дле  великого отца,  которого ему  надлежало
освобождать  от   всякого  рода  житейских  забот  и   хозяйственных  докук,
представлять на общественных церемониях, и даже при инспекционных поездках в
Иену,  а также быть ему полезным в качестве хранителя коллекций и секретаря,
тем более что доктор Ример тогда уже оставил их дом, чтобы вступить в брак с
компаньонкой тайной советницы, демуазель Ульрих.
     Юный Август исполнял эти повинности с  аккуратностью,  а  поскольку они
касались отца и дома,  с мелочным педантизмом, соответствовавшим черствости,
- я  бы  не  хотела сейчас сказать больше,  и  все-таки вынуждена дополнить:
преднамеренной,  подчеркнутой черствости его характера. Откровенно говоря, я
не считаю нужным спешить с  проникновением в  тайну этой натуры и откладываю
это в силу какой-то боязни, странным образом составляющейся из сострадания и
антипатии.  Не мне первой и не мне единственной внушает этот молодой человек
подобные чувства.  Ример,  например,  -  он сам мне в этом признался,  - уже
тогда  испытывал  перед  ним  настоящий ужас,  и  его  намерение обзавестись
собственным  домом  было  в  значительной  мере  ускорено  возвращением  под
родительский кров его бывшего ученика.
     Оттилия в ту пору начала бывать при дворе и,  возможно,  что именно там
Август впервые увидел ее.  Впрочем,  это  знакомство могло  состояться и  на
Фрауенплане во  время  воскресных домашних концертов,  которые несколько лет
подряд  устраивал  у  себя  тайный  советник,  или  же  на  репетициях  этих
концертов.  Ибо к очарованию и врожденным прелестям моей подруги принадлежит
также  и  прелестный  чистый  голосок,  который  я  охарактеризовала бы  как
физическое выражение или инструмент ее музыкальной души. Этому дару она была
обязана приглашением в  маленький хор,  раз  в  неделю устраивавший спевки в
доме Гете и затем по воскресным дням выступавший перед его гостями.
     Приятность этих музыкальных занятий дополнялась еще и личным общением с
великим поэтом,  который,  я могу это засвидетельствовать, с самого начала к
ней приглядывался,  охотно болтал и  шутил с  нею,  ничуть не  скрывая своей
отеческой благосклонности к милой "амазоночке", как он почему-то называл ее.
     Но я,  кажется, до сих пор не попыталась обрисовать вам всю прелесть ее
наружности - да и как это сделать, слов тут недостаточно! Однако своеобразие
ее девического очарования играет слишком большую роль в моем рассказе. Живые
синие глаза,  пышные белокурые волосы,  фигурка, скорее субтильная, легкая и
грациозная,  ничего от Юноны,  -  короче внешность, всегда нравившаяся тому,
чья благосклонность сулит наивысшие почести в мире чувств и поэзии. Больше я
ничего   не   скажу.   Напомню  только,   что   с   очаровательной  светской
представительницей того же  типа дело однажды дошло до  знаменитой помолвки,
которая хоть и не увенчалась браком,  но,  несомненно,  досадила блюстителям
общественных дистанций.
     И вот теперь,  когда сын некогда сбежавшего жениха,  внебрачный отпрыск
весьма молодого дворянского рода начал домогаться прелестной Оттилии, девицы
фон Погвиш-Генкель-Доннерсмарк,  аристократическая ограниченность поверглась
в неменьший гнев,  чем тогда, во Франкфурте, но теперь его уже никто не смел
выражать вслух,  ввиду  исключительного случая  и  совсем  особых  прав,  на
которых  с   полным  основанием  настаивал  сей   величественный,   хотя   и
новопожалованный  дворянский  род.   Этими-то  правами,   сознательно  и  со
спокойной уверенностью, пожелал воспользоваться отец для своего сына. Такова
моя    личная    оценка   положения   вещей,    но    она    базируется   на
болезненно-пристальном наблюдении за ходом событий,  и  я  едва ли ошибаюсь.
Начнем  с   того,   что  отец  первый  заинтересовался  Оттилией,   и   лишь
благосклонность,  им  высказанная,  привлекла к  ней  внимание сына,  быстро
переросшее в  страсть,  являвшуюся наглядным  доказательством тождества  его
вкуса со  вкусом отца.  Это  тождество он  не  раз  подчеркивал и  в  других
областях, делая вид, что их вкусы совпадают. В действительности же здесь все
сводится к зависимости и подражанию - между нами говоря, ему вообще отказано
во вкусе, о чем всего яснее свидетельствуют его взаимоотношения с женщинами.
Но об этом позднее и чем позднее, тем лучше! А сейчас я предпочитаю говорить
об Оттилии.
     Для характеристики состояния, в котором пребывала прелестная девушка ко
времени своей первой встречи с  господином фон Гете,  лучше всего подошло бы
слово  "ожидание".  С  самого юного возраста она  привыкла к  ухаживанию,  к
поклонению,  на  которые полушутя откликалась,  но  по-настоящему она еще не
любила и ждала своей первой любви. Ее сердце было как бы украшено для приема
всепокоряющего  божества,   и  в  чувстве,   внушенном  ей  этим  необычным,
своеобразно  высокородным  искателем,  она  усмотрела  всемогущество  Эроса.
Оттилия,  разумеется,  глубоко  почитала  великого  поэта,  благосклонность,
которую он  выказывал,  безмерно ей  льстила,  -  могла  ли  она  отвергнуть
сватовство сына,  заведомо одобренное отцом и  совершавшееся как бы  от  его
имени?  Ведь через молодость сына к  ней сватался сам отец,  возродившийся в
нем.  "Молодой Гете" любил ее, - она тотчас же приняла его за суженого и, не
колеблясь, ответила на его любовь.
     Думается,  она тем более убеждала себя в этом, чем менее правдоподобной
казалась ей возможность полюбить тот образ, в который для нее облекся рок. О
любви она знала только,  что это самовластная,  капризная и  неучтимая сила,
частенько  подсмеивающаяся  над  благоразумием  и  утверждающая  свои  права
независимо от велений разума.  Избранник рисовался ей совсем другим:  больше
по ее подобию,  с душой менее сумрачной, веселее, легче, жизнерадостнее, чем
Август.  То,  что  он  так мало походил на  мерещившийся ей  образ,  служило
Оттилии романтическим доказательством подлинности ее чувства.
     Август был не очень привлекательным ребенком, не слишком многообещающим
отроком. Ему не прочили долгой жизни, что же касается его духовных задатков,
то  среди  друзей  дома  утвердилось мнение,  что  чересчур  больших  надежд
возлагать на  него не  приходится.  В  ту  пору он  из болезненного мальчика
развился в широкоплечего, осанистого юношу тяжеловатой и мрачной наружности,
я бы даже сказала, несколько бесцветной, имея в виду прежде всего его глаза,
красивые или,  вернее,  могущие быть красивыми, если бы они обладали большей
выразительностью и  собственным "взором".  Я  говорю об Августе в  прошедшем
времени,  чтобы  судить  беспристрастно.  Но  все  сказанное  относится и  к
двадцатисемилетнему молодому человеку,  которым  он  был  ко  времени своего
первого знакомства с Оттилией.  Приятным,  любезным собеседником я бы его не
назвала.  Его дух казался стесненным угрюмостью, какой-то боязнью прорваться
наружу,   меланхолией,   которую   было   бы   правильнее   определить   как
безнадежность,  опустошающую все  вокруг него.  Мне было очевидно,  что этот
невеселый нрав, эта тупая самоотреченность порождались боязнью убийственного
сравнения с отцом.
     Сын титана -  высокое счастье,  бесценное отличие,  но и  тяжкое бремя,
постоянное самоунижение и развенчанье собственного "я". Отец некогда подарил
мальчику альбом,  который впоследствии,  здесь в Веймаре и в местах, куда он
ездил вместе с сыном, - в Галле, в Иене, в Гельмштадте, Пирмонте и Карлсбаде
- заполнился  автографами всех  знаменитостей Германии  и  даже  чужеземцев.
Среди этих  посвящений вряд  ли  хоть одно не  отмечало достоинство молодого
человека,  наименее личное,  но для всех ставшее настоящей idee fixe* -  то,
что он сын своего отца.  Как должно было возвысить, но и запугать юную душу,
когда  философ,  профессор  Фихте,  начертал:  "Нация  много  ждет  от  вас,
единственного сына,  единственного,  которым гордится эпоха".  Но  каково же
должно было  быть  воздействие краткой сентенции,  вписанной в  этот  альбом
одним  французским дипломатом:  "Сыновья великих редко  значат что-либо  для
грядущих времен".  Следовало ли  понимать эти  слова  как  призыв  составить
исключение?  Допустим!  Но  естественнее было все  же  прочитать их  в  духе
Дантовой надписи на вратах ада.
     ______________
     * Навязчивая идея (фр.).

     Не допустить до убийственного сравнения -  вот чего с угрюмым упорством
добивался Август.  Он  рьяно,  даже  грубо  отталкивал от  себя  поэтическое
честолюбие,  чуть ли  не  гневно отрекался от  всех связей с  миром высокого
духа,  стремясь слыть  чисто практическим человеком,  заурядным чиновником и
придворным.   Вы  согласитесь,  что  есть  подкупающая,  достойная  уважения
гордость  в  таком  решительном  и  безусловном отказе  от  посягательств на
высшее,  ростки которого,  даже  если они  и  были в  нем,  ему  приходилось
постоянно в  себе подавлять и скрывать,  чтобы избегнуть рокового сравнения.
Но его неуверенность в себе,  его угрюмая мизантропия,  его недоверчивость и
раздражительность отнюдь  не  подкупали  и  едва  ли  позволяли назвать  его
гордым.  Скажем прямо:  гордым он не был, он страдал от сломленной гордости.
Своего общественного положения он достиг с помощью всех привилегий,  которые
ему давало его имя,  -  не только давало, но и навязывало. Он воспользовался
ими,  хотя ничуть им  не  радовался,  и  ощущал всю их  оскорбительность для
своего мужского достоинства.  Науками ему не слишком докучали, и образование
он получил довольно поверхностное. Должности, им занимаемые, ему доставались
прежде,  чем  он  мог  бы  проявить свои знания и  способности.  Он  отлично
сознавал,  что получает их  не в  силу своей даровитости,  но в  силу своего
положения фаворита.  Другой бы  испытывал самодовольную радость от  легкости
такого взлета,  он  же  был  создан,  чтобы страдать от  него.  Это достойно
уважения,  но  от  преимуществ,  дарованных ему судьбой,  он  ведь все же не
отказывался.
     Надо,  однако,  вспомнить и о другом, а именно, что Август был сыном не
только своего отца,  но и  своей матери,  сыном мамзели,  и  это не могло не
внести своего рода разлад как в  его отношение к  миру,  так и в его чувство
собственного  достоинства,   разлад,  обусловленный  двоякой  незаурядностью
происхождения -  его высотой и  фривольной гибридностью.  То,  что герцог по
просьбе его отца, своего друга, оказал милость одиннадцатилетнему мальчику и
особым указом признал законность его  рождения,  а  тем  самым его  права на
дворянство,  не  меняло дела,  так  же  как  и  то,  что шестью годами позже
состоялось венчание его родителей.  "Дитя любви" -  это засело во все головы
так же  прочно,  как "сын титана".  Все еще помнят,  как скандализовано было
наше  общество,  когда он,  прелестный отрок,  наряженный амуром,  поднес на
маскараде цветы и оду герцогине, по случаю дня ее рождения. Поднялся громкий
ропот: не годится, чтобы дитя любви, да еще в образе амура, появлялось среди
добропорядочных людей.
     Дошли ли до него эти разговоры?  Не знаю.  Но с подобной неприязнью ему
неоднократно приходилось сталкиваться в  жизни.  Его общественное положение,
защищенное славой отца и милостью герцога к своему другу,  все же оставалось
двусмысленным.  Друзья,  или те, кого зовут этим именем, у него имелись - по
гимназии, по службе. Но друга не было. Для дружбы он был слишком недоверчив,
слишком замкнут и проникнут сознанием своего особого положения,  в высоком и
в  сомнительном значении этих слов.  Общество,  его окружавшее,  всегда было
смешанным:  то, в котором вращалась мать, отдавало богемой - много актерской
братии,  много  любителей выпить.  И  сам  он  неправдоподобно рано  возымел
склонность к  Бахусовым дарам.  Наша милая баронесса фон  Штейн рассказывала
мне,  что одиннадцатилетним мальчиком в разудалой компании матери он выпивал
по  семнадцати бокалов шампанского и  что ей  стоило немало труда,  в  своем
доме,  удерживать его  от  вина.  Как ни  странно это звучит по  отношению к
ребенку,  добавила она,  он,  казалось,  стремился запить свое  горе.  Горе,
вполне обоснованное,  ибо однажды он испытал жестокий удар, увидав, что отец
плачет,  глядя на  него.  Это было во время тяжкой болезни учителя в  тысяча
восьмисотом году,  грудной жабы,  чуть было не приведшей его на край могилы.
Трудно выздоравливая,  он  часто плакал от слабости,  но чаще всего при виде
мальчика; с той поры ребенок и стал выпивать по семнадцати бокалов. Отца это
не  особенно удивляло,  сам  он  искони с  благосклонным веселием вкушал сей
божий дар и отнюдь не отвращал от него сына.  Мы,  посторонние,  не можем не
приписать многие неприятные черты в  характере Августа -  его вспыльчивость,
угрюмость,  дикие и  грубые выходки -  ранней и,  к сожалению,  все растущей
приверженности к вину.
     Итак,  прелестная Оттилия решила, что в этом молодом человеке, несшем к
ее  стопам  свое  не  слишком  располагающее,   не  слишком  привлекательное
поклонение,   воплощена  ее   судьба.   Ей   казалось,   несмотря   на   всю
неправдоподобность,  -  или,  вернее,  как  я  уже  говорила,  в  силу  этой
неправдоподобности,  -  что она отвечает на его любовь.  Ее благородство, ее
поэтическое  понимание  трагического  неблагополучия его  жизни  помогли  ей
утвердиться  в  этой  вере.  Она  вообразила  себя  победительницей  демона,
сидевшего в  нем,  добрым ангелом.  Я  уже  говорила,  что она умела извлечь
прелесть из своего двойственного существования - веймарской светской барышни
и тайной прусской патриотки. Любовь к Августу дала ей познать эту прелесть в
новой,  усугубленной форме,  противоречие между ее убеждениями и убеждениями
дома,   к   которому   принадлежал   ее   обожатель,   предельно   обостряло
парадоксальность ее  страсти и  тем более заставляло ее  считать это чувство
подлинной любовью.
     Надо договорить,  что  великий поэт,  гордость Германии,  столь чудесно
приумноживший славу своего народа,  нимало не разделял ни скорби благородных
патриотов по униженной родине,  ни энтузиазма,  до краев переполнившего наши
сердца;  когда пробил час освобождения и  борьбы,  он  холодно устранился и,
можно сказать,  покинул нас перед лицом врага.  Все было именно так. Об этом
лучше  забыть,  это  надо  переболеть,  растворить в  преклонении перед  его
гением,  в  любви,  которую питаешь к великому человеку.  Поражение при Иене
нанесло  тяжелый  урон  и  ему.  Правда,  в  этом  поначалу были  повинны не
победоносные французы,  а  пруссаки,  еще до битвы стоявшие у нас в Веймаре;
они ворвались в его садовый домик и сожгли в печах все двери и мебель.  Но и
от  того,  что  воспоследовало позднее,  он  получил  свою  часть.  Говорят,
бесчинства победителей обошлись  ему,  худо-бедно,  в  две  тысячи  талеров,
одного вина  было выпито больше двенадцати ведер.  Мародеры вторглись даже к
нему в спальню. Его имущество, однако, не было разграблено, так как дом Гете
охранялся особым караулом; у него квартировали маршалы Ней{112}, Ожеро{112},
Ланн{112},  а  позднее и мосье Денон,  знакомый ему еще по Венеции,  главный
инспектор императорских музеев и  советник Наполеона по  вопросам искусства,
вернее по вывозу произведений искусства из побежденных стран.
     Иметь этого человека своим постояльцем учителю было очень приятно, хотя
впоследствии он настойчиво старался изобразить все так,  словно его ничто не
затрагивало.  Профессор Луден,  столь жестоко пострадавший, рассказывал мне,
что  встретился с  ним  у  Кнебеля через  месяц после страшных событий.  Там
говорили о  великом бедствии,  и  господин фон  Кнебель несколько раз подряд
воскликнул:  "Это ужасно!  Это неслыханно!"  Гете же только пробурчал что-то
нечленораздельное и на вопрос Лудена, как его превосходительство перенес дни
позора и  несчастия -  ответил:  "Мне лично жаловаться не  приходится,  -  я
чувствовал себя как человек, с высокого утеса наблюдающий за разбушевавшимся
морем,  он хоть и не может подать помощь терпящим кораблекрушение, но зато и
недосягаем для валов,  а  это чувство,  по  словам какого-то древнего...  не
лишено известной приятности",  -  тут  он  запнулся,  вспоминая имя.  Луден,
знавший,  кого он  цитирует,  воздержался от  подсказки,  тогда как Кнебель,
несмотря на свои недавние сетования,  все же вставил:  "По словам Лукреция".
"Совершенно верно,  -  подтвердил Гете и  закончил:  -  Так вот и я спокойно
взирал,  как  проносилась мимо меня вся  эта  сумятица".  Луден уверял,  что
ледяной холод пробежал по его жилам при этих словах,  и вправду сказанных не
без известного самодовольства.  Но  трепет не раз еще охватывал его при этой
беседе; ибо, когда он снова горячо заговорил о позоре и несчастии родины и о
своей священной вере  в  ее  возрождение,  Кнебель часто восклицал:  "Браво!
Правильно!" Гете же и бровью не повел,  не проронил ни слова,  так что майор
после  всех   своих  восклицаний  предпочел  перевести  речь   на   какой-то
литературный предмет, а Луден поспешно ретировался.
     Вот то, что мне рассказал наш достойный профессор. Но какую головомойку
задал Гете доктору Пассову за его убеждения, это я слышала своими ушами, ибо
разговор происходил в  салоне моей матери,  где  находилась и  я,  тогда еще
совсем юное  создание.  Пассов,  человек очень красноречивый,  проникновенно
говорил, что он всей душой привержен мысли - путем раскрытия эллинского мира
и  внедрения греческого духа в  сознание хотя бы  избранных восстановить то,
что утратил немецкий народ в  целом:  воодушевление идеей свободы и  родины.
(Надо  сказать,  что  подобные  люди  всегда  простодушно и  непосредственно
открывали свои сердца перед титаном потому,  что им  и  на  ум не приходило,
потому,  что даже отдаленно они не могли себе представить, что у кого-нибудь
найдутся возражения против идей,  казавшихся им столь здравыми и  полезными.
Прошло немало времени,  прежде чем  они  уяснили себе,  что  великий человек
отнюдь не  расположен их  поддерживать и  что при нем не следует затрагивать
эту тему.) "Выслушайте,  что я вам скажу,  -  произнес он наконец.  - Я льщу
себя надеждой кое-что  смыслить в  древних,  но  свободолюбие и  патриотизм,
которые вы  думаете почерпнуть из  них,  каждую минуту грозят превратиться в
карикатуру". Я никогда не забуду, с какой холодной горечью произнес он слово
"карикатура",   в  его  устах  всегда  звучавшее  суровым  порицанием.  "Наш
бюргерский уклад,  -  продолжал он,  -  весьма  и  весьма отличен от  уклада
древних, иное и наше отношение к государству. Немцам надо бы не замыкаться в
себе, но вбирать в себя весь мир, чтобы затем на этот мир воздействовать. Не
враждебная отчужденность от  других  наций  должна  стать  нашей  целью,  но
дружественное  общение  со  всем  миром,   воспитание  в  себе  общественных
добродетелей - даже за счет врожденных чувств, более того - прав". Последнее
он проговорил повелительно громким голосом,  барабаня пальцем по столику, за
которым  сидел,   и  добавил:  "Восставать  против  начальства,  строптиветь
победителю только потому,  что мы начитались латинян и греков, а он мало или
ничего в них не смыслит, - вздор и ребячество. Это профессорское чванство не
только смехотворно,  но и  вредно".  Он сделал паузу и затем,  обернувшись к
молодому  Пассову,  который  сидел,  окончательно  обескураженный,  заключил
несколько более теплым, но сдавленным голосом: "Меньше всего мне хотелось бы
огорчить вас, господин доктор. Я знаю, у вас добрые намерения. Но мало иметь
убеждения чистые и добрые; надо предвидеть последствия своих деяний. Ваши же
деянья наполняют меня ужасом,  ибо покуда они еще благородное,  еще невинное
предвосхищение того ужасного, что однажды приведет немцев к омерзительнейшим
бесчинствам,  от  которых вы сами,  если бы они могли дойти до вашего слуха,
перевернулись бы в гробу".
     Представьте же  себе  всеобщее  оцепенение,  тихий  ангел  пролетел  по
комнате.  Маме стоило немалых усилий восстановить спокойную