жигать, а
глаза не  мозолить...  Но  Сульпиций любит меня -  как он  ликовал по поводу
моего участия в  его благочестивых затеях,  не  только из-за  "пользы дела",
нет,  - из-за меня! Превосходный собеседник! С каким расположением он слушал
о  кратчайшей ночи и  любовных воздыханиях Авроры по  Гесперу{199},  когда я
читал их ему в  дороге,  в  нетопленой станционной комнате!  Отличный малый!
Насказал мне премилых, инстинктивно угаданных вещей и был во всех отношениях
хорошим спутником и  поверенным,  с  которым в экипаже и на станциях приятно
потолковать о  разных  житейских  делах.  Помнишь  поездку  из  Франкфурта в
Гейдельберг, когда ты, при вечерних звездах, рассказывал ему об Оттилии, как
ты  ее  любил,  страдал из-за  нее  и  даже начал заговариваться от  холода,
возбуждения и  бессонницы?  Сдается мне,  ему  было  страшно...  Красивейшая
дорога из Некарельца,  высоко в известковых горах, где мы нашли окаменелости
и  аммониты.  Обершафленц-Бухен;  мы  полдничали  в  саду  при  гостинице  в
Гартгейме.  Там  была  юная служанка,  которая смотрела на  меня влюбленными
глазами.  На  ней  я  продемонстрировал ему,  как юность и  Эрос переходят в
красоту,  ибо она была некрасива,  но чудо как соблазнительна,  и  стала еще
милей от стыдливо насмешливой польщенности, когда заметила, что важный гость
говорит о ней. Ей и следовало это заметить, и он тоже, конечно, заметил, что
я  говорю лишь затем,  чтобы она поняла -  речь идет о ней.  Но он образцово
держал себя в  подобной ситуации,  не  сконфуженно,  но  и  не неделикатно -
католическая культура!  - а потом весело и доброжелательно рассмеялся, когда
я поцеловал ее в губы.
     Малина под лучами солнца!  Разогретый запах ягод,  несомненно. Что, они
варят варенье?  Но ведь сейчас не сезон.  А я все же чую этот запах.  Весьма
приятный аромат,  и  ягода  очаровательная,  набухшая соком под  бархатистой
сухостью покрова,  согретая живым теплом,  как  женские губы.  Если любовь -
лучшее в  жизни,  то  в  любви  наилучшее поцелуй,  -  поэзия любви,  печать
самозабвения,  средина  таинства между  духовным началом  и  плоским концом,
сладостный поступок,  свершенный в  высшей сфере и  более чистыми органами -
дыхания  и  речи,   поступок  духовный,  ибо  еще  индивидуальный  и  высоко
различающий: в твоих ладонях единственно милая тебе голова, назад откинутая!
Из-под ресниц улыбчато-серьезный взгляд,  растворяющийся в твоем взгляде!  И
этот твой поцелуй говорит:  "Тебя люблю и ищу, одну тебя, неповторимое божье
создание!    Среди   всего   божьего   мира    ищу    тебя".    Зачатие   же
анонимно-бестиально,  по существу безвыборно - его покрывает ночь. Поцелуй -
упоение,  зачатие -  сладострастие,  его господь дал и  червю.  Что ж,  и ты
усердно "почервил" в  свое время,  и все же твоя сфера -  упоение и поцелуй,
мыслящее самозабвение,  мимолетно соприкоснувшееся с бренной красотой. В том
же самом различие жизни и искусства,  ибо изобилие жизни, человеческой жизни
- деторождение -  не  сфера поэзии,  духовного лобзания малиновых уст  мира.
Сцена Лотты с  канарейкой,  когда крохотное создание так нежно прижимается к
сладостным устам и клювик в деловитом прикосновении свершает свой путь от ее
рта к  другому,  изящно похотлива и  потрясающа в  своей невинности.  Хорошо
написано!  Талантливый мальчишка,  об  искусстве знающий не  меньше,  чем  о
любви.  Ведь  ты,  занимаясь  последней,  втихомолку  подразумевал первое  -
желторотый птенец, но уже вполне готовый вероломно предать искусству жизнь и
человечество.  "Мои милые,  мои рассерженные{200}, к лейпцигской ярмарке она
вышла,  простите меня, если можете. Я останусь должником вашим и ваших детей
за  горькие часы,  которые вам  доставило мое...  называйте его  как хотите.
Любите меня и  не  мучьте!"  В  такое же  время года писались эти строки,  в
смутные дни  едва оперившейся юности.  Вспомнил дословно это  письмо,  когда
весной мне попалось в  руки первое издание,  и сумасшедший труд снова прошел
передо мной после стольких лет.  Не  случайно -  должно было попасться.  Эта
книжка,  как последнее звено,  замыкает все остальное,  все,  что началось с
посещения Сульпиция.  Она входит в  возвратную фазу,  в  жизнеобновление,  в
закалку духа для веселого и торжественного праздника повторения...  в общем,
отлично  сбита  эта  штука.  Молодец  мальчик,  превосходная психологическая
ткань,  богатая мотивировка душевных движений. Хороша и осенняя картина там,
где  сумасшедший собирает цветы.  Мило,  когда девушка,  с  мыслью о  друге,
перебирает всех товарок и в каждой находит какой-нибудь недостаток, ни одной
не может уступить его. Могло бы быть уже из "Избирательного сродства". Столь
тщательная  обработка  при  такой  растерянности чувств,  при  таких  бурных
приступах негодования на цепи,  сковавшие человеческую личность, на тюремные
стены бытия.  Понимаю,  что молния попала в цель,  а это не пустяк. Легко ли
это,  знает тот, кто это придумал и осуществил. Легким, счастливым, как само
искусство,   "Вертер"   стал   благодаря   эпистолярной  форме,   на   месте
запечатлевающей,  непрестанно нанизывающей новое,  - в нем целая космическая
система лирических миров. Талант - это умение усложнять, но и облегчать себе
задачу.  С  "Диваном" то  же  самое,  -  чудно,  что все всегда то же самое.
"Диван" и "Фауст" -  куда ни шло,  но "Диван" и "Вертер" еще родственнее,  -
верней,  одно и  то  же,  только на разных ступенях -  усиленное,  очищенное
повторение.  Да  будет  так  и  ныне  и  присно.  "И  восторг и  покаяние до
безбрежности расширить".  О  поцелуе много говорится и  в ранней и в поздней
песне.  Лотта у клавесина и ее губки, никогда столь прелестными не виденные,
ибо казалось,  что они жадно открываются и пьют сладостные звуки, - разве то
уже не была в  точности Марианна или,  верней:  разве Марианна не была новой
Лоттой,  когда пела Миньону,  и Альберт сидел поодаль,  сонный и терпеливый?
Теперь  это   было  уже  как  праздничный  обряд,   церемониал,   подражание
стародавним обычаям, торжественное служение и вневременная реприза, - меньше
жизни,  чем впервоначале,  но и больше тоже,  одухотвореннее...  Ну,  ладно,
высокое время отошло,  -  и это воплощение я больше не увижу. Хотел, но было
предуказано,  что не  должен;  значит,  на  долгие сроки отказ от повторного
обновления.  Останемся дома!  Возлюбленная вернется за поцелуем,  вечно юная
(страшновато, правда, думать, что она, в своем бренном обличье, старухой еще
живет где-то в стране - не так это хорошо и утешительно, как то, что рядом с
"Диваном" продолжает жить "Вертер").
     Но  "Диван" лучше дозрел до величия,  свободный от всякой патологии,  и
чета удалась на  славу,  горные сферы ей  по  плечу.  В  жар бросает,  когда
подумаешь,  каких  только  сумасбродных мотивировок не  наворотил  птенец  в
"Вертере".  Бунт  против  общества,  ненависть  к  аристократии,  бюргерская
уязвленность -  на  что  тебе это сдалось?  Дуралей,  политическая возня все
снижает.  Наполеон был прав,  говоря:  "Почему вы это сделали?" Счастье еще,
что на это не обратили внимания,  отнесли за счет страстного тона всей книги
в   уверенности,   что  непосредственное  воздействие  здесь  в   расчет  не
принималось.  Глупый,  неоперившийся  птенец,  и  сверх  того  -  невероятно
субъективный.  Ведь  мои  отношения  с  высшим  обществом  сложились  весьма
благоприятно.  В четвертой части "Поэзии и правды" непременно продиктую, что
благодаря Гецу  и  вопреки его  прегрешению против  правил  всей  предыдущей
литературы я  был отлично принят в  высших слоях общества.  Где мой шлафрок?
Позвонить Карлу,  чтобы шел  причесывать.  The readiness is  all!*  -  могут
нагрянуть гости.  До  чего приятна эта мягкая фланель,  и  как удобно в  нем
закладывать руки  за  спину.  Ходил так  по  утрам по  сводчатой галерее над
Рейном у  Брентано и  по террасе у Виллемеров.  Никто не осмеливался со мной
заговаривать, робея перед моими размышлениями, хотя я иногда решительно ни о
чем не  думал.  Да,  в  какие только края не  сопровождало меня это ласковое
одеяние,  -  домашняя привычка,  которую берешь с собой в путешествие, чтобы
защитить прочность своего "я",  отстоять его перед лицом чужого. Вот также и
с серебряным кубком,  и его я всюду вожу за собой,  да еще несколько бутылок
доброго вина,  чтобы мне не испытывать в нем недостатка и чтобы поучительные
и радующие чужие края не оказались сильней меня и моих привычек. Ты считайся
с собой,  - а если кто и бормочет об окаменелости, то бормочет вздор, ибо не
существует противоречия между  самоутверждением,  исканием  единства  жизни,
обереганием  своего  "я"  и  обновлением,  возрожденной  молодостью;  совсем
напротив,  последняя существует лишь  в  единстве,  в  замкнувшемся круге  -
знаке,  отпугивающем смерть...  -  Иди прибирать меня, Фигаро, Баттиста, или
как там тебя зовут?  Причеши мне волосы,  щетину я устранил сам,  -  ты ведь
берешь человека за  нос,  когда надо побрить над  губой,  мужицкая привычка,
терпеть ее не могу.  Знаешь историю про студента-шутника, который похвалялся
перед приятелями,  что возьмет за нос почтенного вельможу.  Он втерся к нему
под  видом цирюльника и  при  честном народе,  ухватив старца за  нос,  стал
вертеть его лицо во все стороны. Проделка была разоблачена, старика с досады
хватил удар,  студент же,  после дуэли с  его  сыном,  на  всю жизнь остался
калекой.
     ______________
     * Быть готовым - это все! (англ.).

     - Не слыхивал, ваше превосходительство. Но все ведь зависит от смысла и
цели,  с  которой берешь кого-либо  за  нос,  а  ваше  превосходительство не
усомнится, что...
     - Ладно,  ладно,  я люблю бриться собственноручно. Да и с одного дня на
другой много не вырастает.  Принимайся-ка за мои волосы,  я хочу, чтоб ты их
напудрил,  вот здесь,  а здесь надо немножко подвить, когда волосы убраны со
лба и  висков и прическа не треплется,  становишься другим человеком.  Тогда
фрегат готов к  бою,  ибо  между волосами и  мозгом существует тайная связь.
Непричесанный мозг  -  дорого ли  он  стоит?  А  знаешь,  всего опрятнее это
выглядело в былые времена,  с косичкой и волосяным кошельком;  впрочем, тебе
это ничего не говорит,  ты возник уже в эпоху стрижки, я же пришел издалека.
Пробился через  великое множество времен,  носил длинную,  короткую косичку,
тугие  и  распущенные букли.  Право,  кажешься себе  вечным  жидом,  который
странствует во времени,  неизменный,  и  только -  он этого и  не замечает -
обычаи и костюмы вокруг него изменяются.
     - К вашему превосходительству,  верно,  чудо как шли тогдашние расшитые
камзолы, косички и букли.
     - Скажу по  правде:  это  было изящное,  пристойно сдержанное время,  и
сумасбродство на таком фоне имело большую цену,  чем сейчас.  Да и что такое
свобода,  если она не освобождение? Впрочем, не следует думать, что тогда не
существовало прав  человека.  Господа и  слуги.  Верно.  Но  то  были  богом
учрежденные сословия,  достойные,  каждое  на  свой  лад,  и  господин  умел
почитать тех,  к  кому он не принадлежал,  -  богоданное сословие слуг.  Ибо
тогда еще  шире было распространено мнение,  что  всяк,  большой или  малый,
должен до дна испить чашу человеческого.
     - Не знаю уж,  ваше превосходительство,  в конце концов нам, малым сим,
все  же  приходилось  горше.  Нам  нельзя  слишком  полагаться  на  уважение
богоданного сословия знати.
     - Пожалуй,  ты прав,  Карл.  Как мне с тобой спорить?  Ты держишь меня,
твоего господина,  под гребенкой и раскаленными щипцами и можешь рвануть мне
волосы или  прижечь меня,  лишь только я  начну возражать.  Поэтому разумнее
попридержать язык.
     - Какие тонкие волосы у вашего превосходительства.
     - Верно, хочешь сказать - жидкие.
     - Что вы,  жидкими они еще только становятся и  разве что надо лбом.  Я
хочу сказать,  что тонок каждый волос в отдельности:  мягок, как шелк, а это
редко встречается у мужчин.
     - Ну что же, из какого дерева господь меня выстругал, таков я и есть.
     Достаточно ли равнодушно-мрачно сказано? Без заинтересованности в своих
природных качествах?  Parrucchieri* не могут не льстить, и этот малый усвоил
привычки ремесла, которым он занимается. Хочет угодить моему тщеславию. Вряд
ли  он понимает,  что и  у  тщеславия суть и  стать различны,  что оно может
обернуться    углубленностью,    серьезным,    вдумчивым    самонаблюдением,
автобиографической манией,  настойчивым любопытством к  путям  и  перепутьям
твоего физически-нравственного бытия,  к далеким запутанным дорогам и темным
опытам природы,  на диво миру приведшим к возникновению такого существа, как
ты.  А отсюда следует,  что льстивый отзыв о наших телесных свойствах иногда
воздействует не  как  поверхностное,  приятное щекотание,  но  словно голос,
манящий к познанию трудных и счастливых тайн.  Я из того дерева, из которого
меня  выстругала природа.  Баста.  Есмь,  каков  есмь,  и  живу,  как  птица
небесная, памятуя, что, живя безотчетно, продвинешься всего дальше. Это так,
это верно.  Но  вот вожусь же я  со своей автобиографией?  Это согласуется с
моим ворчливым ответом.  И если ее тема -  становление,  дидактический показ
того,  как формируется гений (тоже -  тщеславие,  хотя и научное), то больше
всего ее  занимает сама  материя этого становления,  сокровенные силы жизни,
создавшие Гете.  Размышляют же  мыслители о  мышлении,  так как же творцу не
размышлять  о  творящих  силах,   тем  более  когда  он  вновь  углубился  в
творчество,  в  высоко тщеславное эгоцентрическое вживание в феномен творца?
Тонкие,  мягкие волосы!  Вот  моя  рука  лежит  на  пудермантеле,  отнюдь не
гармонирующая с  мягкими,  "тонкими" волосами,  -  не узкая,  одухотворенная
барская ручка,  а  широкая и  твердая рука  ремесленника,  унаследованная от
поколений бравых кузнецов и  мясников{204}.  Как должны были -  в  возможной
невозможности,  в случайной удаче -  смешиваться в течение веков хрупкость и
здоровье,  слабость и твердость,  утонченность и грубость,  безумие и разум,
чтобы дать под конец возникнуть таланту,  феномену?  Под конец!  "Создает не
сразу{204} / Род ни чудовища,  ни полубога.  / Лишь долгий ряд достойных иль
дурных / Дарует миру ужас иль отраду".  Полубог и чудовище! Но разве я их не
слил воедино,  когда писал "Ифигению",  не  принимал одного за  другое и  не
знал,  что без некоторого ужаса в радости,  без "чудовища в полубоге" ничего
получиться не может. Злое и доброе - что знает об этом природа, когда даже о
болезни и здоровье ей немного известно и из болезненного она рождает радость
и жизнеобновление? Природа! Начнем с того, что ты дана мне через меня самого
и  через меня же  тебе и  истинное отмщение.  Одно ты мне открыла:  если род
способен долго продержаться,  то  обычно,  прежде чем он  вымрет,  возникает
индивидуум,  который  вбирает  в  себя  дотоле  разъединенные и  лишь  слабо
намеченные  задатки  всех  предков  и  в  совершенстве выражает  их.  Хорошо
сказано,  заботливо и поучительно,  людям для самопознания сущего -  наука о
природе,  рассудительно абстрагированная от  собственного  проблематического
бытия. Эгоцентризм? Но как не быть эгоцентричным тому, кто видит в себе цель
природы,  итог,  завершение,  апофеоз, конечный и высший результат, прийти к
которому  ей  стоило  немалых  трудов?   И  почему  все  это  взращивание  и
порождение,  это  скрещивание и  подбор кровей на  протяжении столетий,  где
подмастерье из чужого города, по обычаю, высватывает дочку мастера{204}, где
дочь  графского лакея  или  портного была  взята землемером или  судейским -
почему все  это  увенчалось столь исключительной удачей?  Мир найдет,  что я
таков,  потому что  душевными силами,  почерпнутыми извне,  сумел преодолеть
предрасположения,  даже  опаснейшие,  сумел  преобразить  их,  облагородить,
насильственно направить на доброе и великое.  Я -  баланс жизненных натяжек,
точно  дозированная счастливая  случайность  природы,  -  танец  меж  ножей,
стремление  к  трудностям  и  поблажкам,   натяжка  и  допущение  пополам  с
гениальностью -  да  и  может ли  быть  иначе?  Ведь  гений всегда натяжка и
допущение.  Люди,  на худой конец,  чтут твое творчество, твою жизнь не чтит
никто. Я говорю вам: "Попробуй, повтори, не поломав хребта!"
     ______________
     * Парикмахеры (ит.).

     Что  значит  твой  страх  перед  брачными  узами,  ощущение  того,  как
бессмысленно и  даже запретно продолжать свой род  по  примеру предков,  как
бесцельно дальнейшее комбинирование кровей теперь,  когда  цель  достигнута?
Мой сын -  плод фривольной необходимости,  предосудительных постельных уз  -
уже по ту сторону цели.  Он - эпилог. Разве я этого не знаю? Природа от него
отвернулась,  а  я  хочу попытаться еще раз ожить в нем,  хочу женить его на
этой амазоночке, ибо она из той породы, от которой я неизменно бежал. Что ж,
привьем себе  прусскую кровь,  чтобы не  дать так  быстро отзвучать аккордам
финала,  под которые естество, соскучившись и зевая, уходит домой. Я знаю, в
чем тут дело.  Но знание - это одно, а чувство - другое. Оно утверждает свои
права quand meme вопреки холодному знанию. Как будет красиво, благоприлично,
когда в  доме воцарится Лили и  старик станет галантно шутить с нею,  а там,
глядишь, появятся и внуки, кудрявые внуки, внуки-призраки, с ростком пустоты
в сердцах, - ты будешь любить их без веры и надежды, только из потребности в
любви...
     Она не знала веры,  любви и упований, Корнелия{205}, сестра, мое второе
"я" в  женском образе,  не  созданная быть женщиной.  Разве ее  отвращение к
супругу не  было  подобием твоего страха перед браком?  Непонятное существо,
предельно чужое на земле,  непостижимое и  себе и другим,  суровая аббатиса,
подкошенная  первыми  ненавистными  патологическими родами,  -  такова  твоя
родная сестра,  единственная из  четырех,  с  тобою вместе и  себе  на  горе
переросшая младенчество.  Где все остальные -  чудно красивая девочка, тихий
упрямый мальчик{205},  не от мира сего, бывший мне братом? Их нет уже давно.
Они  исчезли,  едва  возникнув,  скупо оплаканные,  насколько мне  помнится.
Ребяческий сон, почти стершийся, почти позабытый...

                Тебе - уйти, мне - жить на долю пало,
                Покинув мир, ты потерял так мало!

     Или так велики мой эгоизм,  жадность к жизни, что я хладнокровно вобрал
в  себя  то,  чем  могли бы  жить  вы  все?  Существуют преступления,  более
глубокие,  глубже сокрытые, нежели те, что совершаешь сознательно. Или у них
хватило сил породить одну значительную жизнь,  в остальном же смерть, потому
что отец был вдвое старше матери, когда женился на ней? Благословенная чета,
избранная подарить  миру  гения.  Несчастная чета!  Матушка,  с  ее  веселым
нравом,  лучшие годы пробыла сиделкой немощного тирана.  Корнелия ненавидела
его -  может быть,  лишь за то,  что он ее породил.  Но разве этот ворчливый
ипохондрик,  этот  полоумный брюзга,  этот  ничего  не  делавший тяжелодум и
назойливый педант,  боявшийся,  что  любая  струя  свежего  воздуха  нарушит
порядок,  установленный им в поте лица,  -  не заслуживал ненависти?  В тебе
немало есть от него,  -  осанка,  страсть к  собирательству,  церемонность и
чопорность, - ты только преобразил его педантизм. Чем старше ты становишься,
тем сильней проступает в тебе призрачный старик, и ты узнаешь его, признаешь
с  сознательной и  упорной верностью,  следуешь за  ним,  своим  прототипом,
отцом, которого сызмальства почитал. Душа, душа, я верю в нее и хочу верить.
Жизнь была бы  несносна без  прикрас душевного обмана.  Ведь под ним ледяной
холод. Ледяная правда делает тебя великим и ненавистным, мир можно примирить
с собой лишь приветливо-милосердным душевным обманом. Отец был тяжелым мужем
чести -  позднее дитя пожилых родителей -  и имел брата,  явно сумасшедшего,
кончившего жизнь безумцем{205},  как, собственно, кончил и отец. "Мой предок