инице Слона,  владелица которой,  фрау
Эльменрейх,  отчасти из  практических соображений,  отчасти же  под  напором
своего фактотума,  Магера,  изрядно спустила цену за  комнату.  Нам  немного
известно о пребывании прославленной женщины в столь же прославленном городе.
Кажется,  оно,  в  соответствии с  ее преклонным возрастом,  носило характер
несколько замкнутый,  но  не вовсе неприступный.  Если главным образом оно и
было посвящено милым родственникам,  но  мы  все же слышали о  ряде интимных
вечеров в  различных кругах веймарского общества и  даже о  нескольких более
торжественных,  которые она любезно почтила своим присутствием. Один из них,
как то  и  подобало,  дали сами Ридели,  за ним последовало два-три приема в
близком  им  чиновничьем  кругу.   Далее  надворный  советник  Майер  и  его
благоверная,  урожденная фон Коппенфельд,  а также главный архитектор Кудрэй
принимали у  себя подругу юности Гете.  Ее видели и  в придворных сферах,  а
именно в  доме  графа  Эдлинга,  члена  управления придворным театром и  его
красавицы супруги,  княжны Стурдзы из Молдавии.  В  начале октября последние
устроили у себя вечер,  оживленный музыкальными выступлениями и декламацией.
При этой оказии Шарлотта,  вероятно,  и познакомилась с госпожой фон Шиллер,
давшей    в     письме    к    одной    из    своих    иногородних    подруг
доброжелательно-критическое описание ее особы. В письме этой другой Шарлотты
упоминается также и камеральная советница Ридель,  в связи с ламентациями на
"бренность  всего  земного",  и  описывается,  какой  степенной  и  чопорной
восседала эта "шустрая блондинка" из знаменитого романа в кругу других дам.
     При  всех этих встречах Шарлотта,  как того и  следовало ожидать,  была
окружена благоговейным вниманием,  а приветливость и сдержанное достоинство,
с  каким она принимала оказываемые ей  почести,  вскоре сделали то,  что эти
почести стали относиться уже не к литературной ее славе, но к ее собственным
человеческим  качествам,   среди  которых  не   на  последнем  месте  стояло
ласково-меланхолическое  обхождение.  Неумеренные  изъявления  восторга  она
отклоняла со спокойной твердостью. Так, например, рассказывают, что на одном
из приемов,  вероятно у  графа Эдлинга,  когда некая экзальтированная дама с
распростертыми объятиями кинулась к ней,  восклицая:  "Лотта!  Лотта!" - она
остановила дуреху сдержанным:  "Успокойтесь, моя милая", - после чего завела
с ней благодушную беседу о городских и светских новостях.
     Злость,  сплетня и колкости, разумеется, не совсем пощадили ее, но были
быстро обузданы благоволением всех новых знакомых, так что, когда по городу,
надо думать благодаря нескромности сестры Амалии,  распространился слух, что
старуха явилась к  Гете  в  наряде,  не  свободном от  безвкусных намеков на
времена Вертеровой любви,  ее  моральное положение уже настолько упрочилось,
что эти пересуды нимало не могли повредить ей.
     Вецларского друга  она  во  время  этих  выездов  более  не  встречала.
Известно было,  во-первых, что его беспокоит ломота в суставах и, во-вторых,
что  он  очень занят просмотром двух  очередных томов полного собрания своих
сочинений.  О  вышеописанном обеде на  Фрауенплане Шарлотта уведомила своего
сына Августа, легационного советника, в лежащем перед нами письме, о котором
можно только сказать, что оно носит явно поверхностный и небрежный характер,
более  того  -  нарочито пренебрегает справедливостью в  оценке события:  "О
встрече с великим мужем я вам ничего не рассказала,  да особенного и не могу
рассказать.  Разве только,  что я  вновь познакомилась со  старым человеком,
который,  не  знай я,  что это Гете,  да  даже и  так,  не  произвел на меня
приятного впечатления.  Ты  знаешь,  сколь малого я  ждала от  этой встречи,
вернее,   от  этого  нового  знакомства,   а   потому  и   чувствовала  себя
непринужденно;  он на свой чопорный лад тоже делал все возможное, чтобы быть
любезным ко мне, с интересом поминал встречу с тобой и Теодором... Твоя мать
Шарлотта Кестнер, рожденная Буфф".
     При  сравнении этих строк с  воспроизведенной в  начале нашего рассказа
запиской к Гете невольно напрашивается вывод:  насколько же более тщательной
внутренней подготовке обязана первая своей изящной формой.
     Но  и  друг  юности  в  свою  очередь  написал ей  однажды к  концу  ее
веймарского пребывания и  для  нее  уже почти неожиданно.  Девятого октября,
когда Шарлотта занималась своим утренним туалетом, Магер вручил ей карточку,
после чего его весьма нелегко было выпроводить из комнаты. Она прочитала:
     "Если вы,  любезная подруга,  пожелаете сегодня вечером воспользоваться
моей ложей,  то я  позволю себе прислать за вами карету.  Никаких билетов не
нужно.  Мой слуга проводит вас через партер.  Простите за то,  что я не могу
явиться сам,  также как и за то,  что до сих пор не показывался.  В мыслях я
часто пребывал с вами. С наилучшими пожеланиями - Гете".
     Прощение,  испрашиваемое в письме, - видимо за то, что корреспондент не
мог лично сопровождать ее, а также и за то, что до сих пор не показывался, -
было ему  молчаливо даровано,  ибо Шарлотта воспользовалась приглашением,  и
воспользовалась для себя одной; Лотхен-младшая питала пуританское отвращение
к дарам Талии, сестра же в этот вечер была уже куда-то ангажирована вместе с
мужем.  Итак,  экипаж Гете, удобное ландо, обитое синим сукном и запряженное
двумя холеными гнедыми,  доставило ее  в  театр,  где ганноверская надворная
советница,  навязчиво лорнируемая публикой и возбуждающая всеобщую зависть -
что,  впрочем,  не  мешало ей внимательно смотреть спектакль,  -  и  провела
вечер,  сидя на  почетном месте,  которое еще  так  недавно занимала женщина
совсем другой стати -  Христиана -  мамзель. Она не покинула ложи и во время
большого антракта.
     Давали историческую трагедию Теодора Кернера "Розамунда"{268}. Это было
тщательно разыгранное изящное представление, и Шарлотта, как всегда, в белом
платье,  на этот раз,  правда, отделанном темно-лиловыми бантами, с начала и
до  конца  смотрела его  с  удовольствием.  Облагороженная речь,  горделивые
сентенции,   страстные  возгласы,   воспроизводимые  отлично   поставленными
голосами и сопровождаемые благородно-размеренными жестами, ласкали ей слух и
взор.  Кульминационные пункты  действия,  возвышенные  сцены  смерти,  когда
умирающий,  до последнего мгновения в совершенстве владея речью,  произносил
рифмованные  строки;  сцены  за  сердце  хватающей  жестокости,  излюбленные
трагедией, благополучный исход которой сам злодей возвещал словами: "И ад во
прах   повержен",   -   нанизывались  одна  за   другой  по   всем  правилам
драматического искусства.  В  партере много плакали,  и  у Шарлотты на глаза
несколько раз  навертывались слезы,  хотя она  и  позволяла себе критиковать
произведение,  написанное столь  юным  сочинителем.  Ей  не  нравилось,  что
героиня в  стихотворении,  прочитанном ею в  виде монолога,  упорно называла
себя  "Розой".  Далее,  она  слишком  хорошо  знала  детей  и  не  могла  не
оскорбиться поведением занятых  в  трагедии театральных учеников.  Над  ними
занесли  кинжал,  чтобы  заставить их  мать  выпить  отраву,  и,  когда  это
совершилось,  они говорят ей:  "Мама!  Ты так бледна.  Развеселись!  Мы тоже
веселенькими будем".  И  затем,  показывая на  гроб,  фигурирующий в  сцене,
восклицают:  "Взгляни-ка!  Как  весело там свечки полыхают!"  Тут в  партере
снова  послышались  всхлипывания,  но  глаза  Шарлотты  уже  не  наполнились
слезами. Такими глупыми, подумала она, уязвленная, дети все же не бывают, и,
право,  надо быть уж  слишком юным борцом за  свободу,  чтобы составить себе
подобное представление о младенческой невинности.
     Да и с сентенциями, произносимыми звучными голосами любимцев веймарской
публики,  не все,  думалось ей, обстояло благополучно; несмотря на теплоту и
мастерство  подачи,  они  свидетельствовали,  по  ее  мнению,  о  недостатке
житейского опыта и понимания,  который,  впрочем,  трудно приобрести автору,
только и знающему, что воинственным всадником скакать по полям и лугам. Была
там одна тирада,  от которой Шарлотта никак не могла отделаться и  все время
мысленно возвращалась к ней, покуда не заметила, что прослушала и проглядела
все,  что за  нею следовало.  Даже покидая театр,  она с  неудовольствием ее
вспоминала.  Дело  в  том,  что  некто  превозносил  благородство отчаянного
удальства,  другой же, трезвее смотревший на вещи, возражал против того, что
дерзость называется благородной.  Стоит  только  кому-нибудь расхрабриться и
дерзко напасть на все святое и почитаемое, как его уже провозглашают великим
и  причисляют к  звездам истории.  Но  не кощунство,  заверял автор,  делает
человека великим.  Нет  ничего легче,  как  переступить границу,  отделяющую
человечество от  ада;  для  такого подвига потребна лишь  заурядная низость.
Зато  другую границу,  соприкасающуюся с  небом,  можно перелететь только на
крыльях высокого и  чистого вдохновения.  Звучало это складно,  но  одинокой
гостье почетной ложи  казалось,  будто автор и  егеря-добровольцы,  с  этими
своими  двумя  границами,  взялись  преподать  человечеству невежественную и
ложную  топографию  морали.   Граница  человеческого,  размышляла  Шарлотта,
существует,  вероятно, лишь одна, и за нею нет ни неба, ни ада, или, вернее,
есть и небо и ад,  и величие,  ее переступающее,  тоже,  скорей всего,  лишь
одно,  а следовательно, кощунство и чистота соединяются в нем таким образом,
о  котором воинственная наивность поэта знает не больше,  чем о  незаурядном
уме и  тонкой чувствительности детей.  А может быть,  он и знал об этом,  да
держался  того  мнения,  что  поэзии  полагается  устанавливать две  границы
человечества и  детей выводить в виде трогательных идиотов.  Это талантливая
вещь, но талант автора был направлен на то, чтобы создать пьесу такой, какой
она  должна быть по  общему мнению,  и  границу человеческого ему-то  уж  во
всяком случае не удалось переступить ни в  ту,  ни в другую сторону.  Ну да,
конечно,  молодое  писательское поколение,  несмотря на  все  свои  таланты,
что-то  немного забалтывается,  и  великим старцам особенно его опасаться не
стоит.
     Так  она  думала  и  все  еще  продолжала  мысленно  предаваться  своим
возражениям,  когда  под  гром  аплодисментов  опустился  занавес;  слуга  с
Фрауенплана снова появился в ложе и,  почтительно приблизившись,  накинул ей
на плечи мантилью.
     - Ну,  Карл,  -  произнесла она (он успел сообщить ей,  что прозывается
Карлом), - это было прекрасно. Я получила большое удовольствие.
     - Его превосходительству будет приятно об этом услышать,  - отвечал он,
и его голос, первый трезво неритмический звук будней и действительной жизни,
услышанный ею  после  многочасового пребывания в  выспреннем мире,  заставил
Шарлотту понять,  что все ее  придирки главным образом имели целью заглушить
состояние высокомерного и немного грустного отчуждения,  в которое нас легко
повергает соприкосновение с  искусством.  Никто не спешит повернуться к нему
спиной,  и это подтверждали упорные аплодисменты не желавшей покидать партер
публики,  бывшие  не  столько  изъявлением  благодарности  актерам,  сколько
средством еще немного побыть в  сфере прекрасного,  прежде чем отрешиться от
него,  опустить руки и побрести восвояси.  Шарлотта,  в шляпе и мантилье, не
обращая внимания на ожидавшего ее слугу, тоже еще несколько минут постояла у
барьера,  мягко хлопая в  ладоши,  обтянутые шелковыми митенками.  Затем она
последовала за Карлом,  снова надевшим высокий цилиндр, вниз по лестнице. Ее
глаза, утомленные ярким светом, на который она смотрела из темноты, были при
этом подняты кверху -  в  знак того,  как она все же  насладилась трагедией,
хотя и спорной - с ее двумя границами.
     Ландо с  поднятым верхом и двумя фонарями по обе стороны высоких козел,
на  которых,  упершись ногами  в  высоких  сапогах  с  отворотами о  покатую
подножку,  восседал  кучер,  приветствовавший ее  поднятием цилиндра,  снова
остановился у  портала.  Слуга  подсадил Шарлотту,  заботливо укрыл ей  ноги
пледом и привычным движением вскочил на козлы, чтобы занять свое место рядом
с кучером. Тот щелкнул, лошади тронули, и экипаж покатился.
     Внутри он выглядел обжитым,  -  да и не удивительно, немало он послужил
во время путешествий и должен был служить еще для поездок в Богемию, к Рейну
и Майну. Темно-синее стеганое сукно, которым он был обит, производило уютное
и элегантное впечатление,  стеклянный фонарик со свечой был прилажен в одном
из углов,  к услугам седока имелись даже письменные принадлежности -  сбоку,
там,  где вошла и теперь сидела Шарлотта, в кожаном мешочке торчал блокнот и
карандаш.
     Она  тихо  сидела  в  своем  углу,  скрестив руки  на  ридикюле.  Через
маленькие оконца  стенки,  отделявшей внутренность кареты  от  козел,  падал
рассеянный,  тревожно мерцающий свет;  и при этом мерцании она заметила, что
поступила правильно, заняв место в уголке у самой дверцы, ибо здесь она была
не так одинока, как в ложе, Гете сидел рядом с нею.
     Она  не  испугалась.  Такого не  пугаются.  Только глубже подвинулась в
уголок,  немного  ровнее  села,  глянула  на  освещенную мигающими огоньками
фигуру соседа и прислушалась.
     На  нем был широкий плащ со  стоячим воротником,  подбитый красным и  с
красною же каймой,  шляпу он держал на коленях.  Его черные глаза под крутым
лбом и юпитеровой шевелюрой, на этот раз не напудренной, а каштановой, как в
юности, разве только чуть поредевшей, с лукавым блеском были обращены к ней.
     - Добрый вечер,  моя дорогая,  -  произнес он голосом,  которым некогда
читал Кестнеровой невесте из  Оссиана и  Клопштока.  -  Поскольку я  не  мог
сегодня вечером быть возле вас или встретиться с вами в течение этих дней, я
тем  более  не  захотел лишить себя  удовольствия проводить вас  домой после
театра.
     - Очень мило с вашей стороны,  тайный советник Гете,  - отвечала она. -
Меня это радует,  и главным образом потому,  что это ваше решение и сюрприз,
который вы  мне  уготовили,  говорят об  известной гармонии наших душ,  если
можно ее предположить между великим человеком и маленькой женщиной. Ведь это
показывает  мне,   что  и  вы  сочли  бы  неудовлетворительным  -   до  боли
неудовлетворительным,  если б нашему недавнему прощанию, после поучительного
осмотра коллекций,  было бы суждено стать последним и  за ним не последовала
бы встреча,  которую я  с готовностью признаю последней на веки веков,  если
только она послужит хоть мало-мальски примиряющим заключением этой истории.
     - Заключение,  -  услышала она голос из его угла,  -  заключение -  это
разлука. Встреча - небольшая глава, фрагмент.
     - Я  не знаю,  что ты там говоришь,  Гете,  -  возразила она,  -  и  не
уверена,  хорошо ли разбираю твои слова,  но я  не удивлена,  и  тебе нечего
удивляться,  ибо я  ни  в  чем не  уступаю маленькой женщине,  с  которой ты
совместно стихотворствовал на  берегу  сверкающего Майна  и  о  которой твой
бедный сын  мне  рассказал,  что  она совсем просто вступила в  твою песнь и
продолжала ее так же хорошо,  как ты сам.  Что ж, она дитя театра, с горячей
кровью.  Но  женщина остается женщиной,  и  все  мы,  если нам  это суждено,
вступаем в мужчину и в его песню...  Встреча, небольшая глава, фрагмент? Но,
видно,  не настолько -  и ты это почувствовал,  - чтобы мне, скорбя о полной
неудаче, возвратиться в одинокую вдовью обитель.
     - Разве ты после долгой разлуки не заключила в  объятия любимую сестру?
- произнес он. - Как же можешь ты говорить о полной неудаче?
     - Ах,  не смейся надо мной!  - отвечала она. - Ты же знаешь, что сестра
была  только  предлогом,  помогшим мне  поддаться искушению съездить в  твой
город, отыскать тебя в твоем величии, в которое судьбе угодно было вплести и
меня,  и  найти исход этой фрагментарной истории во имя спокойствия вечерних
часов моей жизни. Скажи, очень я явилась некстати? Очень жалкой выглядит эта
моя школьная выходка?
     - Нет, этого я отнюдь не хотел сказать, - произнес он, - хотя вообще не
следует давать пищу людскому любопытству,  сентиментальности и злости. Но я,
уважаемая,  вполне понимаю ваши побуждения,  и  для  меня ваш приезд не  был
некстати, по крайней мере в высшем смысле этих слов. Единство сколько-нибудь
значительной жизни не знает случайностей,  и, наверно, потому мне еще совсем
недавно,  по весне,  опять попалась в  руки наша книжечка "Вертер",  которая
позволила вашему другу окунуться в давнее и старое,  ибо он твердо знал, что
вступает  в   эпоху  обновления  и  возврата,   эпоху,   еще  более  богатую
возможностями страсть пережечь в духовное.  И не удивительно,  что там,  где
настоящее  приобретает облик  обновленного прошедшего,  в  многозначительной
чреде явлений посещает нас и неомоложенное прошлое с поблекшими эмблемами, с
дрожащей головой - трогательным свидетельством его подвластности времени.
     - Нехорошо с твоей стороны,  Гете, что ты спешишь с упоминанием об этом
свидетельстве,  и  ничего нет  утешительного в  том,  что  ты  называешь его
трогательным,  ибо трогательное не твоя сфера.  Там,  где мы,  простые люди,
бываем растроганы,  ты усматриваешь лишь интересное. Я отлично заметила, что
ты  не остался слепым к  этой маленькой слабости,  отнюдь не характерной для
моего  вполне  бодрого  общего  состояния и  вызванной не  столько временем,
сколько моей причастностью к  твоей непомерно великой жизни -  причастностью
тревожной и волнующей. Но вот что ты заметил поблекшие эмблемы моего платья,
этого я не знала,  -  ну,  да конечно,  ты замечаешь куда больше, чем может,
казалось бы,  заметить твой рассеянный взгляд; да в конце концов ты и должен
был их заметить: ведь я придумала эту шутку в расчете на твое чувство юмора,
хотя  теперь  понимаю,   что  она  была  не  столь  уж  юмористической.  Но,
возвращаясь к  моей  подвластности времени,  позволь тебе сказать,  господин
тайный советник,  что ты мог бы этого и не подчеркивать,  ибо,  вопреки всем
поэтическим обновлениям и  омоложениям,  твои жесты и  походка стали до того
деревянными,  что боже упаси,  да и  твоя куртуазная важность,  сдается мне,
тоже нуждается в оподельдоке...
     - Я рассердил вас,  моя дорогая,  -  произнес он мягким басом,  -  этим
беглым замечанием.  Но не забывайте,  что я сделал его,  желая оправдать ваш
приезд и пояснить, почему я считаю приятным и многозначительным то, что и вы
явились мне в этом рою стародавних видений.
     - Удивительное дело,  -  перебила она.  -  Август,  этот  необъявленный
жених, говорил мне, что ты тютоировал его мать, мамзелю, она же обращалась к
тебе на "вы". Меня поразило, что сейчас здесь происходит обратное.
     - Ты или вы, - ответил он, - и тогда, в твое время, у нас перемежались,
в  настоящую же  минуту выбор того или иного обращения определяется душевным
состоянием каждого из нас.
     - Хорошо,  я согласна.  Но вот ты говоришь о моем времени,  вместо того
чтобы сказать "наше" - а ведь оно было и твоим. Но твое время настало снова,
обновленное и  омоложенное,  насыщенное содержанием настоящего,  мое же было
лишь однажды.  А  потому мне  не  следует обижаться,  что  ты  без  обиняков
напомнил мне о  моей ничего не доказывающей маленькой слабости,  впрочем,  к
сожалению, все же доказывающей, что это было только мое время.
     - Друг мой,  -  отвечал он,  - разве может вас волновать и огорчать ваш
бренный облик,  когда судьба избрала вас из миллионов и  даровала вам вечную
юность в поэме? Все бренное сохранено в моей песне.
     - Ты прав,  - сказала она, - и я с благодарностью признаю это, несмотря
на все тяготы и волнения,  для меня,  бедной,  отсюда проистекшие. Но я хочу
тут же  добавить то,  о  чем ты,  верно из куртуазности,  умалчиваешь:  было
глупо,   что  я   свое  бренное  существо  разукрасила  эмблемами