ибо
через два дня суда царицы отплывают, их путь лежит  вдоль  берегов  Сирии  в
пролив Исс и дальше в Киликию.
     Я написал Клеопатре письмо, в котором со  всей  почтительностью  просил
позволить мне остаться дома,  ссылаясь  на  то,  что  еще  не  оправился  от
болезни и вряд ли вынесу такое путешествие. Но мне передали на  словах,  что
я должен сопровождать царицу.
     И вот в назначенный день меня перенесли на носилках в лодку,  и  вместе
с тем самым воином, который ранил меня, - начальником стражи  Бренном,  -  и
несколькими его солдатами (их нарочно послали охранять меня) мы  подплыли  к
судну,  которое  стояло  на  якоре  среди  множества  других  кораблей,  ибо
Клеопатра снарядила огромный флот, как будто  отправлялась  воевать,  и  все
суда были пышно убраны, но самой великолепной  и  дорогой  была  ее  галера,
построенная в виде дома из кедрового дерева  и  сплошь  увешанная  шелковыми
занавесями и драпировками, такой роскошной мир еще никогда не видел. Но  мне
предстояло плыть не на этой галере, и потому я не  видел  ни  Клеопатры,  ни
Хармианы, пока мы не сошли на берег у устья реки Кидн.
     Вот отдана команда, и флот отплыл;  ветер  дул  попутный,  и  к  вечеру
второго дня показалась Яффа. Ветер переменился  на  встречный,  от  Яффы  мы
поплыли вдоль берегов Сирии мимо Цезарии,  Птолемаиды,  Тира,  Берита,  мимо
белых скал Ливана, увенчанных по гребню могучими кедрами, мимо  Гераклеи  и,
пересекши залив Исс, приблизились к устью Кидна.  И  с  каждым  днем  нашего
путешествия крепкий морской ветер вливал в меня все больше сил, и я  наконец
почувствовал себя почти таким  же  легким  и  здоровым,  каким  был  прежде,
только на  голове  остался  шрам  от  меча.  Однажды  ночью,  когда  мы  уже
подплывали к Кидну, мы сидели с Бренном вдвоем на палубе, и его взгляд  упал
на шрам от раны, нанесенной его мечом. Он  разразился  проклятьями,  поминая
всех своих языческих богов. - Если бы ты умер,  -  признался  он,  -  я  бы,
наверное, никогда больше не мог глядеть людям в глаза.  Какой  предательский
удар и как же мне стыдно, что это я его нанес. Эх! А ты-то, ты-то  лежал  на
полу, лицом вниз! Знаешь, когда ты там умирал у себя в башне, я каждый  день
приходил справляться, как ты. Клянусь Таранисом, если бы ты умер,  я  бросил
бы эту легкую жизнь в царицыном дворце и отправился к себе, на милый  сердцу
север.
     - Напрасно ты коришь себя, Бренн, - ответил  я;  ты  же  выполнял  свой
долг.
     - Долг-то долг, но не всякий долг  честный  человек  станет  выполнять,
пусть даже ему приказывают все царицы  Египта  вместе  взятые!  Ты  из  меня
всякое соображение вышиб, когда сбил наземь, иначе  я  бы  не  рубанул  тебя
мечом. А что случилось, Гармахис? У тебя беда, ты прогневил  царицу?  Почему
тебя везут под стражей на эту увеселительную прогулку?  Тебе  известно,  что
нам приказано не спускать с тебя глаз, ибо если ты убежишь, мы  заплатим  за
это жизнью?
     - Да, друг, у меня великая беда, - ответил  я,  -  но  прошу  тебя,  не
расспрашивай о ней.
     - Ну что ж, ты молод, и клянусь, что в этой  беде  повинна  женщина,  и
хоть я неотесан и не блещу  умом,  но,  кажется  мне,  догадался,  кто  она.
Слушай, Гармахис, что я тебе скажу. Мне надоело служить  Клеопатре,  надоела
эта страна с ее жарой, с ее пустынями  и  с  ее  роскошью,  она  отнимает  у
человека все силы и выворачивает наизнанку карман;  такая  жизнь  многим  из
нас опостылела. Давай похитим одну из этих неповоротливых посудин и  уплывем
на север, что ты скажешь? Я приведу тебя в прекрасный край, его не  сравнить
с Египтом - это страна озер и  гор,  страна  бескрайних  лесов,  где  растут
благоухающие сосны; и там есть девушка тебе под стать - высокая  и  сильная,
с большими голубыми  глазами  и  длинными  белокурыми  волосами,  когда  она
сожмет  тебя  в  объятиях,  у  тебя  хрустнут  ребра;  эта  девушка  -   моя
племянница. Пойдем со мной, согласен? Забудь прошлое, уедем на милый  сердцу
север, ты будешь мне за сына.
     Я  подумал  немного,  потом  горестно  покачал  головой:  мне  страстно
хотелось уйти с ним, и все же я знал, что судьба навек связала мою  жизнь  с
Египтом и что мне не должно бежать от моей судьбы.
     - Нет, Бренн, это невозможно, - отвечал  я.  -  Чего  бы  я  только  не
отдал, чтобы уйти  с  тобой,  но  я  скован  цепями  Рока,  которых  мне  не
разорвать, мне суждено жить и умереть в Египте.
     - Я не неволю тебя, Гармахис, - вздохнул старый солдат. -  Но  с  какой
бы радостью я выдал за тебя мою племянницу, принял бы в свою  семью,  любил,
как сына... Но помни хотя бы, что, пока Бренн здесь, у  тебя  есть  друг.  И
еще одно: опасайся своей прекрасной царицы, ибо,  клянусь  Таранисом,  может
настать час, когда она решит, что ты знаешь слишком много, и тогда...  -  Он
провел рукой по своему горлу. - А сейчас покойной ночи. Выпьем кубок вина  и
спать, ибо завтра начнется это дурацкое представление, и тогда...

    (Здесь довольно большой кусок второго папируса так сильно поврежден,
                 что расшифровать его оказалось невозможно.
                      Судя по всему, в нем описывается
               путешествие Клеопатры вверх по Кидну к Тарсу.)

     ...И глазам тех (повествование продолжается), кто находит  удовольствие
в такого  рода  зрелищах,  представилась  поистине  восхитительная  картина.
Борта нашей галеры были обшиты листами золота, паруса выкрашены  финикийским
пурпуром, серебряные весла погружались в воду, и ее  журчанье  было  подобно
музыке.  В  середине  палубы,  под  навесом  из  ткани,  расшитой   золотом,
возлежала Клеопатра в одеянии римской богини Венеры, - и, без сомнения,  она
затмила бы Венеру красотой!  -  в  прозрачном  хитоне  из  белейшего  шелка,
подхваченном под  грудью  золотым  поясом  с  искусно  вытисненными  на  нем
любовными сценами. Вокруг нее резвились прелестные пухленькие  мальчики  лет
четырех-пяти, вовсе без одежды,  если  не  считать  привязанных  за  плечами
крылышек,  лука  и  колчана  со  стрелами,  они  овевали  ее  опахалами   из
страусовых перьев. На палубах галеры стояли не грубые  бородатые  моряки,  а
красивейшие девушки в одеждах Граций и Нереид - то есть почти нагие,  только
в благоухающих волосах были цветы и украшения,  -  и  с  тихим  пением,  под
аккомпанемент арф и удары по журчащей воде серебряных весел, тянули  канаты,
свитые  из  тонких,  как  паутина,  шелковых  нитей.  Позади  ложа  стоял  с
обнаженным мечом Бренн, в великолепных латах и в золотом шлеме  с  крыльями;
возле него толпа придворных в роскошных одеяниях, и среди них  я  -  раб,  и
все знали, что я раб! На корме стояли курильницы, наполненные самым  дорогим
фимиамом, от них за нашим судном вился ароматный дым.
     Словно в сказочном сне плыли мы,  сопровождаемые  множеством  судов,  к
лесистым горам Тавра, у подножия которых находится  город,  именовавшийся  в
древности Таршишем. Мы приближались к нему, а на берегах волновались  толпы,
люди бежали впереди нас,  крича:  "Морские  волны  примчали  Венеру!  Венера
приплыла в гости к Вакху!" Вот наконец и сам  город,  все  его  жители,  кто
только мог ходить и кого можно было принести, высыпали  на  пристань,  толпа
собралась многотысячная, да к тому же тут было чуть не все  войско  Антония,
так что триумвир в конце концов остался на помосте один.
     Явился льстивый Деллий, и,  кланяясь  чуть  ли  не  до  земли,  передал
приветствия Антония "богине красоты", и  от  его  имени  пригласил  на  пир,
который его повелитель  приготовили  в  честь  гостьи.  Но  Клеопатра  гордо
отказалась: "Поистине, сегодня Антоний должен угождать нам,  а  не  мы  ему.
Передай благородному Антонию, что мы сегодня  вечером  ждем  его  к  нам  на
скромную трапезу - иначе нам придется ужинать в одиночестве".
     Деллий  ушел,  чуть  не  распластавшись  в  поклоне;   все   уже   было
приготовлено для пира, и тут я в первый раз увидел Антония.  Он  приближался
к нам в пурпурном плаще, высокий красивый мужчина  в  расцвете  лет  и  сил,
кудрявый, с яркими голубыми глазами и благородными точеными чертами, как  на
греческой  камее.  Могучего  сложения,  с  царственной  осанкой  и  открытым
выражением лица, на котором отражались все его мысли, так что каждый мог  их
прочесть; и только  рот  выдавал  слабость,  которая  как  бы  перечеркивала
властную силу лба. Он  шел  со  свитой  военачальников  и,  подойдя  к  ложу
Клеопатры, остановился пораженный  и  уставился  на  нее  широко  раскрытыми
глазами. Она тоже не отрываясь смотрела на него; я видел, как порозовела  ее
кожа, и сердце мое пронзила  острая  боль  ревности.  От  Хармианы,  которая
видела все из-под своих опущенных ресниц, не, укрылась и  моя  мука,  -  она
улыбнулась. А Клеопатра молчала,  она  лишь  протянула  Антонию  свою  белую
ручку для поцелуя;  и  он,  не  произнося  ни  слова,  склонился  к  руке  и
поцеловал ее.
     - Приветствую  тебя,  благородный  Антоний!  -  проговорила  она  своим
дивным мелодичным голосом. - Ты звал меня, и вот я приплыла.
     - Да, приплыла Венера, - услышал я его глубокий звучный бас. -  Я  звал
смертную женщину - и вот из пены волн поднялась богиня!
     - А на суше ее  встретил  прекрасный  бог,  -  смеясь,  подхватила  она
игру. - Но довольно любезностей и лести, ибо на суше  Венера  проголодалась.
Подай мне руку, благородный Антоний.
     Затрубили фанфары, толпа, кланяясь, расступилась,  и  рука  об  руку  с
Антонием   Клеопатра   прошествовала   в   сопровождении   своей   свиты   к
пиршественному столу.

                     (Здесь в папирусе снова пропуск).


                                 Глава XV,
                       повествующая о пире Клеопатры;
                         о том, как она растворила
                        в кубке жемчужину и выпила;
                            об угрозе Гармахиса
                       и о любовной клятве Клеопатры

     Вечером третьего дня в зале дома, который был отведен Клеопатре,  снова
был устроен пир, и  своим  великолепием  этот  пир  затмил  два  предыдущих.
Двенадцать  лож,  которые  стояли  вокруг  стола,  были  украшены   золотыми
рельефами, а ложе  Клеопатры  и  ложе  Антония  были  целиком  из  золота  и
сверкали  в  узорах  драгоценных  камней.  Посуда  была   тоже   золотая   с
драгоценными камнями,  стены  зала  увешаны  пурпурными  тканями,  расшитыми
золотом, пол, покрытый золотой  сеткой,  усыпан  таким  толстым  слоем  едва
распустившихся  роз,  что  нога  тонула  в  них  по   щиколотку,   и   когда
прислуживающие рабы ступали по ним, от  пола  поднимался  одуряющий  аромат.
Мне опять было приказано стоять у ложа Клеопатры вместе с Хармианой,  Ирадой
и Мерирой и,  как  того  требуют  обязанности  раба,  объявлять  каждый  час
пролетевшего  времени.  Выказать  неповиновение  я  не  мог,  меня  охватило
бешенство, но я поклялся, что играю эту роль в последний раз, больше я  себя
такому позору не  подвергну.  Правда,  я  еще  не  верил  Хармиане,  которая
убеждала меня, что Клеопатра  вот-вот  станет  любовницей  Антония,  но  это
надругательство надо мной и эта изощренная  пытка  были  невыносимы.  Теперь
Клеопатра  больше  не  разговаривала  со   мной,   только   иногда   бросала
приказания, как царица  приказывает  рабу,  и,  мне  кажется,  ее  жестокому
сердцу доставляло удовольствие мучить меня.
     И вот веселый пир в разгаре, гости смеются, поднимают кубки с вином,  а
я,  фараон,  коронованный  владыка  страны  Кемет,  стою  среди  евнухов   и
приближенных девушек у ложа царицы Египта. Глаза Антония  не  отрываются  от
лица Клеопатры, она тоже порой погружает в его глаза свой  взгляд,  и  тогда
беседа их замирает... Он рассказывает ей о войнах, о  сражениях,  в  которых
бился, отпускает соленые шуточки, не предназначенные для  женских  ушей.  Но
ее все это ничуть не смущает она, заразившись его настроением,  рассказывает
анекдоты более изысканные, но ничуть не менее бесстыдные.
     Наконец роскошная трапеза закончилась,  и  Антоний  оглядел  окружающее
его великолепие.
     - Скажи мне, о прелестнейшая царица Египта, - спросил он, - что,  пески
в пустынях, среди которых течет Нил, все  из  чистого  золота  и  потому  ты
можешь ночь за ночью устраивать пиры, швыряя за каждый  баснословные  суммы,
на которые можно купить целое царство? Откуда эти несметные богатства?
     Я  мысленно  увидел  усыпальницу  божественного   Менкаура,   священное
сокровище которого она столь непристойно расточала, и поглядел на  Клеопатру
так, что она повернула ко мне голову и встретилась со мной  глазами;  прочтя
мои мысли, она гневно нахмурилась.
     - Ах, благородный Антоний, что тебя так поразило? У нас в  Египте  есть
свои тайны, и мы умеем,  когда  нам  надо,  создавать  богатства  с  помощью
заклинаний. Как ты думаешь, какова цена золотых приборов,  а  также  яств  и
вин, которыми я вас угощаю?
     Он оглядел пиршественный стол и наугад предположил:
     - Тысяча систерций?
     - Увеличь цифру в два раза, благородный Антоний!  Но  все  равно:  я  в
знак дружбы дарю то, что ты видишь, тебе и твоим друзьям. А сейчас я  удивлю
тебя  еще  больше:  я  выпью  в  одном-единственном  глотке   десять   тысяч
систерций.
     - Это немыслимо, прекрасная царица!
     Она засмеялась и велела рабу принести  в  прозрачном  стеклянном  кубке
немного  уксуса.  Уксус  принесли  и  поставили  перед  ней,  и  она   снова
засмеялась, а Антоний, поднявшись со своего ложа,  подошел  к  ней  и  встал
рядом; все гости смолкли и устремили на нее глаза - что-то она  задумала?  А
она - она вынула из уха одну из тех огромных жемчужин, которые  извлекла  из
мертвой груди божественного фараона, когда в последний  раз  запускала  туда
руку, и, не успел  никто  догадаться  о  ее  намерениях,  как  она  опустила
жемчужину  в  уксус.  Наступило  молчание,   потрясенные   гости,   замерев,
наблюдали,  как  несравненная  жемчужина  медленно  растворяется  в  крепком
уксусе. Вот от нее не осталось  следа,  и  тогда  Клеопатра  подняла  кубок,
покрутила его, взбалтывая уксус, и выпила весь до последней капли.
     - Еще уксусу, раб! - воскликнула она. - Моя трапеза  не  кончена!  -  И
она вынула жемчужину из другого уха.
     - Нет, клянусь Вакхом!  Этого  я  не  позволю!  -  вскричал  Антоний  и
схватил ее за руки. - Того, что я видел, довольно.
     И в эту минуту я, повинуясь неведомой мне силе, громко произнес:
     - Еще один час твоей жизни пролетел,  о  царица,  -  еще  на  один  час
приблизилось свершение мести Менкаура!
     По лицу  Клеопатры  разлилась  пепельная  бледность,  она  в  бешенстве
повернулась ко мне, все остальные в изумлении глядели на  нас,  не  понимая,
что означают мои слова.
     - Как ты посмел пророчить мне несчастье, жалкий раб! - крикнула она.  -
Произнеси такое еще раз - и  тебя  накажут  палками!  Да,  палками,  клянусь
тебе, Гармахис, - как злого колдуна, который накликает беду!
     - Что хотел сказать этот астролог? - спросил Антоний. - А ну,  отвечай,
негодяй. И объясни все ясно, без утайки, ибо проклятьями не шутят.
     - Я служу богам, благородный Антоний, и  слова,  которые  я  произношу,
вкладывают в мои уста они, а смысла  их  я  не  могу  прочесть,  -  смиренно
ответил я.
     - Ах,  вот  как,  ты,  стало  быть,  служишь  богам,   о   многоцветный
волшебник! - Это он так отозвался о моем роскошном  одеянии.  -  А  я  служу
богиням, они не так суровы. Но у нас с тобой много общего: я тоже  произношу
слова, повинуясь их воле, и  тоже  не  понимаю,  что  они  значат.  -  И  он
вопросительно посмотрел на Клеопатру.
     - Оставь этого негодяя, - с досадой проговорила она.  -  Завтра  мы  от
него избавимся. Ступай прочь, презренный.
     Я поклонился и пошел из зала, и пока  я  шел,  я  слышал,  как  Антоний
говорит:
     - Что ж, может быть, он и негодяй - ведь все мужчины негодяи, - но  мне
твой астролог нравится: у него вид и манеры царя, к тому же он умен.
     За  дверью  я  остановился,  не  зная,  что  делать,  в  моем  горе   я
растерялся. Но тут кто-то тронул меня за руку. Я подняла глаза - возле  меня
стояла  Хармиана,  она  выскользнула  из  зала,  воспользовавшись  тем,  что
пирующие поднимаются из-за стола, и догнала меня.
     В беде Хармиана всегда спасала меня.
     - Идем со мной, - шепнула она, - тебе грозит опасность.
     Я послушно пошел за ней. Что мне еще оставалось?
     - Куда мы идем? - спросил я наконец.
     - В мою комнату, - ответила она. -  Не  бойся;  нам,  придворным  дамам
Клеопатры,  нечего  терять:  если  нас  кто-то  увидит,  то  решит,  что  мы
любовники и у нас свидание, и ничуть не удивится - такие уж у нас нравы.
     Мы  далеко  обошли  толпу  и,  никем  не  замеченные,  оказались  возле
маленькой боковой двери,  за  которой  начиналась  лестница,  и  мы  по  ней
поднялись. Наверху был коридор, мы двинулись по коридору  и  нашли  с  левой
стороны дверь. Хармиана молча вошла в темную комнату, я за  ней.  Потом  она
заперла  дверь  на  задвижку  и,  раздув  тлеющий  уголек,  зажгла   висячий
светильник. Огонь разгорелся, и я стал  осматривать  комнату.  Комната  была
небольшая, всего с одним окном, причем оно было тщательно занавешено.  Стены
выкрашены белой  краской,  убранство  самое  простое:  несколько  ларей  для
платьев; древнее кресло; что-то вроде туалетного столика, ибо на нем  стояли
флаконы с духами, лежали гребни и разные  вещицы,  которыми  любят  украшать
себя женщины; белое  ложе  с  накинутым  на  него  вышитым  покрывалом  и  с
прозрачным пологом от комаров.
     - Садись, Гармахис, - сказала Хармиана, указывая  на  кресло,  а  сама,
откинув прозрачный полог, села напротив меня на ложе.
     Мы оба молчали.
     - Ты знаешь, что сказала Клеопатра, когда ты  вышел  из  пиршественного
зала? - наконец спросила она меня.
     - Нет, откуда же мне знать?
     - Она смотрела не отрываясь тебе в спину,  и  когда  я  подошла  к  ней
оказать какую-то услугу, она тихо, чуть не  про  себя  прошептала:  "Клянусь
Сераписом, я положу этому конец! Довольно я терпела его дерзость, завтра  же
его задушат!"
     - Вот как, - отозвался я, - что ж, может быть; хотя после всего, что  у
нас с ней было, я не верю, чтобы она решилась подослать ко мне убийц.
     - Да как же ты можешь не верить, глупый ты, упрямый человек?  Разве  ты
забыл, как близок был ты к смерти в Алебастровом  зале?  Кто  спас  тебя  от
ножей этих подлых евнухов? Может быть, Клеопатра? Или мы с  Бренном?  Слушай
же меня. Ты все отказываешься мне верить, потому что в твоей  глупости  тебе
не понять, как это женщина, которая совсем недавно была твоей женой,  сейчас
вдруг предательски обрекает тебя на смерть. Нет, не возражай мне  -  я  знаю
все, и я тебе скажу: неизмерима глубина коварства  Клеопатры,  чернее  самой
черной тьмы зло ее сердца. Она бы не колеблясь убила тебя в Александрии,  но
она боялась, что весть о твоем убийстве разнесется  по  всему  Кемету  и  ей
несдобровать. Вот потому-то  она  и  привезла  тебя  сюда,  чтобы  умертвить
тайно. На что ты ей сейчас? Ты отдал ей всю  свою  любовь,  она  пресытилась
твоей красотой и силой. Она украла у тебя трон, который принадлежит тебе  по
праву крови и рождения, и принудила тебя, царя, стоять среди придворных  дам
у ее пиршественного  ложа;  она  украла  у  тебя  великую  тайну  священного
сокровища!
     - Как, ты и это знаешь?
     - Да, я знаю все; и сегодня ты видел, как царица Кемета, эта  гречанка,
эта  чужеземка,  узурпировавшая  нашу  корону,  транжирит  на  бессмысленную
роскошь  святые  богатства,  которые  хранились  в   сердце   пирамиды   три
тысячелетия, чтобы спасти Кемет, когда настанет  лихолетье!  Ты  видел,  как
она сдержала  свою  клятву  вступить  с  тобой  в  освященный  богами  брак.
Гармахис, наконец-то ты прозрел!
     - Да, я прозрел, но ведь она клялась,  что  любит  меня,  а  я,  жалкий
глупец, ей верил!
     - Она клялас