ятвой поклялись. Прими  меня  в  свое
сердце, Гармахис, посади рядом с собой на трон Верхнего и Нижнего Египта,  и
клянусь - я вознесу тебя туда, куда не поднимался ни один  из  смертных.  Но
если ты отвергнешь меня, то горе тебе, ибо я низвергну тебя во  прах!  Итак,
я открылась тебе, презрев наши обычаи, преступив свою  девичью  сдержанность
и скромность, меня толкнула  на  этот  дерзкий  поступок  прекрасная  царица
Клеопатра, это  живое  воплощение  коварства,  которая  ради  забавы  решила
покорить своими уловками глупого астронома Гармахиса. Теперь ответь мне  ты,
я жду. - Она сжала руки и, сделав один  единственный  шаг  ко  мне,  впилась
взглядом в мое лицо, бледная, как полотно, дрожащая.
     Я словно онемел, ибо, вопреки всему, ее чарующий голос и  ее  страстная
речь растрогали меня и  взволновали,  точно  переворачивающая  душу  музыка.
Если бы я любил эту женщину, меня, без Сомнения, зажгло бы ее  пламя;  но  я
не чувствовал к ней и тени любви, а вызвать страсть  разумом  не  мог.  И  в
голове у меня замелькали разные картины, почему-то вдруг стало  смешно,  как
случается с человеком, у которого нервы напряжены  до  предела.  Я  мысленно
увидел себя вечером на пиру, когда она нахлобучила мне на  голову  венок  из
роз. Потом вспомнился ее шарф, который  я  выбросил  с  платформы  башни.  Я
представил Хармиану в нише, где она пряталась, наблюдая за  уловками  -  как
она их называла - Клеопатры, услышал ее жалящие речи. И наконец, я  подумал:
интересно, а что сказал бы дядя Сепа, если бы увидел и  услышал  ее  сейчас,
что он сказал бы о странном, запутанном положении,  в  котором  я  очутился,
словно в ловушку попал? И я расхохотался - глупец, этим смехом я обрек  себя
на гибель!
     Она еще больше побледнела, лицо стало серым, как у мертвой,  и  на  нем
появилось выражение, убившее мое дурацкое веселье.
     - Так, стало  быть,  Гармахис,  -  проговорила  она  тихо,  срывающимся
голосом и глядя в пол, - мои слова всего лишь позабавили тебя?
     - Нет, Хармиана, нет, - ответил я, - прости мне этот глупый смех.  Ведь
я  смеялся  от  отчаяния:  что  я  могу  сказать  тебе?  Ты   говорила   так
взволнованно и так возвышенно о том, что  ты  способна  сделать,  -  мне  ли
рассказывать тебе о тебе самой?
     Она вся сжалась, и я умолк.
     - Продолжай, - прошептала она.
     - Ты знаешь, и знаешь лучше многих, кто я и что я должен выполнить;  ты
также знаешь, что я посвящен Исиде и что  божественный  закон  не  позволяет
мне даже думать о любви к тебе.
     - Конечно, - прервала она  меня  все  так  же  тихо  и  по-прежнему  не
отрывая глаз от пола, - конечно, я все знаю, и знаю также,  что  ты  нарушил
свои клятвы, - если не действием, то в душе,  -  они  растаяли,  как  корона
облаков в небе: Гармахис, ты любишь Клеопатру!
     - Ложь! - вскричал  я.  -  Распутница,  ты  хочешь  соблазнить  меня  и
вынудить  предать  мой  долг,  покрыть  себе  в  глазах  Египта  несмываемым
позором! Поддавшись страсти, честолюбию, а может быть, вдохновленная  жаждой
творить зло, ты  не  постыдилась  преступить  запреты,  налагаемые  девичьим
целомудрием, и призналась мне в любви! Берегись,  если  ты  зайдешь  слишком
далеко! Ты хотела, чтобы я тебе ответил? Что ж, я отвечу так же  откровенно,
как ты спросила. Хармиана, меня связывает с  тобой  только  мой  долг  перед
страной и принесенные  мной  клятвы  -  больше  ничего!  Сколько  бы  ты  ни
пыталась заворожить меня своими нежными взглядами, сердце  мое  не  забьется
быстрее. И я даже не питаю к тебе дружеских чувств, ибо  отныне  не  доверяю
тебе. Но предупреждаю тебя еще раз: берегись! Мне ты можешь вредить  сколько
тебе вздумается, но если ты посмеешь причинить хоть самое малое  зло  нашему
святому делу, знай - ты умрешь! Я все сказал. Игра кончена.
     Я был вне себе от гнева, и, слушая меня, она отступала,  отступала  все
дальше и наконец прижалась к стене и закрыла лицо руками. Но вот я умолк,  и
ее руки упали, она взглянула на меня, но лицо у нее было неподвижное, как  у
статуи,  только  огромные  глаза  горели,   точно   два   угля,   окруженные
фиолетовыми тенями.
     - Да, игра кончена, - проговорила она тихо, -  осталось  лишь  посыпать
песком арену. - Это она вспомнила, что  после  гладиаторских  боев  пролитую
кровь засыпают мелким песком. - Ну что ж, - продолжала она, - не стоит  тебе
тратить  свой  гнев  на  столь  презренное  создание.  Я  бросила  кости   и
проиграла. Vae victis! О, vae victis!* Дай мне  свой  кинжал,  тот,  что  ты
прячешь в складках одежды на груди, и я  сейчас  же,  не  медля  ни  минуты,
избавлюсь от позора! Не даешь?  Тогда  хоть  выслушай  меня,  о  царственный
Гармахис: забудь слова, что я произнесла,  молю  тебя,  и  никогда  меня  не
бойся. Я так же верно, как и  прежде,  служу  тебе  и  нашему  общему  делу.
Прощай!
     ______________
     * Горе побежденному! (лат.)

     Она побрела прочь, цепляясь  рукой  за  стену.  А  я,  уйдя  к  себе  в
спальню, упал на ложе и застонал от муки. Увы, мы строим  планы  и  медленно
возводим дом нашей надежды, не  зная,  каких  гостей  приведет  в  этот  дом
Время. Кто, кто из нас способен предвидеть непредвиденное?
     Наконец  я  заснул,  и  всю  ночь  мне  снились  дурные  сны.  Когда  я
пробудился, в окно уже лился  свет  дня,  который  увидит  исполнение  наших
кровавых замыслов, в саду средь  пальм  радостно  заливались  птицы.  Да,  я
проснулся, и в тот же миг меня пронзило предчувствие беды, ибо  я  вспомнил,
что, прежде чем нынешний день канет в вечность, я должен буду обагрить  руки
в крови - в крови Клеопатры, которая верит мне и  считает  своим  другом!  Я
должен ее ненавидеть, почему же у меня  нет  ненависти  к  ней?  Когда-то  я
смотрел на этот акт мести и как на высокий подвиг и жаждал совершить его.  А
сейчас... сейчас... признаюсь честно: я с радостью бы  отказался  от  своего
царского  происхождения,  лишь  бы   меня   избавили   от   этой   тягостной
обязанности. Но увы, я знал, что избавления мне нет. Я  должен  испить  чашу
до дна, иначе я навек  покрою  себя  позором.  Я  чувствовал,  что  за  мной
наблюдают глаза Египта, глаза  всех  его  богов.  Я  молился  моей  небесной
матери Исиде, прося ниспослать мне сил, чтобы я мог  совершить  это  деяние,
молился с таким  жаром,  какой  никогда  не  вкладывал  в  мои  молитвы,  но
странно - она не отзывалась  на  мой  призыв.  Почему?  Что  произошло?  Кто
разорвал нить, связующую нас, как  случилось,  что  в  первый  раз  в  жизни
богиня не пожелала услышать своего любимого сына и верного слугу? Неужели  я
согрешил против нее в своем сердце? Что там такое болтала Хармиана -  что  я
люблю Клеопатру? Неужели эта моя мука - любовь? Нет,  тысячу  раз  нет!  Это
лишь естественный протест  природы  против  предательства  и  кровопролития.
Богиня просто решила испытать мои силы, или, может быть, она тоже  отвращает
свой благой животворящий лик от тех, кто замышляет убийство?
     Я встал, содрогаясь от ужаса и отчаяния, и начал заниматься делами,  но
это был как бы не  я.  Я  выучил  наизусть  все  имена  в  роковых  списках,
повторил в уме последовательность действий,  более  того,  я  даже  мысленно
составил обращение фараона к его подданным, которым  завтра  я  поражу  весь
мир.
     - Граждане Александрии и жители страны Египет,  -  так  начиналось  это
обращение, - волею богов Клеопатру из династии Македонских Лагидов  постигла
кара за ее преступления...
     Я продолжал трудиться, но делал все как бы во сне,  словно  у  меня  не
было ни воли, не желаний, а мною двигали какие-то неведомые мне силы.  Время
летело. В третьем часу пополудни я пришел, как было условлено, в дом к  дяде
Сепа - в тот самый дом, куда я впервые вступил три  месяца  назад,  вечером,
когда приплыл в  Александрию.  Там  уже  тайно  собрались  на  совет  вожди,
которые должны возглавить восставших в  Александрии;  всего  их  было  семь,
когда я вошел и двери комнаты замкнули,  они  простерлись  предо  мною  ниц,
восклицая: "Желаем здравствовать, наш фараон!" Но я  попросил  их  встать  и
сказал, что я пока не фараон, я тот самый птенец, который еще  не  вылупился
из яйца.
     - Верно, царевич, -  засмеялся  дядя,  -  но  клюв  птенца  уже  пробил
скорлупу. Если ты сегодня ночью сумеешь нанести этот удар кинжалом,  значит,
не зря Египет высиживал птенца все эти долгие годы.  Да  и  что  может  тебе
помешать? Мы идем прямо к победе, никто нас не остановит!
     - Все в воле богов, - ответствовал я.
     - Нет, - возразил он, боги поручили этот подвиг воле смертного -  твоей
воле,  Гармахис,  а  твоя  воля  непоколебима.  Смотри,  вот  еще  несколько
списков.  В  нашу  поддержку  поклялись  выступить  тридцать   одна   тысяча
вооруженных воинов, как только до них дойдет весть о смерти  Клеопатры  и  о
твоей коронации. Через пять дней все цитадели Египта будут в наших руках,  и
тогда чего нам бояться? Рим нам не  страшен,  ему  бы  разобраться  в  своих
собственных делах; к тому же мы заключим союз с триумвиратом и, если  нужно,
откупимся от него. Денег в стране  довольно,  а  если  потребуется  еще,  ты
знаешь, Гармахис, где их добыть, они хранятся в тайном месте на черный  день
для нужд Кемета, и римлянам они вовеки недоступны. Кто может  причинить  нам
зло? Никто. Возможно, в этом ненадежном городе  начнется  борьба,  возможно,
существует еще один заговор,  участники  которого  хотя  привезти  в  Египет
Арсиною и посадить на трон  ее.  Тогда  с  Александрией  придется  поступить
жестоко и даже, если нужно, разрушить ее. Что до Арсинои, то  завтра,  после
того, как станет известно, что царица  умерла,  мы  изберем  людей,  которые
тайно умертвят ее.
     - Но остается  мальчик,  Цезарион,  -  заметил  я.  -  Он  -  наследник
Клеопатры, и римляне могут  заявить,  что  Египет  принадлежит  им,  раз  им
правит сын Цезаря. Тут кроется огромная опасность.
     - Опасности нет никакой, - возразил дядя, - завтра Цезарион  встретится
в Аменти с теми, кто его родил на свет.  Я  уже  об  этом  позаботился.  Род
Птолемеев должен быть выкорчеван, чтобы корни этого проклятого богами  древа
не дали больше ни одного ростка.
     - А нельзя обойтись без убийств? - печально спросил я. -  Мне  тягостно
думать об этих  потоках  крови.  Я  хорошо  знаю  мальчика:  он  унаследовал
красоту и одухотворенность Клеопатры и Цезарев  великий  ум.  Умертвить  его
было бы преступление.
     - Что за малодушие, Гармахис? Я не узнаю тебя, - сурово сказал дядя.  -
Откуда эта жалость? Если мальчик и вправду таков,  как  ты  его  описываешь,
тем больше оснований с  ним  покончить.  Неужто  ты  хочешь  оставить  жизнь
львенку, который вырастет в могучего льва и столкнет тебя с трона?
     - Что ж, пусть будет так, - ответил я со вздохом. -  по  крайней  мере,
он избегнет многих страданий и вступит в Аменти, не  совершив  зла.  Обсудим
теперь последовательность действий.
     Мы долго сидели и обсуждали, как и в каком случае  лучше  поступить,  и
наконец, проникшись важностью минуты  и  сознанием  нашей  высокой  цели,  я
почувствовал, как сердце мое оживляется, хоть и не  прежним  воодушевлением.
Но вот все было условлено  и  обговорено,  мы  предусмотрели  все  мелочи  и
исключили  возможность  неудачи;  решили  даже,  что   если   непредвиденные
обстоятельства помешают мне убить Клеопатру сегодня ночью,  мы  подождем  до
завтра и тогда уж начнем действовать, ибо смерть Клеопатры должна  послужить
сигналом к выступлению по всей стране. Закончив совет, мы  снова  встали  и,
возложив руки  на  священный  символ,  поклялись  клятвой,  которую  мне  не
позволено здесь начертать. Дядя поцеловал меня, в его  черных  живых  глазах
сверкали слезы радости и надежды. Он благословил меня и сказал, что счел  бы
счастьем отдать свою жизнь - тысячу жизней, если  бы  они  у  него  были,  -
только бы увидеть Египет свободным, как прежде, а меня,  Гармахиса,  потомка
его древних фараонов, возвести на престол. Он истинно  и  бескорыстно  любил
нашу отчизну и отдавал все силы ее возрождению. Я тоже поцеловал его,  и  мы
расстались. Никогда больше я не встретился с ним  в  этом  мире,  а  в  том,
другом, он вкушает покой среди полей Иалу, покой, в котором  будет  отказано
мне.
     Я покинул его дом и, поскольку было еще рано, быстро зашагал по  улицам
огромного города, осматривая все ворота, за которыми должны  были  собраться
наши воины. В конце концов я пришел в порт, на набережную,  где  я  сошел  с
барки, когда приплыл в Александрию, и  увидел  в  открытом  море  судно.  На
сердце у меня было так тяжело, что я не мог оторвать от него глаз  и  мечтал
лишь об одном: оказаться бы мне сейчас  на  этой  барке  и  пусть  ее  белые
паруса унесут меня на край света, где я стану жить,  никому  не  ведомый,  а
потом умру, и все меня забудут. Потом  я  увидел  еще  одно  судно,  которое
приплыло сюда по Нилу, с него на набережную  спускались  путешественники.  С
минуту я стоял и праздно их разглядывал, мелькнула мысль, не из  Абидоса  ли
эти люди, как вдруг возле меня раздался знакомый голос:
     - Ах-ха-ха-ах! Ну и город, такой старухе, как я, здесь  делать  нечего.
Да разве я найду в эдаком столпотворении друзей,  к  которым  приехала?  Это
все равно что искать в свитке папируса тростник, из которого  он  сделан.  А
ты, мошенник проваливай! Не трогай мою корзину с целебными травами,  не  то,
клянусь богами, я с их помощью нашлю на тебя злую хворь!
     Я в изумлении оглянулся - передо мной лицом к  лицу  стояла  моя  няня,
старая Атуа. Она тотчас же узнала меня, ибо вздрогнула, это не  укрылось  от
моих глаз, однако же вокруг был народ, и она не показала удивления.
     - Мой добрый господин, - опасливо проговорила она, обращая ко мне  свое
морщинистое  лицо  и  сделав  рукой  условный  тайный  знак,  -  мой  добрый
господин, судя по платью, ты астроном,  мне  строго  наказали  держаться  от
астрономов как  можно  дальше,  ибо  все  они  лгуны  и  дешевые  шарлатаны,
поклоняются только своей  собственной  звезде;  и  потому  я,  как  истинная
женщина, поступаю наоборот и прошу  тебя  помочь  мне.  Я  уверена:  в  этой
Александрии, где все не так, как у людей, астрономы наверняка  единственные,
кому можно доверять, а все остальные - обманщики и  воры.  -  И  прошептала,
потому что мы отошли от плотной толпы и никто нас теперь не  слышал:  -  Мой
царственный Гармахис, я привезла тебе весть от твоего отца Аменемхета.
     - Здоров ли он? - спросил я.
     - Да, он здоров, но ожидание великого события отнимает у него силы.
     - А что за весть он послал мне с тобой?
     - Сейчас услышишь. Он шлет тебе свою любовь и  благословение  и  просит
передать, что над тобой нависла грозная опасность, хотя какая  именно  -  он
не мог разгадать.  Вот  слова,  которые  он  произнес:  "Будь  тверд,  и  ты
восторжествуешь".
     Я опустил голову, ибо от этих слов мое  сердце  опять  похолодело  и  в
страхе сжалось.
     - Когда все должно произойти? - спросила она.
     - Сегодня ночью. Куда ты направляешься?
     - В дом благородного Сепа, жреца из Ана. Ты  можешь  проводить  меня  к
нему?
     - Нет, мне больше нельзя задерживаться; да  и  не  -  надо,  чтобы  нас
видели вместе. Эй, поди сюда! - крикнул я носильщику, который  болтался  без
дела, и, дав ему денег, велел отвести старуху к дому дяди Сепа.
     - Прощай, - шепнул она, -  прощай  же  до  завтра.  Будь  тверд,  и  ты
восторжествуешь.
     Я побрел по запруженным людьми улицам, причем все  расступались  передо
мной, ибо слава моя была велика.
     Я шел, и мне слышалось, будто подошвы  моих  сандалий  отбивают:  "Будь
тверд... Будь тверд... Будь тверд...", а потом стало казаться, что это  сама
земля предостерегает меня.


                                 Глава VII,
                 повествующая о загадочных речах Хармианы;
                  о появлении Гармахиса в покоях Клеопатры
                             и о его поражении

     Наступил вечер, я сидел один в  своей  обсерватории  и  ждал  Хармиану,
которая, как уговорено, должна  была  прийти  за  мной  и  отвести  в  покои
Клеопатры. Да, я сидел один, и передо мною лежал кинжал, который должен  был
пронизить сердце царицы. Лезвие было длинное и острое,  а  рукоятка  в  виде
сфинкса, из чистого золота. Я сидел один и молил богов открыть мне  будущее,
но боги молчали. Наконец я поднял глаза  и  увидел,  что  возле  меня  стоит
Хармиана - не та кокетливая и искрящаяся весельем, какой я ее  всегда  знал,
но бледная, с пустым взглядом.
     - Царственный Гармахис, - произнесла она, - Клеопатра призывает тебя  к
себе, она желает знать, что предвещают звезды.
     Так вот он, час моей судьбы!
     - Я иду, Хармиана, - ответил я. - Все ли подготовлено?
     - Да, господин мой, все подготовлено: Павел выпил чуть не бочку вина  и
стоит у ворот, двое евнухов ушли, остался только  один,  легионеры  спят,  а
Сепа и его отряд уже собрались в условленном месте, неподалеку от  восточных
ворот. Мы не  упустили  ни  одну  мелочь,  и  царица  Клеопатра  так  же  не
подозревает об уготованной ей роковой участи, как  не  ждет  смерти  овечка,
которая резво бежит на бойню.
     - Что ж, хорошо, - проговорил я, -  пойдем  же.  -  И,  встав,  положил
кинжал себе за пазуху. Потом взял кубок с  вином,  что  стоял  на  столе,  и
осушил его до дна, ибо весь день я почти ничего не ел и не пил.
     - Подожди, я хочу тебе сказать... - волнуясь, начала Хармиана. - У  нас
еще  есть  время.  Вчера  ночью...  вчера  ночью...  -  грудь  ее  судорожно
вздымалась, - мне приснился сон, который неотступно преследует меня; и  тебе
тоже, мне кажется, снился сон. Все это было всего лишь  сон,  давай  же  его
забудем, согласен, господин мой?
     - Да, да, конечно, - ответил я, - не понимаю, зачем ты отвлекаешь  меня
такими пустяками в столь важный час.
     - Прости, сама не знаю;  но  сегодня  ночью,  Гармахис,  Судьба  должна
разрешиться великими событиями,  и,  корчась  в  родовых  муках,  она  может
раздавить меня... или тебя, Гармахис, а может быть, нас обоих.  И  если  нам
суждено погибнуть, я бы хотела услышать от тебя, пока еще жива, что  то  был
всего лишь сон и ты его забыл...
     - Да, все и вся в этом мире сон, - думая о своем, проговорил я, - и  ты
сон, и я, и наша земная твердь,  и  эта  ночь  невыразимого  ужаса,  и  этот
острый нож - разве все это нам не снится?  И  каким  станет  мир,  когда  мы
проснемся?
     - Ну вот, мой  царственный  Гармахис,  теперь  ты  тоже  проникся  моим
настроением. Как ты сказал, все в этой жизни  сон;  и  он  на  наших  глазах
меняется. Видения, которые  нам  являются,  удивительны,  они  не  стоят  на
месте, но плывут, точно облака на закатном небе, то громоздятся  горами,  то
тают; то темнеют, словно наливаясь  свинцом,  то  горят  в  золотом  сиянии.
Поэтому до того, как мы проснемся завтра, скажи мне одно только  слово.  Тот
сон, что привиделся нам прошлой ночью, в котором я,  как  мне  вспоминается,
словно бы опозорила себя, а ты - ты словно бы смеялся над моим позором,  так
вот - его лик запечатлелся в твоей памяти неизгладимо или,  может  быть,  он
вдруг способен измениться? Помни: как бы причудливы и  фантастичны  ни  были
наши сны,  но  после  пробуждения  их  образы  пребудут  с  нами,  вечные  и
неизменные, как пирамиды. Они останутся в той недоступной переменам  области
прошлого, где все великое и малое - и даже наши сны, Гармахис,  -  застывает
в  своем  собственном  обличье,  как  бы  обращаясь  в  камень,  и  из   них
воздвигается гробница Времени, которое бессмертно.
     - Прости меня Хармиана, - ответил я, - мне больно, если я огорчу  тебя,
но то видение не изменилось. Вчера  я  был  с  тобою  откровенен,  и  сейчас
ничего иного сказать не могу. Я люблю тебя как сестру, как друга, но  ты  не
можешь быть для меня ничем другим.
     - Ну что ж, благодарю тебя. Забудем все, что было.  Забудем  о  пр