прошлого,
неотъемлемой собственностью вечного существа из  твоей песни.  Ведь  тебе не
пришло бы в  голову нарядиться в  голубой фрак с  желтой жилеткой,  на манер
тогдашних мечтательных юнцов,  напротив,  черен и торжествен был шелк твоего
фрака, и, должна сознаться, серебряная звезда на нем красила тебя не меньше,
чем Эгмонта Золотое руно.  Ах,  Эгмонт,  -  вздохнула она,  -  Эгмонт и дочь
народа.  Ты  хорошо сделал,  Гете,  увековечив и  свой  юный  образ  в  этом
творении,   дабы  теперь,  ревматическим  вельможей,  проникшимся  мудростью
отречения, благословлять трапезу в кругу своих льстивых приближенных.
     - Я  вижу,  -  отвечал он,  немного помолчав,  глубоким и  растроганным
голосом,  -  моя подруга сердится не только на мое,  с виду неделикатное, на
деле  же  лишь  нежное упоминание об  этой печати времени.  Ее  гнев или  ее
печаль,  выражающаяся в  гневе,  коренится в  более глубоком и достойном,  и
разве  я   не  поджидал  ее  в   карете  именно  потому,   что  почувствовал
необходимость поставить себя  под  удар  этой  гневной  печали,  признать ее
достоинство и  правоту  и,  может  быть,  смягчить  ее  искренней просьбой о
прощении.
     - О   боже,    -   испугалась   она,   -   до   чего   снисходит   ваше
превосходительство!  Этого я услышать не хотела,  и теперь краснею,  как при
той истории,  что вы рассказали за малиновым кремом. Прощение! Моя гордость,
мое счастье -  и  мне прощать вас?  Где тот человек,  что может сравниться с
моим другом? Весь мир его чтит, и потомство будет во веки веков благоговейно
произносить его имя.
     - Ни  смирение,  ни  душевная чистота,  -  отвечал  он,  -  не  смягчат
жестокости отказа в  просимом.  Сказавший:  мне  нечего прощать,  становится
непримиримым по  отношению к  тому,  чей  удел  спокон веков быть  без  вины
виноватым.  Там,  где возникла нужда в прощении, ничто не должно становиться
на  его  пути,  даже скромность.  Такая скромность не  ведает душевной муки,
горячего  чувства,  которое  обжигает  человека,  когда  справедливый  упрек
настигает  его  во  тьме  непоколебимой веры  в  собственное  достоинство  и
превращает  в  кучу  раскаленных раковин,  какие  применяются на  постройках
вместо извести.
     - Друг мой,  -  сказала она,  -  я бы ужаснулась, если бы мысль обо мне
могла  хоть  на  мгновение  смутить  твою  неколебимую  веру  в  собственное
достоинство,  от которой для человечества столь многое зависит.  Но я только
допускаю,  что это жгучее чувство прежде всего относится к первой, с которой
началось отречение,  чтобы всегда повторяться потом:  к дочери народа,  той,
которой ты, отъезжая, протянул руку с коня; ведь к вящему моему успокоению я
прочла,  что ты со мной расставался, чувствуя себя менее виноватым. Бедняжка
под могильным холмом в Баденском герцогстве!  Откровенно говоря,  я не очень
скорблю о  ней,  она  не  умела  достаточно крепко держать себя  в  руках  и
зачахла,  а  ведь все сводится к тому,  чтобы иметь мужество сделать из себя
самоцель,  даже когда ты только средство.  Вот она и лежит теперь где-то под
Баденом,  тогда как другая,  после плодовитой жизни,  пребывает в  достойном
вдовстве и  бодром обладании сил,  которое вряд ли  кто возьмет под сомнение
из-за слегка трясущейся головы. Да и кроме того, ведь я счастливица, - ибо я
очевидная  и  несомненная  героиня  твоей  бессмертной книжки,  неоспоримая,
вплоть до  последней мелочи,  несмотря на  эту маленькую путаницу с  черными
глазами,  и даже китаец,  как ни далек ему наш образ мыслей,  дрожащей рукой
выписывает на фарфоре рядом с  Вертером меня -  меня,  а  не другую.  Этим я
горжусь и не хочу допустить даже мысли,  что та,  под могильным холмом, была
соучастницей,  что  начало положено ею,  что  она  первая пробудила в  твоем
сердце Вертерову любовь. И вот я боюсь, вдруг однажды обнаружится, что она -
та подлинная, чье имя сопряжено с твоим в том выспреннем мире, как имя Лауры
с  именем Петрарки,  а я буду свергнута,  забыта:  вырван будет мой образ из
ниши в соборе человечества. Эта мысль временами до слез тревожит меня...
     - Ревность?  -  спросил он  улыбаясь.  -  Разве Лаура единственное имя,
произносимое с благоговением? Ревность к кому? К твоей сестре, нет, к твоему
отражению, к второй тебе? Разве облако, образуясь и принимая новый образ, не
остается тем же облаком? И стоименный бог, разве он не един для нас, для нас
всех?  Вся эта жизнь - лишь преобразование форм, единство во многом, прочное
в  сменах.  И  ты и  она,  все вы одна в  моей любви и  в моей вине.  Так ты
совершила эту поездку, чтобы сыскать умиротворение?
     - Нет,  Гете,  -  отвечала она.  -  Я приехала, чтобы бросить взгляд на
возможное,  столь очевидно уступающее действительному,  и  все же,  со всеми
своими "а что,  если бы" и "а коли бы так",  всегда подле него пребывающее и
достойное наших вопрошаний.  Разве ты  не согласен со мной,  старый друг,  и
разве и  ты не вопрошаешь о возможном среди твоей почетной действительности?
Она плод отречения,  я  это знаю хорошо,  а значит,  и мучительно медленного
увядания,   ибо  отречение  и  увядание  живут  в  тесной  близости,  и  вся
действительность, все сущее - только зачахшее возможное. Есть нечто страшное
в таком увядании,  верь мне,  и мы,  простые смертные,  должны избегать его,
всеми  своими  силами  противиться ему,  даже  если  голова у  нас  начинает
трястись  от  напряжения,  иначе  от  нас  останется лишь  могильный холм  в
Баденском герцогстве. Ты - дело другое, у тебя было чем это восполнить. Твоя
действительность мало похожа на отречение и неверность,  скорее напротив, на
всеосуществление и высшую верность.  Ей свойственно такое величие, что никто
не смеет вопрошать ее о возможном. Это так.
     - Твоя  сопричастность,  дитя  мое,  поощряет тебя к  довольно странным
комплиментам.
     - Что ж,  хоть это право я имею: говорить и славословить искренней, чем
непричастная толпа.  Но одно я должна тебе сказать,  Гете:  хорошо,  уютно я
себя  не  чувствовала в  твоем  кругу,  в  твоем великолепном доме.  У  меня
сжималось сердце, ибо вблизи от тебя уж очень пахнет жертвоприношениями - не
фимиамом,  его бы  я  легко перенесла,  ведь и  Ифигения курила фимиам перед
алтарем  скифской Дианы,  но  против  человеческих жертв  она  подняла  свой
укрощающий голос,  а ведь их-то и приносят тебе, и все вокруг тебя похоже на
поле битвы или  царство злого цезаря...  Эти  Римеры,  только и  знающие что
брюзжать и  дуться и отстаивать свою мужскую честь,  и твой бедный сын с его
семнадцатью бокалами шампанского,  и  эта амазоночка,  что выйдет за  него к
новому году и впорхнет в твой мезонин,  как бабочка в огонь, не говоря уже о
Мариях  Бомарше{277},  не  умевших  держать себя  в  руках,  подобно мне,  и
зачахших,  - что все они, как не жертвы твоего величия? Ах, приносить жертвы
сладостно, но быть жертвой - горький удел.
     Мерцающие блики  тревожно скользнули по  фигуре человека в  плаще,  что
сидел подле нее. Он сказал:
     - Дорогая,  дозволь  искренне ответить тебе  -  на  прощание и  в  знак
примирения.  Ты говоришь о жертве,  а здесь начинается тайна. Тайна великого
единства мира,  жизни,  личности и творчества.  Пресуществление - все. Богам
приносили жертвы,  а  под конец жертвою стал бог.  Ты прибегала к сравнению,
мне милому и близкому: мошка и смертоносное пламя. Ты хочешь сказать - я то,
куда жадно стремится мотылек,  но разве среди превратностей и  перемен я  не
остался горящей свечой,  которая жертвует своим телом для того, чтобы горело
пламя?  И  разве я  сам -  не одурманенный мотылек,  извечный образ сожжения
жизни и  плоти во имя наивысшего духовного пресуществления.  Старая подруга,
милая,  чистая душа,  я первый - жертва, и я же жертвоприноситель. Однажды я
перегорал для тебя и продолжаю перегорать,  всегда -  в дух и в свет.  Знай,
метампсихоза для  твоего  друга  -  сокровеннейшее,  высшее,  величайшая его
надежда,  первое вожделение.  Игра превращений, изменчивый лик, когда старец
воплощается в юношу и юноша в мальчика,  единый лик человеческий,  в котором
сменяют  друг  друга  отпечатки  жизни  и  юность  магически  проступает  из
старости,  старость из юности:  потому мне было так мило и близко - тебя это
успокоит,  -  что ты  надумала явиться ко мне,  символом юности украсив свой
старческий облик. Единство, моя дорогая, - размежевание и перетасовка. Так и
жизнь  открывает  то  свое  природное лицо,  то  нравственное,  так  прошлое
переходит в настоящее,  первое отсылает ко второму,  указуя путь к будущему,
которым чревато и  то и другое.  Отзвук чувства,  предчувствие...  Чувство -
все!..  Да  раскроются наши все вбирающие,  все постигшие глаза на  единство
мира.  Ты  требуешь возмездия?  Оставь,  я  вижу,  как  оно  серым всадником
движется мне  навстречу.  И  тогда снова пробьет час  Вертера и  Тассо,  ибо
двенадцать раз бьет и в полночь и в полдень,  и только то,  что бог мне даст
поведать, как я стражду{278}, только это, первое и последнее, мне останется.
Тогда разлука будет прощанием, прощанием навеки, смертным борением чувств, и
час  ужасных  мучений,  мучений,  что  предшествуют  смерти,  ибо  они  есть
умирание,  но еще не смерть.  Смерть - последний полет в пламя. Во всеедином
чем  быть ему,  если не  новым пресуществлением?  В  моем успокоенном сердце
покойтесь,  милые  образы,  -  и  сколь радостен будет миг,  когда мы  снова
очнемся.
     Давно знакомый голос умолк. "Мир твоей старости!" - только прошептал он
еще.  Экипаж остановился.  Свет его  фонарей теперь смешался со  светом двух
других над дверьми Гостиницы Слона.  На крыльце,  с  руками,  заложенными за
спину,  и поднятым кверху носом, стоял Магер, вдыхая воздух звездной осенней
ночи.  Он  ринулся вниз,  на  панель,  чтобы опередить слугу при  открывании
дверцы.  Разумеется,  бежал он не как-нибудь,  а как человек,  уже несколько
отвыкший от бега, изящно подняв плечи и с достоинством виляя задом.
     - Госпожа советница!  -  воскликнул он.  -  Добро пожаловать!  Надеюсь,
госпожа советница провели содержательный вечер в нашем храме муз!  Смею ли я
предложить эту  руку  в  качестве надежной опоры?  Боже милостивый,  госпожа
советница:  помогать героине  Вертера  при  выходе  из  экипажа Гете  -  это
событие. Как мне назвать его? Событие, достойное увековечения.



        "ПРИЛОЖЕНИЕ"


        "ТОМАС МАНН"

        ""ВЕРТЕР" ГЕТЕ"

     "Вертер",  или,  как полностью называется эта книжка,  "Страдания юного
Вертера", роман в письмах, принес Гете-писателю самый большой, самый широкий
и  самый  шумный  успех  в  его  жизни.  Франкфуртскому адвокату  сравнялось
двадцать четыре года,  когда он написал эту повестушку, небольшую по объему,
да и  по охвату мира и жизни юношески ограниченную,  но предельно насыщенную
взрывчатой силой. Это было второе более или менее крупное произведение Гете.
Ему предшествовала шекспирианская драма из рыцарского прошлого Германии "Гец
фон  Берлихинген",  уже  привлекшая  внимание  литературной общественности к
молодому сочинителю своей страстностью, теплотой и тем, что она приблизила к
нам  историю,  вдохнула в  нее жизнь.  Однако "Вертер" показал Гете совсем с
другой стороны,  ибо по своей сущности и воздействию на читателя книга резко
отличалась от  предыдущей.  Ее успех в  какой-то мере носил даже скандальный
характер.  В этой маленькой книжке была такая потрясающая, парализующая сила
чувства,  что блюстители нравственности всполошились, а моралисты с ужасом и
возмущением усмотрели в ней искусительный дифирамб самоубийству. Но именно в
силу этих качеств она подняла переходящую всякие границы бурю восторга,  так
что  мир  буквально  бредил  блаженством  смерти:  роман  вызвал  опьянение,
лихорадку,  экстаз,  охвативший всю обитаемую землю, он был той искрой, что,
попав в пороховую бочку, мгновенно развязывает опасные силы.
     Нелегкое  дело  -  проанализировать состояние умов,  лежавшее в  основе
европейской цивилизации той  эпохи.  С  исторической точки  зрения это  было
предгрозовое  состояние,  предчувствие очистившей  воздух  бури  французской
революции;  с  точки же  зрения культурно-исторической это  была  эпоха,  на
которую Руссо  наложил печать своего мечтательно-мятежного духа.  Пресыщение
цивилизацией,  эмансипация чувства, будоражащая умы тяга назад, к природе, к
естественному  человеку,   попытки  разорвать  путы  окостеневшей  культуры,
возмущение условностями и узостью мещанской морали -  все это вкупе породило
внутренний  протест  против  того,   что   ограничивало  свободное  развитие
личности,  а  фанатическая,  безудержная жажда жизни вылилась в  тяготение к
смерти.  В  обиход вошла  меланхолия,  пресыщение однообразным ритмом жизни.
Умонастроение,  известное  под  названием  "мировой  скорби",  усугубилось в
Германии от  воздействия той кладбищенской поэзии,  которая бытовала тогда в
английской литературе.  Сам Шекспир повинен в  этом.  Юные умы были одержимы
"Гамлетом" и  его  монологами.  Молодежь  увлекалась наводящей ужас  мрачной
оссиановской героикой седой  старины.  Казалось,  будто читатели всех  стран
втайне,  неосознанно,  только и ждали,  чтобы появилась книжка какого-то еще
безвестного молодого немецкого бюргера и  произвела переворот,  открыв выход
скрытым чаяниям целого мира, - не книжка, а выстрел прямо в цель, магическое
слово. Рассказывают, будто молодой англичанин, много лет спустя приехавший в
Веймар,  встретил на улице Гете и упал в обморок -  силы изменили ему, когда
он воочию увидел творца "Вертера".  Впоследствии Гете вспоминает в  одной из
венецианских эпиграмм о всемирном успехе "Вертера":

                Немец мне подражал, француз читал мою книгу.
                В Англии ласкою встречен был неприкаянный гость.
                Но много ли проку мне в том, что даже далекий китаец
                Вертера с Лоттой рисует робкой рукой на стекле?

     Вертер и  Лотта сразу же встали в  один ряд с классическими влюбленными
из книг и  преданий:  с Лаурой и Петраркой,  Ромео и Джульеттой,  Абеляром и
Элоизой,  с  Паоло  и  Франческой.  Каждый юноша мечтал так  любить,  каждая
девушка - быть так любимой. Целое поколение молодежи узнавало в Вертере свой
собственный душевный строй.  Юные мечтатели демонстративно носили костюм,  в
который писатель одел избранника смерти - синий фрак при желтых панталонах и
жилете.  В  своем подражании меланхолические адепты доходили до  крайности -
были  случаи  самоубийств,  которые  открыто и  прямо  приписывались влиянию
Вертера,  а следовательно, по словам моралистов, лежали на совести того, кто
сочинил этот подрывающий основы роман.  Обезумевшие юнцы забывали об одном -
хотя творец "Вертера" с  величайшим мастерством изобразил,  как  назревает в
юной груди решение покончить с  собой,  сам он  и  не подумал убить себя,  а
творчески изжил самоубийственные настроения,  избавился от них, описав их. В
своих воспоминаниях Гете говорит об этой гримасе жизни -  о  контрасте между
целительной ролью,  которую роман о  Вертере сыграл для него самого,  и  тем
воздействием,  какое он оказал на внешний мир. Гете сам прошел через все то,
что угнетало и  парализовало его поколение.  Мысль о  самоубийстве отнюдь не
была чужда ему,  временами он  бывал даже близок к  ее осуществлению.  Так в
"Поэзии и правде" Гете рассказывает, что в предвертеровский период он каждый
вечер,  прежде чем погасить свет, пробовал вонзить в грудь на один-два дюйма
острие имевшегося у  него кинжала.  Но это ему никак не удавалось,  тогда он
посмеялся над собой и решил не умирать.  Однако он сознавал, что жить дальше
он  может,  только выполнив свою  писательскую задачу,  то  есть рассказав в
книге обо всем им  продуманном и  прочувствованном.  Таким признанием,  или,
говоря  словами  самого  Гете,  "генеральной  исповедью",  и  был  "Вертер".
Закончив  работу,  Гете  почувствовал,  что  она  принесла ему  избавление и
возродила к  новой  жизни.  Но  в  то  время как  самого себя  он  исцелил и
образумил, претворив действительность в вымысел, другие были сбиты с толку и
решили,  что надо претворить вымысел в действительность,  пережить перипетии
романа и  не долго думая застрелиться.  И  вот то,  что пошло на пользу ему,
было объявлено в высшей степени вредоносным.
     До  самой  смерти Гете  гордился этим  своим  юношеским произведением и
наряду с  "Фаустом" ставил его себе в  наибольшую заслугу.  "Кто в  двадцать
четыре года написал "Вертера",  -  говорил он в  старости,  -  того никак не
назовешь тупицей".  Одно из  значительнейших событий его  жизни -  встреча с
Наполеоном в  Эрфурте -  тоже связано с  "Вертером".  Император прочитал эту
книжечку не  менее семи раз,  мало того,  он  брал ее с  собой в  египетскую
кампанию  и  во  время  знаменательной аудиенции учинил  автору  придирчивый
допрос.  Великий жизнедовершитель ни  разу не отрекся от спорного юношеского
образа,  чья тень всегда по-братски сопутствовала ему,  и  в  семьдесят пять
лет,  вновь претерпевая из-за юной Ульрики сладостные и жестокие муки любви,
он  в  стихотворении "Вертеру" с  оттенком иронии признается,  что взялся за
прежнее...
     Положенное в  основу "Вертера" событие личной жизни  Гете,  идиллически
горестная любовь к Лотте Буфф,  прелестной дочери амтмана в Вецларе-на-Лане,
получило такую же широкую известность,  как и самый роман,  -  и на это есть
все  основания,  ибо  значительнейшая  часть  книги  полностью  совпадает  с
действительностью,  правдиво,  без  изменений  повторяя  ее.  В  1772  году,
двадцати трех  лет  от  роду,  Гете  приехал в  этот живописно расположенный
прирейнский городок,  чтобы,  по настоянию отца, в качестве свежеиспеченного
доктора  права  практиковать  при  всеимперском  суде.   Однако  же  сам  он
намеревался заняться по преимуществу изящной словесностью, творить и жить, и
осуществил свое намерение,  а в имперском суде даже не показывался. Улочки в
Вецларе были узкие и грязные,  но природа кругом -  чудесная; был май месяц,
все стояло в цвету,  и тут,  возле источников,  ручейков или же на приречных
холмах с  красивыми видами,  праздный мечтатель скоро облюбовал себе  уютные
уголки,  чтобы читать милых его сердцу Гомера и Пиндара, спорить с друзьями,
рисовать, размышлять. На устроенном молодежью сельском балу судьба свела его
с   девятнадцатилетней  Лоттой,   которая  вместе  с   овдовевшим  отцом   и
многочисленными братьями и  сестрами жила в  так называемом "Немецком доме".
Лотта,  миловидная, белокурая, голубоглазая девушка, веселая и домовитая, не
очень  образованная,   но   наделенная  здоровым  и   тонким  чутьем,   была
одновременно ребячлива и не по летам серьезна,  так как ей пришлось заменить
умершую мать  целой  ораве братьев и  сестер и  вести хозяйство в  отцовском
доме.  В  первый раз Гете увидел ее,  когда заехал за  ней в  загородный дом
амтмана,  и  она,  уже одетая на  бал,  в  белом платье с  розовыми бантами,
стояла,  окруженная малышами,  и  оделяла их  хлебом на  ужин,  -  эта сцена
доподлинно увековечена в "Вертере" и не раз воспроизводилась художниками. Он
провел с  Лоттой весь  вечер,  на  следующий день  нанес  ей  визит и  успел
влюбиться  по  уши,  прежде  чем  узнал,  что  она  помолвлена.  Ибо  вскоре
оказалось,  что  у  Лотты  есть  жених,  секретарь  ганноверского посольства
Кестнер,  честнейшая  посредственность;  он  искренне  любит  Лотту,  и  она
отвечает ему  доверчивой любовью.  Отметим,  что  страсти тут  нет,  а  есть
спокойная, не лишенная нежности взаимная склонность с расчетом на совместную
будущность,  разумное устройство жизни  и  на  создание семьи.  Надо  только
подождать, чтобы обстоятельства нареченного позволили ему жениться.
     И  в  эти  отношения в  качестве  третьего вступает Гете,  приятель,  к
которому молодая чета питает восхищение и  сердечное расположение,  -  поэт,
гений,  искренний  друг  и  вместе  с  тем  вероломный,  в  житейском смысл