду,
когда мой прием,  наконец, кончится, не оглядываясь по сторонам. И, конечно,
ни о каком "показаться" не может быть и речи.
     - На усмотрение госпожи советницы.  Но горько сознавать,  что небольшое
подкрепление сил  могло  бы  побудить госпожу советницу увидеть все  в  ином
свете... Я иду известить демуазель Шопенгауэр.
     Воспользовавшись краткими минутами своего одиночества, Шарлотта подошла
к окну и,  выглянув из-за тюлевой занавески,  которую она присобрала в руке,
убедилась,  что на  площади не  произошло никаких перемен и  двери гостиницы
осаждены  по-прежнему.  Ее  голова  сильно  дрожала,  а  щеки  от  волнующих
перипетий разговора с фамулусом пылали румянцем.  Отвернувшись от окна,  она
дотронулась до них тыльной стороной ладони,  чтобы ощутить тепло, туманившее
ей  глаза.  Вообще же ее утверждение,  что она находится в  полном обладании
сил,  соответствовало истине,  хотя  лихорадочная природа ее  бодрости была,
вероятно,    не    вполне   ясна    ей.    Безудержная   сообщительность   и
возбужденно-нервозная словоохотливость одолевали ее,  а  также  нетерпеливое
расположение  к   дальнейшим  разговорам  и   почти  торжествующее  сознание
небудничной беглости речи,  способной касаться самых скользких вещей.  Она с
любопытством поглядела на  дверь,  которая  должна  была  распахнуться перед
новой гостьей.
     Адель  Шопенгауэр,  впущенная Магером,  застыла  в  глубоком реверансе,
дожидаясь ответного приветствия старой дамы. Молодая девушка, лет двадцати с
небольшим,  по оценке Шарлотты,  обладала наружностью весьма некрасивой,  но
интеллигентной  -   даже   ее   манера   с   первого  мгновения  непрестанно
быстро-быстро мигать,  озираться и  воздевать взор к небу,  чем она силилась
скрыть  косящий взгляд  желто-зеленых глаз,  производила впечатление нервной
интеллектуальности,  а  ее  рот,  большой и  узкий,  но  умно улыбавшийся и,
видимо,  понаторелый в  просвещенной беседе,  отвлекал внимание от  длинного
носа,  такой же длинной шеи и удручающе оттопыренных ушей, на которые из-под
несколько экстравагантной соломенной шляпы свисали мелкие букольки. Фигура у
нее была тощая.  Белая плоская грудь утопала в батистовых рюшах,  обвивавших
худые плечи. Ажурные митенки на тонких руках не закрывали сухих, красноватых
пальцев с  бледными ногтями.  Помимо ручки зонтика,  она  сжимала в  них еще
какой-то пакетик и стебли цветов, завернутых в шелковую бумагу.
     Говорить она начала тотчас же,  быстро, безупречно, не делая пауз между
фразами,  с  тем проворством,  которого Шарлотта заранее ждала от  ее умного
рта.  При  этом  он  слегка увлажнялся,  так  что  быстрые,  чуть окрашенные
саксонским акцентом слова,  казалось,  катятся  как  по  маслу,  и  Шарлотта
невольно ощутила  беспокойство:  захочет  ли  эта  гостья  посчитаться с  ее
собственной возбужденной словоохотливостью?
     - Госпожа советница,  - начала Адель, - нет слов, чтобы выразить, как я
благодарна  вам  за  доброту,  даровавшую  мне  радость  незамедлительно вам
засвидетельствовать свое глубокое уважение.  -  И,  не переводя дыхания: - Я
делаю это не только от лица моей собственной скромной особы,  но также и  от
имени,  если не по поручению,  - такового я еще не успела получить, - нашего
содружества муз,  дух и единство которого блестяще выдержали испытание перед
лицом чудесного события,  я имею в виду ваш приезд, - поскольку одна из нас,
а  именно моя возлюбленная подруга,  граф