жащего в  саркофаге  мужчины.
Между его коленями был зажат третий свиток  исписанных  листов  папируса.  Я
схватил его и  спрятал,  потом  осветил  свечой  мумию  и  стал  внимательно
рассматривать. Любой врач с одного взгляда определил бы, какой смертью  умер
этот человек.
     Мумия не слишком ссохлась. Ее, без сомнения, не выдерживали  положенные
семьдесят дней в соляном растворе, и потому лицо изменилось не  так  сильно,
как у  других  мумий,  даже  выражение  сохранилось.  Не  буду  вдаваться  в
подробности, скажу лишь одно: не приведи Бог  еще  когда-нибудь  увидать  ту
муку, которая застыла в чертах покойного. Даже арабы в ужасе  отшатнулись  и
забормотали молитвы.
     И  еще  деталь:  разреза  на  левой  стороне  живота,   через   который
бальзамировщики вынимают внутренности, не  было;  лицо  тонкое,  породистое,
вовсе не старое, хотя  волосы  седые;  сложение  могучее,  плечи  необычайно
широкие, - видимо,  человек  этот  обладал  огромной  физической  силой.  Но
рассмотреть его как  следует  мне  не  удалось,  потому  что  под  действием
воздуха ненабальзамированный труп, с  которого  сняли  погребальные  пелены,
начал на глазах обращаться в прах, и через несколько минут от  него  остался
лишь череп, похожие на  паклю  волосы  да  несколько  самых  крупных  костей
скелета. Я заметил, что на берцовой кости  -  не  помню,  правой  или  левой
ноги - был  перелом,  очень  неудачно  вправленный.  Эта  нога  была  короче
другой, наверное, на целый дюйм.
     Больше  ни  на  какие  находки  надеяться  не  приходилось,  я  немного
успокоился и тут только  почувствовал,  что  едва  жив  от  усталости  после
пережитого волнения и вот-вот задохнусь в этой жаре от запаха  рассыпавшейся
в прах мумии и благовоний.
     Мне трудно писать, корабль наш качает. Письмо  это  я,  конечно,  пошлю
почтой, а сам поплыву морем, однако я надеюсь прибыть в Лондон не позже  чем
через десять дней после того, как Вы его получите. Когда  мы  встретимся,  я
расскажу Вам о восхитительных ощущениях, которые я  испытал,  поднимаясь  из
погребальной камеры по  шахте,  о  том,  как  этот  мошенник  из  мошенников
Али-Баба и его доблестные помощники пытались отнять у меня свитки  и  как  я
их перехитрил.
     Папирусы, конечно, мы отдадим расшифровать. Вряд ли  в  них  содержится
что-то интересное, наверняка очередной вариант "Книги мертвых", но чем  черт
не шутит. Как Вы догадываетесь, в Египте я не стал распространяться об  этой
моей небольшой  экспедиции,  дабы  не  привлекать  к  своей  особе  интереса
сотрудников Булакского  музея.  До  свидания,  мафиш-финиш,  -  это  любимое
словечко моего доблестного Али-Бабы."

     В скором времени после того, как я получил это письмо,  его  автор  сам
прибыл в Лондон, и на следующий же  день  мы  с  ним  нанесли  визит  нашему
другу, известному египтологу,  который  хорошо  знал  и  иероглифическое,  и
демотическое  письмо.  Можете  себе  представить,  с  каким   волнением   мы
наблюдали, как он искусно увлажняет и развертывает листы  папируса  и  потом
вглядывается и загадочные письмена сквозь очки в золотой оправе.
     - Хм, - наконец произнес он, - что  это  -  пока  не  знаю,  во  всяком
случае,  не  "Книга   мертвых".   Подождите,   подождите!   Кле...   Клео...
Клеопатра...  Господа,  господа,  клянусь  жизнью,  здесь  рассказывается  о
человеке, который жил во времена Клеопатры, той самой роковой  вершительнице
судеб, потому что рядом с ее именем я вижу имя Антония, вот оно! О,  да  тут
работы  на  целые  полгода,  может  быть,  даже  больше!  -  Эта  заманчивая
перспектива так вдохновила его, что он  забыл  обо  всем  на  свете  и,  как
мальчишка, принялся радостно скакать по комнате, то и дело пожимал нам  руки
и твердил: - Я расшифрую папирус, непременно расшифрую, буду трудиться  день
и ночь! И  мы  опубликуем  повесть,  и  клянусь  бессмертным  Осирисом:  все
египтологи Европы умрут от  зависти!  Какая  благословенная  находка!  Какой
дивный подарок судьбы!


     И так оно все и случилось, о вы, чьи глаза читают эти строки: наш  друг
расшифровал папирусы, перевод напечатали,  и  вот  он  лежит  перед  вами  -
неведомая страна, зовущая вас совершить по ней путешествие!
     Гармахис  обращается  к  вам   из   своей   забытой   всеми   гробницы.
Воздвигнутые временем стены рушатся, и перед вами возникают, сверкая  яркими
красками, картины жизни далекого прошлого в темной раме тысячелетий.
     Он  показывает  вам  два  разных  Египта,  на  которые  еще  в  далекой
древности взирали безмолвные пирамиды, - Египет, который покорился грекам  и
римлянам и позволил сесть на свой трон  Птолемеям,  и  тот,  другой  Египет,
который пережил свою славу, но свято продолжал  хранить  верность  традициям
седой древности и посвящать верховных жрецов в сокровенные тайны  магических
знаний, Египет, окутанный загадочными легендами  и  все  еще  помнящий  свое
былое величие.
     Он рассказывает нам, каким жарким пламенем  вспыхнула  в  этом  Египте,
прежде чем навсегда погаснуть, тлеющая под спудом любовь к  стране  Кемет  и
как отчаянно  старая,  освященная  самим  Временем,  вера  предков  боролась
против  неотвратимо  наступавших  перемен,  которые   несла   новая   эпоха,
накатившая на страну, точно воды  разлившегося  Нила,  и  погребла  в  своей
пучине древних богов Египта.
     Здесь, на этих страницах, вам поведают о всемогуществе Исиды  -  богини
многих обличий, исполнительнице повелений Непостижимого. Пред вами явится  и
Клеопатра - эта  "душа  страсти  и  пламени",  женщина,  чья  всепобеждающая
красота созидала и рушила царства.  Вы  прочтете  здесь,  как  дух  Хармианы
погиб от меча, который выковала ее  жажда  мести.  Здесь  обреченный  смерти
царевич Гармахис приветствует вас в последние мгновенья своей жизни и  зовет
проследовать за ним путем, который прошел он сам. В событиях  его  так  рано
оборвавшейся жизни, в его судьбе вы, может быть,  увидите  что-то  общее  со
своей. Взывая к нам из глубины мрачного Аменти*, где его душа  по  сей  день
искупает великие земные преступления, он убеждает  нас,  что  постигшая  его
участь ожидает всякого, кто искренне пытался устоять, но пал и предал  своих
богов, свою честь и свою отчизну.
     ______________
     * Примерно то же, что Аид у древних греков.


КНИГА ПЕРВАЯ

ИСКУС ГАРМАХИСА


                                  Глава I,
                     повествующая о рождении Гармахиса,
             о пророчестве Хатхор и об убийстве сына кормилицы,
                    которого солдаты приняли за царевича

     Клянусь Осирисом, который спит в  своей  священной  могиле  в  Абидосе,
все, о чем я здесь рассказываю, - святая правда.
     Я, Гармахис, по праву рождения верховный  жрец  храма,  который  возвиг
божественный Сети - фараон Египта, воссоединившийся после смерти с  Осирисом
и ставший правителем Аменти; я,  Гармахис,  потомок  божественных  фараонов,
единственный законный владыка Двойной  Короны  и  царь  Верхнего  и  Нижнего
Египта; я,  Гармахис,  изменник,  растоптавший  едва  распустившийся  цветок
нашей надежды, безумец, отринувший величие и славу, забывший глас  богини  и
с трепетом внимавший голосу земной женщины; я, Гармахис, преступник,  павший
на самое дно, перенесший  столько  страданий,  что  душа  моя  высохла,  как
колодец в пустыне, навлекший на себя величайший позор,  предатель,  которого
предали, властитель, который отказался от  могущества  и  тем  самым  навеки
лишил могущества свою родину; я, Гармахис, узник, приговоренный к смерти,  -
я пишу эту повесть и клянусь тем,  кто  спит  в  своей  священной  могиле  в
Абидосе, что каждое слово этой повести - правда.
     О мой Египет! О дорогая сердцу  страна  Кемет,  чья  черная  земля  так
щедро питала своими плодами мою  смертную  оболочку,  -  я  тебя  предал!  О
Осирис! Исида! Гор! Вы, боги Египта, и вас всех я предал!  О  храмы,  пилоны
которых возносятся к небесам, хранители  веры,  которую  я  тоже  предал!  О
царственная кровь древних фараонов, которая течет в этих иссохших  жилах,  -
я  оказался  недостойным  тебя!  О  непостижимая   сущность   пронизывающего
мироздание блага! О судьба, поручившая мне решить, каким будет ход  истории!
Я призываю вас в извечные свидетели: вы  подтвердите,  что  все,  написанное
мною, - правда.


     Подняв взгляд от своего папируса, я вижу в окно зеленые поля,  за  ними
Нил катит свои воды, красные, как кровь. Солнце ярко освещает далекие  скалы
Аравийской пустыни, заливает светом дома и улицы Абидоса. В его храмах,  где
меня  предали  проклятью,  жрецы  по-прежнему  возносят  моления,  совершают
жертвенные приношения,  к  гулким  сводам  каменных  потолков  летят  голоса
молящихся. Из моей одинокой камеры в башне,  куда  я  заточен,  я,  чье  имя
стало олицетворением позора, смотрю на твои яркие флаги,  о  Абидос,  -  как
весело они полощутся на пилонах у входа в храмовый двор, я слышу  песнопения
процессии, которая обходит одно святилище за другим.
     Абидос, обреченный Абидос, мое сердце разрывается от любви к тебе и  от
горя! Ибо скоро, скоро твои молельни и часовни погребут пески пустыни.  Твои
боги будут преданы забвенью, о Абидос! Здесь  воцарится  иная  вера,  и  все
твои святыни будут поруганы, на стенах твоей  крепости  будут  перекликаться
центурионы.  Я  плачу,  плачу  кровавыми  слезами:  ведь  это   я   совершил
преступление, которое обрушит на тебя все эти беды,  и  мой  позор  во  веки
веков неискупим. Читайте же, что я совершил.


     Я родился здесь, в Абидосе, - я,  пишущий  эти  строки  Гармахис.  Отец
мой, соединившийся ныне с Осирисом, был верховный жрец  храма  Сети.  В  тот
самый день когда я родился, родилась и царица Египта  Клеопатра.  Детство  я
провел среди этих полей,  смотрел,  как  трудятся  на  них  простые  люди  -
земледельцы, бродил, когда мне вздумается, по огромным  дворам  храма.  Мать
свою я не помню, она умерла, когда я  еще  был  младенцем.  Но  наша  старая
служанка Атуа рассказывала мне, что, перед тем как умереь - а  было  это  во
времена  правления  царя  Птолемея   Авлета,   и   это   прозвище   означает
"флейтист", - она взяла из шкатулки слоновой кости золотого урея,  -  символ
власти египетских фараонов, и возложила его мне  на  лоб.  И  все,  кто  это
видел, решили, что она впала в транс и  повинуется  воле  богов  и  этот  ее
пророческий  жест  означает,   что   скоро   наступит   конец   царствованию
Македонских  Лагидов  и  скипетр  фараонов  вернется  к  истинным,  законным
правителям Египта.
     В это время домой вернулся мой отец,  верховный  жрец  Аменемхет,  чьим
единственным ребенком я был,  ибо  ту,  которая  была  его  женой,  чудовище
Секхет, не знаю за какое злое деяние, долгие годы карало бесплодием,  -  так
вот, когда пришел отец и увидел, что сделала умирающая,  он  воздел  руки  к
небу и возблагодарил Непостижимого за то знамение, которое он  ему  явил.  И
пока он молился, богиня Хатхор*  вдохнула  силы  в  умирающую,  так  что  та
поднялась со своего ложа и трижды простерлась перед колыбелью, в  которой  я
спал с золотым уреем на лбу, и стала вещать устами моей матери:
     ______________
     * Хатхор - богиня судьбы у египтян, то же, что Парки у греков.

     - Славься в веках,  плод  моего  лона!  Славься  в  веках,  царственный
младенец! Славься в веках, будущий фараон Египта! Хвала и слава  тебе,  бог,
который освободит нашу страну от чужеземцев, слава тебе,  божественное  семя
Нектанеба, потомок вечноживущей Исиды!  Храни  чистоту  души,  и  ты  будешь
править Египтом, ты восстановишь истинную веру, и ничто тебя не  сломит.  Но
если ты  не  выдержишь  посланных  тебе  испытаний,  то  да  падет  на  тебя
проклятье всех богов Египта и всех твоих  венценосных  предков,  кто  правил
страной со времен Гора и сейчас вкушает покой в Аменти, на  полях  Иалу.  Да
будет тогда жизнь твоя адом, а когда ты  умрешь  и  предстанешь  пред  судом
Осириса, пусть он и все сорок два судьи Аменти признают тебя виновным и  Сет
и Секхет терзают тебя до тех пор, пока ты не искупишь своего преступления  и
в храмах Египта вновь не воцарятся наши истинные боги, хотя их  имена  будут
произносить наши далекие потомки; пока жезл власти не будет  вырван  из  рук
самозванцев и сломлен и все до единого угнетатели не будут изгнаны навек  из
нашей земли - пока кто-то другой не совершит этот великий подвиг, ибо  ты  в
своей слабости оказался недостойным его.
     Лишь только мать произнесла эти слова, пророческое  вдохновение  тотчас
же оставило ее, и она рухнула мертвая на  колыбель,  в  которой  я  спал.  Я
проснулся и заплакал.
     Отец мой, верховный жрец Аменемхет, задрожал,  объятый  ужасом,  -  его
потрясло прорицание Хатхор, которое она вложила в уста моей матери,  к  тому
же в словах этих содержался призыв  к  преступлению  против  Птолемеев  -  к
государственной измене. Ему ли было не знать, что если  слух  о  происшедшем
дойдет до Птолемеев, фараон тотчас же пошлет своих  стражей  убить  ребенка,
которому напророчили столь выдающуюся судьбу. И мой отец  затворил  двери  и
заставил всех,  кто  находился  в  комнате,  поклясться  священным  символом
своего сана, Божественной Триадой, и душой той, которая  лежала  бездыханная
на каменных плитах пола, что никогда и никому они не расскажут о  том,  чему
сейчас оказались свидетелями.
     Среди присутствующих была кормилица моей  матери,  которая  любила  ее,
как родную дочь, - старуха по имени Атуа, а женщины такой  народ,  что  даже
самая страшная клятва не удержит их язык за зубами - не  знаю,  может  быть,
раньше они были иначе устроены, может быть, в будущем смогут  укротить  свою
болтливость. И вот недолгое время спустя, когда Атуа свыклась с мыслью,  что
мне  уготован  великий  жребий,  и  страх  ее  отступил,  она  рассказала  о
пророчестве  своей  дочери,  которая  после   смерти   матери   стала   моей
кормилицей. Они в это время шли вдвоем по дорожке в  пустыне  и  несли  обед
мужу дочери, скульптору, который ваял  статуи  богов  и  богинь  в  скальных
гробницах, - так вот, посвящая дочь в тайну, Атуа заклинала ее свято  беречь
и любить дитя, которому  суждено  стать  фараоном  и  изгнать  Птолемеев  из
Египта. Дочь Атуа, моя кормилица, была ошеломлена этой вестью;  конечно  же,
она не смогла сохранить ее в тайне, она разбудила ночью мужа и  шепотом  ему
все рассказала и этим обрекла на гибель  и  себя,  и  своего  сына  -  моего
молочного брата. Муж рассказал своему приятелю,  а  приятель  был  Птолемеев
доносчик и сразу же сообщил обо всем фараону.
     Фараон сильно встревожился, ибо хоть  он  и  глумился,  напившись,  над
египетскими  богами  и  клялся,  что  единственный  бог,  перед  которым  он
преклоняет  колени,  -  это  римский  Сенат,  но  в  глубине  его  души  жил
неодолимый страх перед собственным кощунством, мне  рассказал  об  этом  его
врач. Оставаясь ночью один,  он  в  отчаянии  принимался  вопить,  взывая  к
великому Серапису, который на самом деле вовсе не истинный бог, а лжебог,  к
другим  богам,  терзаемый  ужасом,  что  его  убьют  и  его  душе   придется
нескончаемо мучиться в загробном царстве. Но это еще не все: когда трон  под
ним начинал  шататься,  он  посылал  в  храмы  щедрые  дары,  советовался  с
оракулами, из которых особенно чтил оракула с острова Филе.  Поэтому,  когда
до него дошел слух, что жене верховного  жреца  великого  древнего  храма  в
Абидосе открылось  перед  смертью  будущее  и  богиня  Хатхор  предрекла  ее
устами, что сын ее станет фараоном, он смертельно  перетрусил  и  призвал  к
себе самых доверенных лиц из своей охраны: его телохранители  были  греки  и
не боялись  совершить  святотатство,  поэтому  Авлет  приказал  им  плыть  в
Абидос, отрубить сыну верховного жреца голову и привезти ему  эту  голову  в
корзине.
     Однако Нил в это время года сильно мелеет, а у барки, в  которой  плыли
солдаты, была слишком глубокая осадка, и так  случилось,  что  она  села  на
мель  неподалеку  от  того  места,  где  начинается  дорога,  ведущая  через
скалистое нагорье в Абидос, а тут  еще  разыгрался  такой  сильный  северный
ветер, что барка могла  в  любую  минуту  опрокинуться  и  утонуть.  Солдаты
фараона принялись звать крестьян,  которые  трудились  на  берегу,  поднимая
наверх воду, просили  подъехать  к  ним  на  лодках  и  снять  с  барки,  но
крестьяне увидели, что это греки из Александрии, и  пальцем  не  шевельнули,
чтобы их спасти, - ведь  египтяне  ненавидят  греков.  Тогда  солдаты  стали
кричать, что прибыли по приказу фараона, но крестьяне продолжали  заниматься
своим делом,  спросили  только,  что  это  за  приказ.  Тогда  приплывший  с
солдатами  евнух,  который  от  страха  напился  до  полной  потери  разума,
прокричал в ответ, что им приказано убить сына верховного жреца  Аменемхета,
которому напророчили, что он станет фараоном и  изгонит  из  Египта  греков.
Крестьяне поняли, что медлить больше нельзя, и стали спускать лодки, хотя  и
не могли взять в толк, какое фараону дело до сына  Аменемхета  и  почему  он
должен стать фараоном.  Но  один  из  них,  тоже  земледелец  и  к  тому  же
смотритель каналов, был родственник моей матери  и,  когда  она  произносила
перед смертью свои пророческие слова, находился рядом с ней, в ее  покое,  и
потому сейчас он со всех ног бросился к нам, и не  прошло  и  часу,  как  он
вбежал в наш дом у северной стены великого храма, где я  спал  в  отведенном
мне покое в  колыбели.  Отец  мой  в  это  время  был  в  священной  области
захоронений, которая находится по  левую  сторону  от  большой  крепости,  а
фараоновы солдаты быстро приближались  верхом  на  ослах.  Наш  родственник,
задыхаясь, прохрипел старой Атуа, чей  длинный  язык  навлек  на  нас  такое
несчастье, что вот-вот в дом ворвутся солдаты  и  убьют  меня.  Атуа  и  наш
родственник в растерянности уставились друг на друга: что  делать?  Спрятать
меня? Солдаты перевернуть все вверх дном и рано или  поздно  найдут.  И  тут
наш родственник увидел в раскрытую дверь играющего во дворе ребенка.
     - Женщина, спросил он, - чей это ребенок?
     - Это мой внук, - ответила Атуа, - молочный  брат  царевича  Гармахиса,
сын моей дочери, которая обрушила на нас это горе.
     - Женщина, - произнес он, -  ты  знаешь,  что  тебе  велит  твой  долг,
выполняй же его! - И указал ей на ребенка:  -  Я  повелеваю  тебе  священным
именем Осириса!
     Атуа задрожала и едва не лишилась чувств - ведь мальчик  был  плоть  от
ее плоти, и все-таки она овладела  собой,  вышла  во  двор,  взяла  ребенка,
вымыла его, облачила в шелковые одежды и положила в  мою  колыбель.  А  меня
раздела, измазала всего в пыли,  так  что  моя  светлая  кожа  стала  совсем
темной, и посадила во дворе на землю, чему я несказанно обрадовался.
     Родственник  удалился  в  храм,  и  очень  скоро   к   дому   подъехали
солдаты-греки  и  спросили  старую  Атуа,  здесь  ли  живет  верховный  жрец
Аменемхет. Она сказала, что да, здесь,  пригласила  их  войти  и  подала  им
молока и меда утолить жажду.
     Они все выпили, и  тогда  евнух,  который  тоже  приехал  с  солдатами,
спросил Атуа, кто там  лежит  в  колыбели,  не  сын  ли  Аменемхета,  и  она
ответила:  "Да,  это  его  сын",  и  принялась  рассказывать  солдатам,  что
мальчика ожидает великое будущее, ему предсказали,  что  он  возвысится  над
всеми и будет править державой.
     Но солдаты-греки захохотали, а один из них  схватил  младенца  и  отсек
ему голову  мечом,  евнух  же  вытащил  печать  фараона,  чьим  именем  было
совершено злодейство, и показал ее старой Атуа,  велев  передать  верховному
жрецу, что без головы даже царю править державой затруднительно.
     Солдаты вышли во двор, и  тут  один  из  них  заметил  меня  и  крикнул
товарищам:  "Эй,  глядите-ка,   у   этого   чумазого   плебея   куда   более
аристократический вид, чем  у  царевича  Гармахиса",