ого горьких разлук.
     - Из  этого  я  заключаю,  что  вам  пришлось  испытать горести  такого
порядка?
     - Без сомнения,  - отвечал молодой Гете после небольшой паузы, во время
которой он пристально рассматривал носки своих башмаков.
     - А могли бы вы поведать мне о них, как сын матери?
     - Ваше доброе отношение,  - отвечал он, - уже исторгло у меня признание
в  общей форме,  так почему же мне не коснуться и  частности?  Я знал одного
юношу,  немного старше меня,  которого мне хотелось бы  видеть своим другом:
Арним{172} звали его,  Ахим фон Арним,  из прусских дворян,  красавец собою;
его  рыцарственный и  светлый образ рано запечатлелся в  моей душе и  уже не
покидал ее,  хотя  я  его  видел лишь спорадически,  через долгие промежутки
времени.  Я был еще ребенком, когда он впервые появился в поле моего зрения.
Это  произошло в  Геттингене,  куда мне довелось однажды сопровождать отца и
где  мы   заметили  бравого  студента,   который  в   вечер  нашего  приезда
приветствовал отца на улице криком "vivat".  Его вид не мог не произвести на
нас живого и приятнейшего впечатления, и двенадцатилетний мальчик впредь уже
не забывал его ни во сне, ни наяву.
     Четырьмя годами  позднее  он  приехал в  Веймар,  уже  не  незнакомец в
царстве   поэзии.    Сочетав   преданность   романтическому   старонемецкому
направлению с возвышенной мечтательностью и шутливым добродушием,  он за это
время вместе с  Клеменсом Брентано составил и выпустил в свет в Гейдельберге
тот  сборник народных песен под  названием "Чудесный рог мальчика",  который
современники приняли с растроганной благодарностью,  ибо в нем, по существу,
были  собраны сокровеннейшие их  чувства.  Автор нанес визит моему отцу,  от
души поблагодарившему его и Брентано за этот очаровательный вклад в немецкую
поэзию,  и мы, юноши, близко сошлись. То было счастливое время. Никогда я не
радовался тому,  что  я  сын  своего отца,  так,  как  в  те  дни,  ибо  это
обстоятельство сглаживало неравенство лет,  образования,  заслуг, привлекало
ко мне его внимание,  заставляло дарить меня уважением и дружбой. Время было
зимнее.  Искусный во всех физических упражнениях, а потому и на этом поприще
далеко превосходивший меня,  младшего,  он,  к величайшему моему восторгу, в
одной области стал  моим  учеником.  Арним не  бегал на  коньках,  мне  было
дозволено учить его,  и эти часы легких, быстрых движений, когда я показывал
ему свое искусство,  наставлял его,  были счастливейшими часами из всех, что
подарила мне жизнь, - лучших я, откровенно говоря, и не жду от нее.
     И вот снова прошло три года, прежде чем я встретился с Арнимом, на этот
раз в  Гейдельберге,  куда я в восьмом году приехал изучать право,  имея при
себе  рекомендательные письма  к  видным и  просвещенным людям  и  в  первую
очередь  к  знаменитому Иоганну Генриху Фоссу{173},  гомериду,  -  отец  был
дружен с  ним еще по  Иене,  и  его сын в  свое время замещал у  нас доктора
Римера  в   обязанностях  домашнего  учителя.   Должен  сознаться,   что   я
недолюбливал Фосса-младшего{173};  чуть ли  не божеские почести,  которые он
воздавал моему отцу,  не трогали меня и казались мне довольно скучными. Да и
вообще его можно назвать натурой энтузиастической и скучной (такое сочетание
встречается),  а  хроническое воспаление губ,  вынудившее его еще в ту пору,
как  я  приехал в  Гейдельберг,  прекратить чтение лекций,  навряд ли  могло
сделать его более привлекательным.  В его отце,  ректоре университета, певце
"Луизы",    идиллические   вкусы   сочетались   с    полемическим   задором.
Уютно-домовитая натура,  живущая в  неге и  холе под крылышком деятельнейшей
супруги и хозяйки дома,  он на общественном,  научном и литературном поприще
был  истым  боевым  петухом.  Старый Фосс  обожал всякие литературные тяжбы,
дискуссии,   полемические  статьи  и  с  бодрым,  молодым  гневом  неизменно
ополчался на  убеждения,  противные просвещенному протестантизму и,  как ему
думалось,  античной  ясности.  Итак,  дом  Фосса,  дружественный  нашему,  в
Гейдельберге стал мне как бы вторым отчим домом, а я ему вторым сыном.
     Поэтому-то я почувствовал не только радостный испуг,  но замешательство
и смущение, когда, вскоре после приезда, столкнулся на улице с идеалом моего
отрочества,  товарищем  зимних  утех.  Мне  следовало быть  готовым  к  этой
встрече,  и в глубине души я ежечасно думал о ней,  так как знал,  что Арним
проживает  здесь  и  издает  свой  остроумный  и  мечтательный  "Листок  для
отшельников"{174},    ретроградный   орган,    являющийся   рупором   нового
романтического поколения.  Покопавшись в себе,  я должен был сознаться,  что
именно об Арниме была моя первая мысль,  когда я узнал, что мои студенческие
годы будут протекать в Гейдельберге.  Теперь,  когда друг стоял передо мной,
счастье и смущение сдавили мне сердце,  я краснел и бледнел попеременно. Все
распри,  вся партийная борьба времени и двух поколений современников тяжелым
грузом легли на мою совесть.  Я  хорошо знал,  что думали у Фоссов по поводу
благочестивого приукрашающего культа старины,  немецкой и христианской, ярым
поборником которого являлся Арним.  Я  чувствовал,  что  беззаботные времена
детства,  когда мне можно было непринужденно вращаться в обоих лагерях, ушли
безвозвратно;  а потому сердечность, с которой ко мне бросился этот человек,
еще более прекрасный и  рыцарственный,  чем прежде,  в  одно и  то  же время
осчастливила и  смутила меня.  Он  взял меня под руку и  потащил за  собой к
книготорговцу Циммеру,  где  он  столовался;  и  хотя поначалу мы  оживленно
говорили о  Беттине Брентано,  с  которой я  недавно чуть ли  не каждый день
встречался у бабушки во Франкфурте,  но затем разговор стал лишь с запинками
подвигаться дальше.  Я  мучительно страдал  от  мысли,  что  кажусь  ему  не
по-юношески тупым, и вскоре, к своему отчаянию, прочел подтверждение этого в
его взоре, в непроизвольном покачивании головой.
     В прощальное рукопожатие я стремился вложить всю свою тоску и отчаяние,
стремился выговорить себе право на сохранение нежности к нему, взлелеянной в
отроческом сердце. Однако в тот же вечер у Фоссов мне пришлось рассказать об
этой встрече, и я понял, что дело обстоит хуже, чем мне думалось. Старик как
раз намеревался идти войной на "этого малого",  на этого,  как он выразился,
"развратителя  юношества,   обскуранта   и   реставратора  средневековья"  и
выпустить памфлет,  который,  как он надеялся,  отобьет у  него охоту жить и
развивать свою деятельность в Гейдельберге. Его ненависть к фривольной игре,
к  лживым  соблазнам романтических литераторов находила разрядку в  громовых
словоизвержениях. Он называл их мошенниками, лишенными исторического чутья и
философской  совести,  благочестивыми  ханжами,  фальсифицирующими старинные
тексты под предлогом их приближения к современности.  Я тщетно лепетал,  что
отец, в свое время, весьма благосклонно отнесся к "Чудесному рогу мальчика".
Фосс возражал:  "Не говоря уже о  его терпеливой доброте,  твой отец любит и
ценит  фольклор  в   ином  смысле  и   духе,   чем  эти  германофильствующие
стихоплеты".  В остальном же он,  его старинный друг и доброжелатель, так же
относится к этим ханжам и неокатоликам, которые приукрашивают прошлое только
для  того,  чтобы  очернить  настоящее,  и  чье  почитание великого человека
вызвано нечистым намерением эксплуатировать его  имя ради собственных целей.
Короче говоря,  если  я  хоть немного ценю его,  ректора,  отеческую дружбу,
любовь  и  заботу,  то  я  должен  раз  и  навсегда отказаться от  общения и
дальнейших встреч с Арнимом.
     Что  к  этому  прибавить?  Мне  предстояло выбрать между сим  достойным
человеком,  старым  другом  нашего  дома,  приютившим  меня  на  чужбине,  и
романтическим счастьем запретной дружбы.  Я покорился.  Написал Арниму,  что
место,   которое  я   по  праву  рождения  и  личным  взглядам  занял  среди
современного раздора,  не позволяет мне с ним встречаться.  Ребяческая слеза
смочила этот листок, и я понял, что привязанность, вырванная мною из сердца,
относилась к  жизненной эпохе,  которую я  перерос.  Я  стал искать и  нашел
вознаграждение в братском союзе с Генрихом,  молодым Фоссом, а сознание, что
его любовь к  моему отцу лишена какой бы  то  ни  было корысти,  помогло мне
примириться с его нудностью и воспаленными губами.
     Шарлотта сочла своим долгом поблагодарить рассказчика за  эту маленькую
исповедь и заверить его в своем участливом отношении к испытанию, которое он
несомненно выдержал, как подобает мужчине.
     - Как подобает мужчине,  -  повторила она.  - Вы рассказали мне истинно
мужскую историю из того вашего мира,  из мира принципов и  неумолимости,  на
которую  мы,  женщины,  смотрим  одновременно  и  с  уважением  и  с  слегка
укоризненной улыбкой.  По сравнению с вами,  суровыми поборниками убеждений,
мы дети природы и толерантности,  и боюсь,  что иногда мы представляемся вам
какими-то    эльфическими   созданиями.    Но    разве    добрую    половину
привлекательности  слабого  пола  не  составляет  для  вас  отдохновение  от
принципов?  Если  в  остальном  мы  вам  нравимся,  то  ваша  принципиальная
строгость оказывается несостоятельной и  не прочь на многое взглянуть сквозь
пальцы,  а  летопись чувств учит нас,  что фамильные распри,  наследственная
вражда  убеждений отнюдь не  служат препятствием для  нерушимых и  страстных
союзов сердец между  детьми столь  различного воспитания.  Более  того,  что
такие  препятствия пуще  подзадоривают сердца идти  своим собственным путем,
хитроумно минуя все препоны.
     - В  том-то,  вероятно,  и состоит различие между любовью и дружбой,  -
вставил Август.
     - Разумеется.  А  теперь  позвольте  мне  спросить...  Это  материнское
любопытство.   Вы   рассказали  мне  о   запретной  дружбе.   Любили  ли  вы
когда-нибудь?
     Камеральный советник  опустил  глаза  и  затем  снова  поднял  взор  на
Шарлотту.
     - Я люблю, - тихо произнес он.
     Шарлотта молчала, растроганная.
     - Ваше доверие,  - сказала она затем, - трогает меня еще больше, нежели
это известие.  Откровенность за откровенность.  Я  скажу вам,  что заставило
меня решиться на подобный вопрос.  Август,  вы рассказали мне о вашей жизни,
вашей столь похвальной,  столь ответственной, столь самоотверженной сыновней
жизни  -  какой  вы  верный помощник своему великому отцу,  как  преданно вы
следуете за ним,  храните его писания, служите барьером между ним и деловыми
заботами.  Не думайте,  что я, понимающая, что значит жертва, отказ, не умею
ценить жизнь,  исполненную любвеобильных забот и самоотречения. И все же, не
могу не сознаться,  я слушала вас с несколько смешанными чувствами.  К моему
уваженью присоединилась какая-то  забота,  боязнь и  недовольство,  какое-то
душевное сопротивление,  которое в  нас вызывает все не вполне естественное,
не вполне угодное господу.  Мне кажется, что господь создал нас, даровал нам
жизнь не для того,  чтобы мы от нее отказывались,  полностью растворяли ее в
другом,  пусть бесконечно любимом и великом.  Надо жить собственной жизнью -
не  себялюбивой и  всех других рассматривающей как средство,  но также и  не
самоотреченной,  а  самостоятельной,  разумно  распределяющей  обязательства
между другими и самим собой. Разве я не права? Жизнь только для других не на
пользу нашей душе, ни даже нашей доброте и кротости. Короче говоря, мне было
бы  приятнее,  если бы  в  ваших словах я  прочла хоть намек на  предстоящую
эмансипацию, которая пристала вашим летам, на выход из-под сени отчего дома.
Вам пора устроить собственный домашний очаг, пора жениться, Август.
     - Я  имею  намерение вступить  в  брак,  -  с  легким  поклоном отвечал
камеральный советник.
     - Отлично! - воскликнула она. - Итак, значит, я беседую с женихом?
     - Это,   пожалуй,   слишком  решительно  сказано.   Оглашение  еще   не
состоялось.
     - Я  очень рада,  хотя мне следовало бы попенять вам за то,  что вы так
долго от меня таились. Могу ли я узнать, кто ваша избранница?
     - Некая мадемуазель фон Погвиш.
     - По имени?
     - Оттилия.
     - Прелестное имя.  Оно  звучит как  в  романе.  А  я  буду ей  тетушкой
Шарлоттой.
     - Не говорите так,  она могла бы быть вашей дочерью, - отвечал Август и
взгляд,  которым он при этом посмотрел на нее,  был уже не только пристален,
но неподвижен.
     Она испугалась и покраснела.
     - Моей дочерью...  Что вы такое говорите,  - невнятно пробормотала она,
охваченная каким-то мистическим страхом оттого, что снова всплыли эти слова,
и от взгляда, их сопровождавшего, который ясно говорил о том, что они помимо
воли и сознания возникли из недр его души.
     - Да,  да,  -  подтвердил он и вдруг оживился. - Я не шучу или почти не
шучу. Речь идет даже, собственно, не о сходстве, оно было бы непостижимо, но
о  сродстве,  встречающемся сплошь да  рядом.  Ведь,  по правде говоря,  вы,
госпожа советница,  принадлежите к людям, чью сущность не затрагивает время,
не  меняют  годы  или,  я  скажу  проще  -  сквозь  ваш  зрелый  облик  ясно
проглядывает лик юности.  Я  не собираюсь уверять вас,  что вы выглядите как
молодая девушка,  но  не  нужно второй пары  глаз,  чтобы сквозь достоинство
матроны прозреть юное создание,  почти школьницу, которой вы некогда были; и
я  говорю только,  что  это юное создание могло бы  быть сестрой Оттилии,  а
отсюда с математической последовательностью вытекает,  что она могла бы быть
вашей  дочерью.  Что,  собственно,  значит сходство?  Не  общность черт,  но
родственность облика,  идентичность типа,  чья  прелесть так  чужда прелести
Юноны,  изящество,  нежное  очарование -  вот  что  я  называю  родственным,
дочерним.
     Что это было - подражание или род заразы? Шарлотта смотрела на молодого
Гете тем же недвижным,  остекленевшим взором, которым он только что вперялся
в нее.
     - Фон  Погвиш,  фон  Погвиш,  -  машинально повторяла  она.  И  тут  же
догадалась,  что можно обернуть дело так, будто она размышляет о характере и
происхождении этого имени.
     - Это прусское дворянство,  дворянство шпаги,  не правда ли? - спросила
она.  -  Следовательно,  ваш союз будет чем-то вроде союза лиры и  меча.  Я,
безусловно,  уважаю дух прусского офицерства.  Говоря -  дух,  я имею в виду
убеждения, воспитание, чувство чести и любовь к родине. Этим их качествам мы
обязаны своим освобождением от чужеземного ига.  Итак, ваша нареченная, если
я  вправе так называть ее,  воспиталась в  этом духе,  в этой атмосфере.  Но
тогда  в   ней  вряд  ли  можно  предположить  сторонницу  Рейнского  союза,
почитательницу Бонапарта?
     - Эти  вопросы,  -  уклончиво отвечал Август,  -  устранены самим ходом
истории.
     - И слава богу!  -  воскликнула она. - И ваш брак, надо полагать, будет
осчастливлен покровительством и отеческим согласием Гете?
     - Вполне. Он возлагает на него большие надежды.
     - Но ведь он потеряет вас, если не совсем, то в значительной степени. Я
только  что  пожелала вам  основать собственный домашний очаг!  Но  теперь я
мысленно  переношусь  на  место  моего  старинного друга,  нашего  любезного
тайного  советника,  -  ведь  он  лишится  преданного помощника  и  дельного
посредника, когда вы оставите дом.
     - Об  этом никто и  не помышляет,  -  возразил Август,  -  и,  могу вас
заверить, отцу не будет нанесено ни малейшего ущерба. Приобретая дочь, он не
утратит сына.  Уже решено,  что мы  займем помещение для приезжих на  втором
этаже,  -  премилые комнатки с  видом  на  Фрауенплан.  Но  царство Оттилии,
разумеется,  не  будет ограничено ими;  она будет господствовать и  в  наших
приемных комнатах как  полновластная хозяйка дома.  То,  что дом будет снова
возглавлен женщиной,  что он,  наконец,  обретет хозяйку,  тоже не последнее
соображение, делающее мою женитьбу столь желательной.
     - Я  понимаю и  только дивлюсь,  почему мои чувства все еще колеблются.
Минуту назад я  сокрушалась об отце,  а  теперь уже опять беспокоюсь о сыне.
Мои пожелания сбываются и  в  то  же  время,  в  этом нельзя не  признаться,
разочаровывают меня,  -  именно потому, что они исключают тревогу об отце. Я
не  уверена,  правильно ли  я  поняла вас,  вы  уже  заручились словом вашей
избранницы?
     - В данном случае, - отвечал Август, - в словах, собственно, нет особой
нужды.
     - Нет особой нужды в  словах?  В словах?  Вы,  мой друг,  обесцениваете
весьма  торжественное  понятие,  прибегая  к  множественному  числу.  Слово,
любезный мой,  не совсем то,  что слова,  оно должно быть произнесенным, и к
тому же, по зрелом размышлении, после долгих колебаний. "Обдумай, прежде чем
связаться узами,  прочными навек".  Вы  любите,  вы  признались в  этом мне,
старой женщине,  которая могла  бы  быть  вам  матерью,  и  своим признанием
растрогали  мое  сердце.  Что  вам  отвечают  взаимностью  -  в  этом  я  не
сомневаюсь.  Порукой тому ваши прирожденные достоинства.  Но  вот  о  чем  я
хотела бы спросить уже с  чисто материнской ревностью:  любимы ли вы за ваши
собственные достоинства,  за то,  что вы -  вы? В дни моей юности я часто со
страхом ставила себя  на  место богатых девушек,  выгодных невест,  которым,
правда,  дано было преимущество свободно выбирать среди юношей,  но  которые
точно не знали,  относится ли ухаживание к ним или к их деньгам. Представьте
себе у такой девушки какой-нибудь физический изъян - косоглазие, хромоту или
хотя бы небольшую сутулость,  и подумайте о трагедии, разыгрывающейся в душе
этой несчастной счастливицы, трагедии колебания между острым желанием верить
и  сверлящим сомнением.  Жутко подумать,  что такие создания должны в  конце
концов  прийти  к  циническому  выводу  -  считать  богатство  своим  личным
качеством и говорить себе:  "Ну что же,  если он даже и любит мои деньги, то
они  ведь  мои,   от  меня  не  отделимые,   они  искупают  мою  хромоту,  а
следовательно,  он любит меня, несмотря на этот недостаток..." Ах, простите,
это надуманная дилемма,  старинная idee fixe, неотступно преследовавшая меня
в дни юности,  так что я и нынче еще начинаю безудержно болтать,  вспомнив о
ней, но вспомнила я об этом потому, что вы, милый Август, кажетесь мне таким
богатым юношей, который, правда, волен выбрать любую девушку, но зато должен
дознаться,  почему он сам попал в избранники. За свои личные качества или за
привходящие.  Эта  амазоночка...  не  обижайтесь на  меня  за  бесцеремонное
определение,  ваше собственное красноречивое описание малютки подсказало мне
его,  а  то,  что вы  поставили ее  образ в  какую-то не то дочернюю,  не то
сестринскую связь с  моей особой,  настроило меня на  фамильярный лад,  и  я
говорю о ней,  как говорила бы о себе...  Простите, я, кажется, уж не вполне
отдаю себе отчет в своих словах.  Нынешний день принес мне много умственного
и душевного напряжения -  подобного дня я не припомню за всю свою жизнь.  Но
раз уж  я  начала,  то  надо договорить до  конца.  Словом,  эта амазоночка,
Оттилия -  любит она вас таким, как вы есть, или за привходящие качества, то
есть  за  вашу принадлежность к  прославленному дому,  а  следовательно,  не
столько вас,  сколько вашего отца?  Как  тщательно надо  проверить все  это,
прежде чем  навек связывать себя!  Я,  которая могла бы  быть вашей матерью,
почитаю своим долгом и обязанностью, для вашего же блага, заронить в вас эти
сомнения. Ведь и матерью Оттилии я могла бы быть, судя по вашему описанию, и
если Гете возлагает на этот союз большие надежды,  как вы выразились или как
выразился он,  то это,  быть может,  связано с тем, что и я, юным созданием,
была приятна его взору;  а  потому прежде всего надо проверить,  вы  ли сами
любите  ее,  или  же  и  в  этом  случае  остаетесь только  представителем и
посредником отца.  То,  что вы любили Арнима и хотели стать его другом,  это
ваше дело, дело вашего поколения, но то, о чем теперь заш