груди и  длительные приступы кашля по
ночам иногда и  заставляют меня дольше оставаться в  постели,  то,  думалось
мне,   я   вправе  рассчитывать  на  высокую  гуманность  господина  тайного
советника.   Кроме  того,   не  могу  не  заметить,  что,  несмотря  на  мой
своевременный приход, предпочтение все же было отдано Карлу.
     - Ай,  ай,  что за человек!  Охота же понапрасну омрачать себе утренние
часы.  Приписывает  мне  беспощадность  в  словах  и  тут  же  обижается  на
чрезмерную пощаду в поступках.  Я немного подиктовал Карлу,  лежа в постели,
потому что он оказался поблизости.  Кое-какие служебные бумаги,  вас же ждет
нечто куда более приятное. Кроме того, я ничего плохого не думал и отнюдь не
хотел вас обидеть.  Как мог бы я  не уважать ваши страдания и не считаться с
ними?  Мы христиане.  Ведь вы вот какой выросли,  мне приходится смотреть на
вас снизу вверх. И к тому же постоянное сидение среди книг, в бумажной пыли.
Молодую грудь  от  этого закладывает,  да  и  вообще это  болезнь молодости;
созревая,  ее побеждаешь.  Я тоже харкал кровью в двадцать лет, а нынче, как
видите, довольно крепко стою на старых ногах. Да еще при этом руки завожу за
спину,  распрямляю плечи, чтобы грудь вздымалась - смотрите - вот так. Вы же
опускаете плечи,  грудь вдавливается,  вы слишком мягкотелы - говорю вам это
со  всем  христианским гуманизмом.  Нельзя,  Джон,  дышать одной пылью,  при
малейшей  возможности выбирайтесь на  вольный  воздух,  в  поля  и  леса.  Я
поступал так,  и вот выкарабкался.  Человек подвластен природе.  Ноги должны
ступать по  земле,  пусть ее  сила и  соки впитываются в  него,  а  над  ним
голосисто проносятся птицы. Цивилизация, духовная жизнь - понятия не плохие,
даже великие.  Допустим.  Однако без Антеевой компенсации,  как бы я  назвал
это,  они действуют на человека разрушительно и  вызывают болезни:  а он еще
ими гордится,  носится с ними, как с чем-то почетным и даже полезным. Ведь и
в болезни есть нечто полезное, она - отпущение, по-христиански за нее многое
следует простить.  И  если  такой человек амбициозен,  привередлив,  охоч до
сластей  и  вина,  живет,  не  считаясь  с  хозяевами,  и  редко  работает в
положенные часы, то, пожалуй, и правда, приходится семь раз отмерить, прежде
чем осквернить свои христианские уста нравоучением, памятуя, что его больная
грудь раздражена еще  и  куревом,  дым  от  которого из  его комнаты нередко
проникает в  дом,  досаждая тем,  кто его не терпит.  Я имею в виду табачный
дым, а не вас, так как знаю, что вы все же терпите меня, что я мил вам, и вы
огорчаетесь, когда я на вас ворчу.
     - Весьма  огорчаюсь,  господин  тайный  советник.  До  боли,  смею  вас
заверить!  Я  с  ужасом слышу,  что  дым моей трубки,  несмотря на  все меры
предосторожности,   проник  через  щели.   Мне  хорошо  известно  предвзятое
отношение вашего превосходительства к...
     - Предвзятое  отношение?   Предвзятое  отношение  есть   слабость.   Вы
сворачиваете на мои слабости, тогда как речь идет о ваших.
     - Исключительно о моих,  ваше превосходительство. Я не отрицаю ни одной
из них и отнюдь не думаю их умалять.  Прошу только об одном:  поверьте, если
мне еще не удалось совладать с иными слабостями,  то, безусловно, не потому,
что я считаю возможным ссылаться на мою болезнь. Говорю это вполне серьезно,
хотя вашему превосходительству и  угодно смеяться.  Мои слабости,  я бы даже
сказал -  пороки,  непростительны.  Но если я  временами и  предаюсь им,  то
отнюдь не  физические немощи могут послужить мне  оправданием,  но  душевное
смятение.  Да  не  будет сочтено дерзостью,  что я  позволяю себе воззвать к
моему благодетелю и  его великому знанию людей,  напоминаю,  что планомерный
труд,  служебная исполнительность молодого человека могут  понести  ущерб  в
момент, когда он переживает душевный кризис, когда все его мысли и убеждения
переворачиваются под влиянием -  я едва не сказал: давлением - нового, столь
значительного окружения,  и он непрестанно терзается вопросом,  предстоит ли
ему найти себя или потерять.
     - Ну-с,  дитя мое,  до сегодняшнего дня вы,  откровенно говоря, не дали
мне заметить критических превращений, в вас совершающихся. В чем они состоят
и к чему вы клоните,  я,  кажется, понял. Разрешите мне говорить прямо, друг
мой.  О  политическом Икаровом полете,  об извращенных политических страстях
ваших  юных  дней  я   ничего  не  знал.   Что  вы  изволили  выпустить  тот
предерзостный и клеветнический пасквиль на крепостников, восхваляющий крайне
радикальный строй,  - об этом я не был в свое время поставлен в известность;
иначе,  несмотря на ваш хороший почерк и кое-какие знания,  я,  поверьте, не
принял бы  вас  в  число  моих  домочадцев.  Ведь  из-за  этого мне  нередко
приходилось выслушивать от  весьма достойных людей из высоких и  высших сфер
слова удивления и даже порицания.  Если я правильно понимаю вас,  -  мой сын
тоже намекал мне на  нечто подобное,  -  вы  решили вырваться из тенет ваших
заблуждений  и,  покончив  с  ниспровергательскими  тенденциями,  встать  на
сторону правопорядка и исконных государственных устоев.  Я,  однако, считаю,
что этот процесс созревания и  прояснения,  которым вы  могли бы  гордиться,
следует приписать вам  самому,  вашему здравому уму и  сердцу,  а  отнюдь не
какому-то влиянию,  или -  еще того не легче - давлению извне. Считаю также,
что  он  никоим образом не  может  служить объяснением нравственной смуты  и
неподобающего  поведения,  ибо,  надо  думать,  это  процесс  выздоровления,
оказывающий целительное воздействие на душу и  тело.  А  последние так тесно
связаны и  переплетены,  что  одно  не  может  находиться под  воздействием,
благодатно или гибельно не затрагивающим другого.  Уж не думаете ли вы,  что
ваши революционные прихоти и  эксцессы не имеют ничего общего с  отсутствием
того,  что  я  назвал Антеевым возмещением цивилизации и  духа с  неведением
простой и  здоровой жизни на  груди природы и  что  ваши  физические хворь и
слабость не  то  же  самое,  что  и  те  умственные прихоти?  Все это едино.
Закаляйтесь и проветривайте тело,  не утруждайте его водкой и едким дымом, и
в вашем мозгу тоже зароятся благонамеренные, порядочные мысли. Вы избавитесь
раз и навсегда от жалкого духа противоречия, противоестественного стремления
исправлять мир.  Выхаживайте насаждения ваших достоинств,  старайтесь хорошо
зарекомендовать себя в  благодетельно упроченном,  и вы увидите,  что и ваше
тело станет ладным и прочным сосудом жизнерадостности.  Вот мой совет,  если
вам угодно ему последовать.
     - О,  ваше превосходительство, ужели я не воспользуюсь им! Как мог бы я
столь  благосклонный  совет,  столь  мудрое  руководительство не  принять  с
прочувствованной благодарностью!  К  тому же,  я  убежден,  что утешительные
обещания,  которые мне довелось выслушать,  полностью сбудутся,  оправдаются
впоследствии.  Но  сейчас,  покуда в  высокой атмосфере этого дома  трудно и
мучительно  свершается обращение  моих  мыслей  и  убеждений,  в  это  время
перехода из  мира одних идеалов в  другой мое  душевное состояние еще крайне
запутано,  не  свободно от  тоски отречения,  а  потому предъявляет права на
снисходительность. Что я говорю - права! На какие права я могу претендовать?
Но  смиренную надежду на снисходительность я  все же решаюсь питать.  Ведь с
обращением связан отказ от многих,  куда более существенных, пусть незрелых,
мальчишеских,  верований и упований, которые хоть и несли с собою много боли
и  озлобления,  хоть и  ввергали человека в  мучительный разлад с  правильно
понимаемой жизнью,  но в то же время тешили, возвышали его душу, влекли ее к
гармонии  с   высокими  истинами.   Отказаться  от   фантастической  веры  в
революционное очищение нации,  в  человечество,  просветленное стремлением к
свободе и справедливости,  - короче, от веры в земное царство счастья и мира
под скипетром разума,  проникнуться жестокой в своей трезвости истиной,  что
натиск  вечных  сил,   слепой  и   несправедливый,   никогда  не  перестанет
колебаться,  давая перевес то одной,  то другой исторической силе,  - это не
легко, здесь чувства вступают в опасный и тяжкий внутренний конфликт. И если
при столь стесненных обстоятельствах,  при всех этих болезнях роста, молодой
человек ищет  иногда забвения в  бутылочке тминной или  старается затуманить
утомленный мозг  благодетельным табачным дымом,  -  разве  же  он  не  смеет
рассчитывать на известную долю сострадательного снисхождения у  великих мира
сего,  чей  могучий  авторитет  не  вовсе  непричастен  к  переживаемому  им
душевному кризису?
     - Какое  красноречие!  В  вас  погиб патетический и  льстивый адвокат -
впрочем,  может быть,  еще и  не  погиб.  Вам удалось сделать свои страдания
занимательными для других,  а следовательно,  вы не только оратор, но к тому
же  еще  и  поэт,  хотя  с  этим  титулом не  вяжутся политические восторги;
политики и  патриоты плохие поэты и  свобода -  отнюдь не  поэтическая тема.
Однако,  если вы  используете прирожденный ораторский дар,  сделавший из вас
литератора и политического деятеля, для того, чтобы представить меня в столь
невыгодном свете и  обернуть дело так,  словно общение со мной отняло у  вас
веру в  человечество и  толкнуло вас в  циническую безнадежность,  это уж не
слишком красиво!  Я,  кажется,  желаю вам только добра, и вряд ли приходится
досадовать,  что,  давая вам советы,  я  больше пекусь о вашем личном благе,
нежели о  благе человечества.  Что же  вы  делаете из  меня Тимона{215}?  Не
поймите меня  превратно!  Я  считаю вполне возможным и  вероятным,  что  наш
девятнадцатый век не только продолжит прошлый, но предназначен стать началом
новой  эры,   когда  мы   сможем  усладить  свой  взор  видом  человечества,
подымающегося к своей чистейшей сущности.  Правда, здесь возникает опасение,
что восторжествует средняя,  чтобы не сказать -  серенькая,  культура;  ведь
одним из  ее  отличительных признаков и  является то,  что многие,  кому это
вовсе не пристало,  суются в государственные дела.  Снизу - это сумасбродная
претензия юнцов  влиять  на  сугубо  важные  моменты  государственной жизни,
сверху - склонность уступать им, по слабости или от чрезмерного либерализма.
Все  это  только убеждает в  том,  какими трудностями и  опасностями чревата
излишняя либеральность, дающая простор притязаниям всех и каждого, так что в
результате уже не знаешь,  каким желаниям и  угождать.  В  конце концов всем
станет  ясно,  что  излишняя снисходительность,  мягкость и  деликатность до
добра не доведут,  поскольку несогласный,  а подчас и брутальный мир следует
держать в  порядке и  повиновении.  Сурово настаивать на  законе необходимо.
Разве не  стали теперь уже  проявлять чрезмерную мягкость и  сговорчивость в
вопросах о  вменяемости преступников,  и  не  слишком ли  часто  медицинские
освидетельствования и  экспертиза задаются целью  избавить злоумышленника от
кары?    Надо   обладать   характером,   чтобы   устоять   против   всеобщей
расслабленности,  а  посему я  тем  больше ценю  недавно представленного мне
молодого физика,  некоего Штригельмана, который в подобных случаях неизменно
проявляет характер и  еще недавно,  когда суд усомнился во вменяемости одной
детоубийцы,  твердо и решительно высказался в том смысле, что она безусловно
вменяема.
     - Как  я  завидую  физику  Штригельману,  заслужившему  похвалу  вашего
превосходительства.  Я буду грезить им,  это я знаю; примерная твердость его
характера возвысит, более того, - опьянит мою душу. Да, да, и опьянит! Ах, я
не  до конца открылся моему благодетелю,  когда говорил о  трудностях своего
обращения.  Я  хочу во  всем признаться вам  как  отцу,  как исповеднику.  С
переменой моих  убеждений,  с  моим  новым отношением к  порядку,  статусу и
закону,   связаны  не  только  тоска  и  горечь  расставания  с  ребяческими
мечтаниями,  которым  пришлось сказать  прости,  но  -  я  едва  решаюсь это
выговорить   -    и    совсем   другое:    доселе   неведомое,    волнующее,
головокружительное  честолюбие,  под  чьим  натиском  я  тем  усерднее  стал
предаваться вину и курению,  отчасти чтобы заглушить это чувство, отчасти же
чтобы   при   содействии  дурмана  глубже  погрузиться  в   иные   мечтания,
пробужденные моим новым честолюбием.
     - Гм, честолюбие, и какого же сорта?
     - Оно  коренится в  мысли  о  выгодах,  с  которыми связана  внутренняя
солидарность  с  властью  и  порядком  в  отличие  от  оппозиционного  духа.
Последний -  мученичество; солидаризоваться же с властью - это значит в душе
уже  служить ей,  участвовать в  упоении ею.  Вот  новые волнующие мечты,  к
которым  меня  привел  свершающийся во  мне  процесс  созревания;  поскольку
солидарность  с   властью   уже   равняется  духовному  служению  ей,   ваше
превосходительство сочтет  понятным,  что  мою  юную  душу  неодолимо влечет
претворить  теорию  в  практику,  что  и  заставляет меня,  воспользовавшись
благоприятным случаем,  которым  явился  этот  нечаянный приватный разговор,
обратиться к вашему превосходительству с просьбой.
     - С какою же именно?
     - Излишне будет говорить,  как  драгоценны мне мое нынешнее положение и
занятия,  которыми я обязан знакомству с сыном вашего превосходительства,  и
как  безмерно я  ценю столь благотворное для  меня двухгодичное пребывание в
этом  для  всего мира  бесценном доме.  С  другой стороны,  было  бы  нелепо
воображать себя  незаменимым;  ведь  я  только один  из  многих помощников и
секретарей вашего превосходительства - наряду с самим господином камеральным
советником,  господином доктором Римером, господином библиотечным секретарем
Крейтером и  даже служителем Карлом.  К  тому же  я  отлично сознаю,  что  в
последнее   время   неоднократно  давал   повод   для   недовольства  вашего
превосходительства именно вследствие моего  смятенного состояния,  а  потому
отнюдь  не  имею  оснований полагать,  что  господин  тайный  советник будет
особенно настаивать на моем дальнейшем пребывании, причем не последнюю роль,
видимо, играют моя долговязая фигура, очки и неприятная рябая физиономия.
     - Ну, ну, что касается этого...
     - Моя   мысль  и   пламенное  желание  -   перейти  со   службы  вашему
превосходительству на службу государству,  и  притом в  сфере,  которая даст
возможность   моим   перебродившим   убеждениям   проявить   себя   наиболее
плодотворно.  В  Дрездене проживает друг и  благодетель моих бедных,  хотя и
почтенных родителей,  господин капитан Ферлорен{216}, имеющий личные связи с
некоторыми видными лицами из  ведомства прусской цензуры.  Если бы  мне было
дозволено просить ваше превосходительство написать рекомендательное письмецо
господину капитану Ферлорену с благосклонным упоминанием о моей политической
и нравственной метаморфозе,  дабы он,  если это возможно, на некоторое время
принял меня к себе на службу, чтобы затем, со своей стороны, отрекомендовать
соответствующим лицам  и  таким  образом  способствовать осуществлению  моей
заветной и пламенной мечты - преуспеть на поприще государственной цензуры, -
я,  и  без того облагодетельствованный господином тайным советником,  был бы
обязан вашему превосходительству поистине вечной благодарностью.
     - Хорошо,  Джон,  это устроится.  Письмо в Дрезден я напишу и буду рад,
если мне удастся подвигнуть тех, кто привык стоять на страже закона, принять
благоприятствующее вам  решение,  несмотря  на  ваши  грехи  молодости.  Что
касается  честолюбивых  надежд,   связанных  с  вашим  обращением,  то  они,
откровенно говоря,  мне не очень по душе.  Но я уже привык, что многое в вас
мне совсем не по душе, чем вы, впрочем, можете быть только довольны, ибо это
немало способствует моей готовности быть вам полезным. Я напишу - посмотрим,
как это выйдет, - что меня очень порадует, если способному молодому человеку
будет  предоставлена возможность понять свои  заблуждения,  растворить их  в
усердном труде,  и  что  мне  остается только  пожелать,  чтобы  удача  этой
гуманной попытки и впредь способствовала подобным обращениям. Хорошо так?
     - Великолепно, ваше превосходительство! Я подавлен вашей...
     - А не думаете ли вы,  что теперь пора от ваших дел перейти, наконец, к
моим...
     - О ваше превосходительство, это непростительно...
     - Я стою здесь и перелистываю свой "Диван",  который за последнее время
пополнился  несколькими,   весьма  приятными  вещицами.   Кое-что   пришлось
подчистить и перегруппировать.  Стихов накопилась такая груда,  что я разбил
их на книги,  вот видите: Книга притч, Книга Зулейки, Книга кравчего. У меня
просят что-нибудь для дамского календаря,  не очень-то мне этого хочется.  Я
не  охотник выламывать камни из уже почти сомкнувшегося свода и  похваляться
каждым в  отдельности.  Да  и  сомневаюсь,  сохранят ли  они свою ценность в
разрозненном виде.  Здесь вся суть не в  разрозненном,  а в целом;  ведь это
вращающийся свод, планетарий. Я не решаюсь преподнести непосвященной публике
что-либо из этих изделий без пояснений,  без дидактического комментария, над
которым я теперь работаю, чтобы помочь читателю сродниться с духом, обычаями
и  словоупотреблением Востока  и  тем  самым  вооружить его  для  полного  и
радостного наслаждения этими  стихами.  Но,  с  другой стороны,  не  хочется
разыгрывать недотрогу,  да  к  тому  же  желание  доверчиво  предстать перед
публикой  со  своими  маленькими  новинками  и  прочувствованными пустячками
выступает здесь в союзе с людским любопытством. Как, по-вашему, что мне дать
в календарь?
     - Может  быть,  вот  это,  ваше  превосходительство.  "Скрыть от  всех!
Поднимут травлю! Только мудрым тайну вверьте..." Оно звучит так таинственно.
     - Нет,  это не годится,  прихотливо и недоступно: икра - кушанье не для
народа.  Оно сойдет в книге, но не в календаре. Я заодно с Гафизом - он тоже
держался мнения,  что людям надо угождать привычными и легкими песнями,  что
даст  тебе  право  время  от   времени  подсовывать  им  тяжелое,   трудное,
недоступное.  Без дипломатии не  обойтись и  в  искусстве.  Ведь это дамский
календарь.  "Будь с женщиной мягок,  о Адам!" Оно бы подошло,  но не годится
из-за кривого ребра:  "Согнешь,  а  оно пополам.  Оставишь в покое -  совсем
скривится".  К  тому  же  оно  погрешает  против  дипломатии  и  может  быть
преподнесено только в  книге.  "Ведь  камыш  затем возник,  чтоб  мирам дать
сладость".   Это  уже  лучше,   отберем  еще  кое-что  веселое,   изящное  и
прочувствованное. "Комком был дядюшка Адам" или, быть может, это? - О робкой
капле{218}, наделенной крепостью и стойкостью, дабы жемчужиной красоваться в
царском венце.  Или  вот прошлогоднее:  "При свете месяца в  раю" -  о  двух
сокровенных господних мыслях. Каково ваше мнение?
     - Прекрасно, ваше превосходительство. Может быть, еще изумительное: "Не
хочу терять поэта"? Они так красивы, эти стихи: "Ты мои младые лета страстью
мощною укрась".
     - Гм,  нет! Это женский голос. А мне думается, что дамам любезнее голос
мужчины и поэта,  потому остановимся на предшествующем:  "Если горстью пепла
буду, скажешь - для меня сгорел".
     - Отлично.  Признаюсь,  я охотно видел бы принятым мое предложение, но,
делать нечего, удовольствуюсь сочувствием вашему отбору. Позволю себе только
обратить внимание вашего превосходительства на: "Так солнце, Гелиос Эллады",
которое,  мне кажется,  нуждается в  дополнительном просмотре.  Там в  одном
месте с рифмой обстоит не вполне благополучно.
     - Ах, медведь рычит, как умеет. Оставим пока как есть, а там посмотрим.
Садитесь к столу, я буду диктовать из "Правды и поэзии".
     - К услугам вашего превосходительства.
     - Любезнейший,  привстаньте-ка  на минутку,  вы уселись на фалду вашего
сюртука. Через час она будет выглядеть пребезобразно, измятая, изжеванная, и
всему виной окажусь я  и  моя диктовка.  Пусть обе фалды св