онг, что  висел
возле нее.
     Глубокий мелодичный звон еще не замер, а  в  зал  уже  входили  в  одну
дверь Хармиана и придворные дамы Клеопатры, в другую - четыре  телохранителя
царицы, могучие воины в оперенных шлемах и с длинными белокурыми волосами.
     - Взять этого  изменника!  -  крикнула  Клеопатра,  указывая  на  меня.
Начальник стражи - то был Бренн - вскинул руку в салюте и двинулся ко мне  с
обнаженным мечом.
     Но в моем отчаянии  я  больше  не  дорожил  жизнью  -  пусть  они  меня
зарубят, я словно обезумел и, бросившись на Бренна, нанес ему такой  тяжелый
удар  кулаком  под  подбородок,  что  великан  упал  навзничь,  только  латы
загремели на мраморном полу. Едва лишь он упал, я  выхватил  у  него  меч  и
круглый щит и во всеоружии встретил следующего  солдата,  который  с  воплем
кинулся на меня, подставил его удару щит и сам занес над  ним  свой  меч.  Я
вложил в удар всю свою силу и вонзил меч в самое  основание  шеи,  перерубив
металл доспехов: колени телохранителя согнулись, он медленно  упал  мертвый.
Третьего, когда настал его черед, я поймал на кончик моего меча прежде,  чем
он успел опустить свой, пронзил его  сердце,  и  он  мгновенно  умер.  Потом
последний  устремился  ко  мне  с  криком:  "Таранис!",  и  я  рванулся  ему
навстречу, ибо  кровь  моя  воспламенилась.  Женщины  пронзительно  кричали,
только Клеопатра стояла и молча наблюдала неравный бой. Вот мы сошлись, и  я
всей своей яростью обрушился на него - да, то  был  поистине  могучий  удар,
ибо меч рассек железный щит и  сам  сломался,  теперь  я  был  безоружен.  С
торжествующим криком телохранитель высоко занес свой меч и  опустил  на  мою
голову, но я успел подставить щит. Он снова опустил меч,  и  снова  я  отбил
удар, но когда он замахнулся в третий  раз,  я  понял,  что  бесконечно  это
продолжаться не может, и с криком ткнул мой щит ему  в  лицо.  Скользнув  по
его щиту, мой щит ударил солдата в  грудь,  и  от  зашатался.  Он  не  успел
обрести равновесие, я обманул его бдительность и обхватил за пояс.
     Наверно, целую минуту я и высоченный страж отчаянно боролись, но я  был
так силен в те дни, что наконец  поднял  его,  как  игрушку,  и  швырнул  на
мраморный пол, у него не осталось ни одной целой кости, и  он  навек  умолк.
Но я и сам не удержался на  ногах  и  рухнул  на  него,  и,  когда  я  упал,
начальник стражи Бренн, которого я еще раньше сбил кулаком наземь и  который
тем временем очнулся, подкрался ко мне сзади и, подняв  меч  одного  из  тех
солдат, которых я убил, полоснул меня по голове и по плечам. Но я  лежал  на
пату, и пока меч летел такое большое расстояние, удар  потерял  часть  своей
силы, к тому же мои густые волосы и вышитая шапочка смягчили его;  и  потому
Бренн тяжело меня ранил, но не убил. Однако сражаться я больше не мог.
     Трусливые евнухи, которые сбежались, заслышав звуки  боя,  и  наблюдали
за нами, сбившись в  кучу,  точно  стадо  баранов,  сейчас  увидели,  что  я
лишился сил, бросились на меня и хотели заколоть ножами. Но  Бренн,  теперь,
когда я был повержен, не стал меня добивать, он просто  стоял  надо  мной  и
ждал. А евнухи,  без  всякого  сомнения,  растерзали  бы  меня,  потому  что
Клеопатра глядела на всех нас точно во сне и никого  не  останавливала.  Вот
они уже откинули мне голову назад, вот уже острия их ножей  у  моего  горла,
но тут ко мне бросилась Хармиана, растолкала их, крича: "Собаки, трусы!",  и
закрыла меня своим телом, так что они не  могли  теперь  меня  убить.  Тогда
Бренн, бормоча ругательства, схватил  одного  евнуха,  другого,  третьего  и
всех их отшвырнул от меня.
     - Даруй ему  жизнь,  царица!  -  обратился  он  к  Клеопатре  на  своей
варварской латыни. - Клянусь Юпитером, вот доблестный боец! Я  сам  свалился
от его удара, как бык на бойне, а трое  моих  людей  лежат  мертвехоньки,  и
ведь он был без оружия и не ожидал нападения! Нет, на  такого  бойца  нельзя
держать зла! Прояви милость, царица, даруй ему жизнь и отдай его мне.
     - Да, пощади его! Даруй ему жизнь!  -  воскликнула  Хармиана,  бледная,
дрожа с головы до ног.
     Клеопатра  приблизилась   к   нам   и   поглядела   на   двух   мертвых
телохранителей и одного умирающего,  которого  я  разбил  о  мраморный  пол,
поглядела на меня, своего  любовника,  которому  она  всего  два  дня  назад
давала клятвы верности, а сейчас я лежал  в  крови,  и  моя  раненая  голова
покоилась на белом одеянии Хармианы.
     Я встретился глазами с царицей.
     - Мне не нужна жизнь! - с усилием прошептал я. - Vae victis!
     Ее лицо залилось краской - надеюсь, это была краска стыда.
     - Стало быть, Хармиана, ты  в  глубине  души  все-таки  его  любишь,  -
сказала она с легким смешком, - иначе не закрыла бы его своим хрупким  телом
и не защитила от ножей этих бесполых псов. -  И  она  бросила  презрительный
взгляд на евнухов.
     - Нет!  -  пылко  воскликнула  девушка.  -  Я  не  люблю  его,  но  мне
невыносимо видеть, когда такого отважного бойца предательски убивают трусы.
     - О да, он храбр, - проговорила Клеопатра, - и  доблестно  сражался;  я
даже в  Риме,  во  время  гладиаторских  боев,  не  видела  такой  отчаянной
схватки! Что ж, я дарую ему жизнь, хоть это и  слабость  с  моей  стороны  -
женская слабость. Отнесите звездочета в его комнату и  охраняйте  там,  пока
он не поправится - или пока не умрет.
     Голова у меня закружилась, волной накатили дурнота и слабость,  я  стал
проваливаться в пустоту, в ничто...
     Сны, сны, сны, нескончаемые и бесконечно меняющиеся, казалось, они  год
за годом носят меня по океану  муки.  И  сквозь  эти  сны  мелькает  видение
нежного женского лица  с  темными  глазами,  прикосновение  белой  руки  так
отрадно, оно утишает  боль.  Я  так  же  вижу  иногда  царственный  лик,  он
склоняется над моим качающимся на бурных волнах ложем, - от меня  все  время
ускользает,  чей  этой  лик,  но  его  красота  вливается   в   мою   бешено
пульсирующую кровь, я знаю - она часть меня... мелькают картины  детства,  я
вижу башни храма в Абидосе, вижу седого Аменемхета, моего отца...  и  вечно,
вечно я вижу или ощущаю величественный зал  в  Аменти,  маленький  алтарь  и
вокруг, у стен, божества,  облаченные  в  пламя!  Там  я  неотступно  брожу,
призываю мою небесную матерь Исиду, но вспомнить  ее  образ  не  могу;  зову
ее - и все напрасно! Не  опускается  облачко  на  алтарь,  только  время  от
времени глас божества грозно вещает: "Вычеркните имя  сына  Земли  Гармахиса
из живой книги Той, что вечно была, есть и будет! Он  погиб!  Он  погиб!  Он
погиб!"
     Но  другой  голос  ему  отвечает:  "Нет,  нет,  подождите!  Он  искупит
содеянное зло, не вычеркивайте имя сына Земли Гармахиса из живой книги  Той,
что вечно была, есть и будет! Страдания искупят преступление!"


     Я очнулся и увидел, что лежу в своей комнате, в  башне  дворца.  Я  был
так слаб, что едва мог поднять руку, и жизнь едва трепетала  в  моей  груди,
как  трепещет  умирающая  птица.  Я  не  мог  повернуть   голову,   не   мог
пошевелиться, но в душе было ощущение покоя, словно бы какая-то черная  беда
миновала. Огонь светильника резал глаза, я закрыл их  и,  закрывая,  услышал
шелест женских одежд на лестнице, услышал быстрые легкие шаги,  которые  так
хорошо знал. То были шаги Клеопатры!
     Она  вошла  в  комнату  и  стала  медленно  приближаться  ко   мне.   Я
чувствовал, как она подходит! Мое еле теплящееся сердце отвечало  ударом  на
каждый ее шаг, из тьмы подобного смерти сна поднялась великая любовь  к  ней
и вместе с любовью - ненависть, они схватились в поединке, терзая мою  душу.
Она склонилась надо мной, над моим лицом веяло ее ароматное дыхание, я  даже
слышал, как бьется ее сердце! Вот она нагнулась еще ниже, и  ее  губы  нежно
коснулись моего лба.
     - Бедняжка, - тихо проговорила она. - Бедняжка,  ты  совсем  ослаб,  ты
умираешь! Судьба жестоко обошлась с тобой.  Ты  был  слишком  хорош,  и  вот
оказался добычей такой хищницы, как я, заложником в той  политической  игре,
которую я веду. Ах, Гармахис, условия этой игры должен был бы диктовать  ты!
Эти заговорщики-жрецы сделали из тебя ученого, но не  вооружили  знаниями  о
человеке, не защитили от непобедимого напора  законов  Природы.  И  ты  всем
сердцем полюбил меня - ах, мне ли это  не  знать!  Ты,  столь  мужественный,
полюбил глаза, которые, точно огни  разбойничьего  судна,  манили  и  манили
твою барку, пока она не разбилась о  скалы;  ты  с  такой  страстью  целовал
уста, так свято верил каждому слову, что с них  слетало,  а  эти  уста  тебе
лгали, даже назвали тебя рабом! Что ж, игра была на  равных,  ибо  ты  хотел
убить меня; и все же мое сердце скорбит. Стало быть, ты умираешь? -  Прощай,
прощай же! Никогда больше мы не встретимся с тобою на земле, и, может  быть,
так даже лучше, ибо кто знает, как бы  я  поступила  с  тобой,  если  бы  ты
остался жив, а мимолетная нежность, что ты вызвал во  мне,  прошла.  Да,  ты
умираешь, так говорят эти ученые длиннобородые  глупцы,  -  они  мне  дорого
заплатят, если позволят тебе умереть. И где мы встретимся потом, когда  я  в
последний раз брошу в этой игре свой  шарик?  Там,  в  царстве  Осириса,  мы
будем с тобою равны. Пройдет немного  времени,  и  мы  встретимся,  -  через
несколько лет или дней, быть может, даже завтра; и не отвернешься ли  ты  от
меня теперь, когда знаешь обо мне все? Нет, ты и там будешь любить меня  так
же сильно, как любил здесь! Ибо любовь, подобная твоей,  бессмертна,  ее  не
могут убить обиды.  Любовь,  которая  наполняет  благородное  сердце,  может
убить только презрение, оно разъест ее, как кислота,  и  обнаружит  истинную
суть любимого существа во всей  ее  жалкой  наготе.  Ты  должен  по-прежнему
боготворить меня, Гармахис, ибо при всех пороках у меня великая  душа,  и  я
не заслужила твоего презрения. О,  если  бы  я  могла  любить  тебя  той  же
любовью, какой ты любишь меня! Я  и  почти  любила,  когда  ты  убивал  моих
телохранителей, - почти, но чего-то этой любви недоставало...
     Какая неприступная твердыня - мое сердце, оно никому не  сдается,  даже
когда я распахиваю ворота, ни один мужчина не может  его  покорить!  О,  как
мне постыло мое одиночество, как чудесно  было  бы  раствориться  в  близкой
душе! На год, на месяц, хоть  на  час  забыть  и  ни  разу  не  вспомнить  о
политике, о людях,  о  роскоши  моего  дворца  и  быть  всего  лишь  любящей
женщиной! Прощай, Гармахис! Иди к великому Юлию, которого ты совсем  недавно
вызвал своим искусством из царства мертвых и явил  передо  мной,  и  передай
ему приветствия от его царственной египтянки. Что делать, я  обманула  тебя,
Гармахис, я обманывала  и  Цезаря,  -  быть  может,  Судьба  еще  при  жизни
рассчитается со мной и обманутой окажусь я. Прощай, Гармахис, прощай!
     Она пошла к двери, и в это время я услышал шелест  еще  одного  платья,
свет упал на ножку другой женщины.
     - А, это ты, Хармиана. Как ни выхаживаешь ты его, он умирает.
     - Да, - ответил голос Хармианы, бесцветный от горя.  -  Да,  о  царица,
так говорят врачи. Сорок часов он пролежал в  таком  глубоком  забытьи,  что
временами это перышко почти не шевелилось  возле  его  губ,  и  ухо  мое  не
слышало, бьется ли его сердце, когда я прижимала голову  к  его  груди.  Вот
уже десять нескончаемых дней я ухаживаю за ним, не спуская с  него  глаз  ни
днем, ни ночью, я ни на миг не заснула, и  глаза  мои  режет,  точно  в  них
насыпали песок, мне кажется, я сейчас упаду от усталости. И вот  награда  за
мои труды! Все погубил предательский удар этого негодяя  Бренна  -  Гармахис
умирает!
     - Любовь не считает свои труды, Хармиана, и  не  взвешивает  заботу  на
весах торговца. Она радостно отдает все, что у нее есть, отдает  бесконечно,
пока душа не опустошится, и ей все кажется,  что  она  отдала  мало.  Твоему
сердцу дороги эти бессонные ночи у ложа больного;  твоим  измученным  глазам
отрадно это печальное зрелище - геркулес сейчас  беспомощен  и  нуждается  в
тебе, слабой женщине, как дитя в матери. Не отрекайся, Хармиана:  ты  любишь
этого мужчину, не отвечающего на твою любовь, и теперь,  когда  он  в  твоей
власти, когда в его душе воцарилась отрешенная от жизни тьма,  ты  изливаешь
на него свою нежность и тешишь себя мечтами, что  он  поправится  и  вы  еще
будете счастливы.
     - Я не люблю его, царица, и  доказала  это  тебе!  Как  я  могу  любить
человека, который хотел убить тебя - тебя, мою царицу,  которая  мне  дороже
сестры! Я ухаживаю за ним из жалости.
     Клеопатра негромко рассмеялась.
     - Жалость - та же любовь, Хармиана. Неисповедимы пути женской любви,  а
твоя любовь совершила нечто поистине непостижимое, мне это  ведомо.  Но  чем
сильней любовь, тем глубже пропасть, в которую она может пасть, чтобы  потом
опять вознестись в небеса и  снова  низвергнуться.  Бедная  Хармиана!  Ты  -
игрушка своей собственной страсти: сейчас ты нежна, как  небо  на  рассвете,
но когда ревность терзает твое сердце, становишься жестокой, как  море.  Так
уж  мы,  женщины,  устроены.  Скоро,  скоро,  когда  твое  горестное  бдение
кончится, тебе не останется ничего, кроме слез, раскаяния - и воспоминаний.
     И она ушла.


                                 Глава XIV,
                   повествующая о нежной заботе Хармианы;
                         о выздоровлении Гармахиса;
                 об отплытии Клеопатры со свитой в Киликию
                             и о словах Бренна,
                            сказанных Гармахису

     Клеопатра ушла, и я  долго  лежал  молча,  собираясь  с  силами,  чтобы
заговорить. Но вот ко мне приблизилась Хармиана, склонилась надо мной, и  из
ее темных глаз на мою щеку упала тяжелая слеза, как из грозовой тучи  падает
первая крупная капля дождя.
     - Ты уходишь от меня, - прошептала она, - ты умираешь, а я не  могу  за
тобой последовать! О Гармахис, с какою радостью я умерла бы, чтобы ты жил!
     И тут я наконец открыл глаза и слабым, но ясным голосом произнес:
     - Не надо так горевать, мой дорогой друг,  я  еще  жив.  И  скажу  тебе
правду: мне кажется, что я как бы родился заново.
     Она вскрикнула от радости, ее залитое слезами лицо засияло и  сделалось
несказанно прекрасным. Мне вспомнилось серое небо в тот печальный  час,  что
отделяет ночь от утра,  и  первые  лучи  зари,  окрашивающие  его  румянцем.
Прелестное лицо девушки порозовело, потухшие глаза замерцали, точно  звезды,
сквозь слезы пробилась улыбка счастья,  -  так  вдруг  начинают  серебриться
легкие волны, когда море целуют лучи восходящей луны.
     - Ты будешь жить! - воскликнула она и бросилась на  колени  перед  моим
ложем. - Ты жив, а я-то так боялась, что ты умрешь! Ты возвратился  ко  мне!
Ах, что я болтаю! Какое глупое у нас, у женщин, сердце! Это  все  от  долгих
ночей у твоего ложа. Нет, нет, тебе нельзя  говорить,  Гармахис,  ты  должен
сейчас спать, тебе нужен покой! Больше ни  одного  слова,  я  запрещаю!  Где
питье, которое оставил этот длиннобородый невежда?  Нет,  не  надо  никакого
питья! Засни, Гармахис, засни!  -  Она  присела  на  полу  у  моего  ложа  и
опустила на мой лоб свою прохладную ладонь, шепча: - Спи, спи...
     Когда я пробудился, она по-прежнему была  рядом  со  мной,  но  в  окно
сочился рассвет. Она сидела, подогнув под себя колени, ее ладонь  лежала  на
моем лбу, головка с рассыпавшимися локонами покоилась на вытянутой руке.
     - Хармиана, - шепотом позвал я ее, - стало быть, я спал!
     Она в тот же миг проснулась и с нежностью взглянула на меня.
     - Да, Гармахис, ты спал.
     - Сколько же я проспал?
     - Девять часов.
     - И все эти долгие девять часов ты провела здесь, возле меня?
     - Да, но это пустяки, я ведь тоже спала - боялась разбудить тебя,  если
пошевелюсь.
     - Иди к себе, отдохни, - попросил я. - Ты так измучилась со  мной,  мне
стыдно. Тебе нужен отдых, Хармиана!
     - Не беспокойся обо мне, - ответила она, - я велю  сейчас  рабыне  быть
неотлучно при тебе и разбудить меня, если тебе что-то понадобиться;  я  лягу
спать здесь же, в соседней комнате. А ты отдыхай. -  Она  хотела  подняться,
но тело ее так затекло в неудобной позе, что она тут же упала на пол.
     Не могу описать, каким горьким стыдом наполнилось мое сердце,  когда  я
это увидел. Увы, я в моей великой слабости не мог поднять ее!
     - Ничего, пустяки, - сказала она, - лежи и не шевелись, у  меня  просто
нога подвернулась. Ой! - Она поднялась  и  снова  упала.  -  До  чего  же  я
неловкая! Это я со сна. Ну вот, все прошло. Сейчас пришлю рабыню.  -  И  она
пошла из комнаты, пошатываясь, точно пьяная.
     Я тут же снова заснул, ибо совсем обессилел. Проснулся уже в полдень  и
почувствовал неутолимый голод. Хармиана принесла мне еду.
     Я тут же все съел.
     - Стало быть, я не умер, - сказал я.
     - Нет, - и она вскинула головку, -  ты  будешь  жить.  Сказать  правду,
зря, я расточала на тебя свою жалость.
     - Твоя жалость спасла мне жизнь, - с горечью сказал я, ибо  теперь  все
вспомнил.
     - О нет, пустяки, - небрежно бросила она. - В конце концов, ведь  ты  -
мой двоюродный брат, к тому же я люблю ухаживать за  больными,  это  истинно
женское занятие. Я точно так же стала бы выхаживать любого раба.  А  теперь,
когда опасность миновала, я уйду.
     - Лучше бы ты позволила мне умереть, Хармиана,  -  проговорил  я  после
долгого  молчания,  -  ибо  в  жизни  меня  теперь  не  ждет  ничего,  кроме
нескончаемого позора...  Скажи  мне,  когда  Клеопатра  собирается  плыть  в
Киликию?
     - Она отплывает через двадцать дней и готовится поразить Антония  таким
блеском и такой роскошью, каких  Египет  никогда  еще  не  видел.  Признаюсь
честно:  я  не  представляю,  где  она  взяла  средства  для   всего   этого
великолепия, разве что по всему Египту на полях крестьян пшеница дала  зерна
из чистого золота.
     Но я-то знал, откуда взялись богатства, и ничего ей не ответил,  только
застонал от муки. Потом спросил:
     - Ты тоже плывешь с ней, Хармиана?
     - Конечно, как и весь двор. И ты... и ты тоже поплывешь.
     - Я? А я-то ей зачем?
     - Ты - раб Клеопатры и должен идти за ее колесницей в золоченых  цепях;
к тому же она боится оставить тебя здесь, в Кемете; но  главное  -  она  так
пожелала, а ее желание - закон.
     - Хармиана, а нельзя мне бежать?
     - Бежать? Бедняга, да ты едва жив! Нет, о побеге и речи быть не  может.
Тебя и умирающего стерег целый отряд стражей. Но если  бы  ты  даже  убежал,
где тебе спрятаться? Любой честный египтянин  с  презреньем  плюнет  тебе  в
лицо!
     Я снова застонал про себя и почувствовал, как по моим  щекам  скатились
слезы, вот до чего ослаб мой дух.
     - Не плачь! - быстро заговорила она, отворачивая от меня свое  лицо.  -
Ведь ты мужчина, ты должен с твердостью  перенести  это  несчастье.  Ты  сам
посеял семена - настало время жатвы;  но  после  того,  как  урожай  собран,
разливается  Нил,  смывает  высохшие  корни  и  уносит  их,  а  потом  снова
наступает сезон сева. Может быть, там, в Киликии, когда ты обретешь  прежние
силы, мы найдем для тебя способ бежать, - если, конечно,  ты  способен  жить
вдали от Клеопатры, не видя ее улыбки; и  где-нибудь  в  далекой  стране  ты
проведешь несколько лет, пока эти горестные события не забудутся.  А  теперь
я выполнила свой долг, и потому прощай! Я буду навещать тебя  и  следить  за
тем, чтобы ты ни в чем не нуждался.
     Она ушла, оставив меня на попечении врача и  двух  рабынь,  которые  со
всем тщанием  меня  выхаживали;  рана  моя  заживала,  силы  возвращались  -
сначала медленно, потом все быстрей и быстрей. Через четыре дня я  встал  на
ноги, а еще через три уже мог по часу гулять в дворцовых садах;  прошла  еще
неделя, и я начал читать и размышлять, хотя при дворе не  появлялся.  И  вот
однажды вечером пришла Хармиана  и  велела  готовиться  к  путешествию,