жишь уже давно, ибо твоя левая  нога  сломана  -  видно,  волны  уж  очень
сильно швырнули тебя на камни.
     Я хотел пошевелить ногой, однако она мне  не  повиновалась.  Да,  кость
действительно была сломана ниже колена.
     - Кто ты и как твое имя? - спросил бородатый рыбак.
     - Я - египетский путешественник, мой корабль утонул во  время  бури,  а
зовут меня Олимпий, - ответил я; мне вспомнилось, что моряки  назвали  гору,
что возвышалась на острове, Олимпом, и я взял  себе  это  первое  попавшееся
имя. С тех пор я так его и ношу.
     Здесь, в семье этих простых рыбаков, я прожил почти полгода,  платя  за
их заботы золотом, которые море выбросило на берег  вместе  со  мной.  Кости
мои долго не срастались, а когда срослись, я стал калекой: я  некогда  такой
красивый, сложенный как бог, высокий,  теперь  хромал,  ибо  сломанная  нога
стала короче здоровой. И даже оправившись от болезни,  я  продолжал  жить  в
приютившей меня семье, трудился вместе с ними, ловил рыбу; я не  знал,  куда
мне идти и что делать, и даже стал подумывать, что, пожалуй, останусь  здесь
навсегда, буду ловить  рыбу,  и  так  пройдет  моя  постылая  жизнь.  Рыбаки
относились ко мне с большой добротой, хотя, как  и  все,  с  кем  сталкивала
меня судьба, боялись меня, считая, что я - колдун и что меня принесло к  ним
море. Мои несчастья наложили на мое лицо такую странную  печать,  что  люди,
глядя на него, пугались этой спокойной застывшей маски - кто знает,  что  за
ней таится, думали все.
     Так мирно тянулась моя жизнь на острове, но вот однажды ночью, когда  я
лежал, тщетно  пытаясь  заснуть,  меня  охватило  неодолимое  волнение,  мне
страстно захотелось еще раз увидеть Сихор. Ниспослали  ли  мне  это  желание
боги, или оно родилось в моем собственном  сердце,  я  не  знаю.  Но  голос,
который звал меня на родину, был так силен, что, не дождавшись  рассвета,  я
встал со своей соломенной постели, надел одежду  рыбака,  которую  носил,  и
покинул бедный дом, где жил, - мне не хотелось ничего объяснять этим  добрым
людям.  Я  только  положил  на  чисто  выскобленную  деревянную   столешницу
несколько золотых монет, взял горсть муки и написал ею:
     "Это дар египтянина Олимпия, который возвратился в море".
     И я ушел от них и на третий день добрался до большого города  Саламина,
который также стоит на берегу моря. Здесь я поселился в рыбацком квартале  и
жил там, пока не узнал,  что  в  Александрию  отплывает  судно,  и  тогда  я
нанялся на это судно моряком; кормчий, сам уроженец Пафа, охотно меня  взял.
Мы отплыли и при попутном ветре, который  сопровождал  нас,  на  пятый  день
прибыли в Александрию - в этот  ненавистный  мне  город,  и  я  увидел,  как
сверкают на солнце его золотые купола.
     Здесь мне нельзя было оставаться, и я снова нанялся матросом на  судно,
кормчий которого за мои труды согласился довезти меня по  Нилу  до  Абидоса.
Из разговоров гребцов я узнал,  что  Клеопатра  вернулась  в  Александрию  и
привезла с собой Антония, что оба они живут  в  большой  роскоши  в  царском
дворце на мысе Лохиас. Гребцы пели о них песню, работая веслами.  Услышал  я
и о том, как галера, посланная на розыски вслед судну, на котором  уплыл  из
Тарса сирийский купец, пошла со всей командой  ко  дну,  а  также  сказку  о
царицыном астрономе Гармахисе, который улетел в небо с крыши дома  в  Тарсе,
где жила царица. Моряки дивились на меня, потому что  я  трудился  изо  всех
сил, но не пел вместе с ними непристойных песен о любовниках Клеопатры.  Они
тоже начали сторониться меня и с опаской  перешептывались.  Тогда  я  понял,
что я поистине проклят и что между мною и всеми людьми  лежит  непреодолимая
пропасть - такого, как я, нельзя любить.
     На шестой день мы подплыли туда, где в нескольких часах пути  находится
Абидос, я сошел на берег - как мне кажется, к  великой  радости  гребцов.  Я
шагал по дороге, вьющейся среди тучных полей, встречал  людей,  которых  так
хорошо знал с детства, и сердце  разрывалось  в  моей  груди.  На  мне  была
простая одежда моряка, я шел, припадая  на  левую  ногу,  и  никто  меня  не
узнавал. Когда солнце стало клониться к  закату,  я  наконец  приблизился  к
гигантским  пилонам  храмового  двора;  здесь  я  вошел  в  разрушенный  дом
напротив ворот и опустился на пол. Зачем я сюда вернулся,  что  мне  делать,
думал я. Точно заблудившийся бык, я все-таки нашел дорогу к дому, туда,  где
появился на свет, пришел в родные поля, но что меня  здесь  ждет?  Если  мой
отец Аменемхет еще жив, он с презреньем отвернется от меня. Я не  смел  даже
думать о встрече с ним. Сидел  среди  обвалившихся  стропил  и  бессмысленно
глядел на ворота - а вдруг из двора храма выйдет кто-то,  кого  я  знаю?  Но
никто не вышел из ворот, и никто в них не входил, хотя они  были  распахнуты
настежь; и тогда я увидел, что между  каменными  плитами,  которыми  вымощен
двор, пробилась трава  -  такого  еще  никогда  здесь  не  бывало.  Что  это
означает? Неужели храм  заброшен?  Нет,  немыслимо!  Разве  можно  перестать
служить вечным богам в этом  святилище,  где  каждый  день,  тысячелетие  за
тысячелетием, совершались таинства и ритуальные церемонии в  их  славу?  Так
что же, значит, отец мой умер? Да,  может  быть.  Но  почему  такая  мертвая
тишина? Где все жрецы, где люди, творящие молитву?
     Больше я не мог выносить неизвестности, и, когда  диск  солнца  налился
красным, я крадучись, точно шакал, вошел в открытые ворота, миновал  двор  и
вступил в первый огромный Зал Колонн и Статуй. Здесь я  остановился  и  стал
глядеть по сторонам - ни души в  этом  сумрачном  святилище,  ни  звука,  не
доносится  ниоткуда.  Сердце  мое  бешено  колотилось,  я  вошел  во  второй
огромный зал - Зал Тридцати  Шести  Колонн,  где  некогда  я  был  коронован
венцом Верхнего и Нижнего Египта: и здесь тоже ни души,  ни  звука.  Пугаясь
шума собственных шагов, которые таким зловещим эхом отдавались  в  безмолвии
покинутых святилищ, вошел я в галерею, где на стенах выбиты имена  фараонов.
Вот  и  покой  моего  отца.  Дверной  проем  по-прежнему  задернут   тяжелым
занавесом; что-то там, за ним,  неужто  тоже  пустота?  Я  отвел  занавес  и
неслышно  скользнул  внутрь.  В  своем  резном  кресле  за  столом  сидел  в
жреческом одеянии мой отец Аменемхет, его длинная седая борода покоилась  на
мраморной столешнице. Он был так неподвижен, что в голове  мелькнула  мысль:
он умер! Но вот он поднял голову, и я увидел, что глаза у него  белые  -  он
ослеп. Слепой, лицо прозрачное, как у покойника,  истаявшее  от  старости  и
горя.
     Я стоял как вкопанный и чувствовал, что  его  невидящие  глаза  изучают
меня. Говорить я не мог - не смел; мне хотелось убежать и  снова  где-нибудь
спрятаться.
     Я уже повернулся и отвел было занавес,  но  тут  услышал  низкий  голос
отца, который произнес:
     - Подойди ко мне, о  ты,  кто  некогда  был  мне  сыном  и  потом  стал
предателем. Подойди ко мне, Гармахис, надежда Кемета, обманувшая  его.  Ведь
это я тебя призвал сюда из такой дали! И все это время я удерживал  в  своем
теле жизнь, чтобы услышать, как ты  крадешься  по  этим  пустым  святилищам,
точно вор!
     - Ах, отец! - изумленно прошептал я. - Ведь ты слеп, как  же  ты  узнал
меня?
     - Как я тебя узнал? И это спрашиваешь ты,  посвященный  в  тайны  наших
древних наук? Еще бы мне тебя не узнать, когда я сам призвал  тебя  к  себе.
Ах, Гармахис, лучше бы мне никогда тебя  не  знать!  Лучше  бы  Непостижимый
отнял у меня жизнь до того, как ты отозвался на мой зов  и  явился  из  лона
богини Нут, чтобы  стать  моим  проклятьем  и  позором  и  отнять  последнюю
надежду у Кемета!
     - О, не говори так, отец! - простонал я.  -  Разве  я  и  без  того  не
раздавлен бременем,  которое  несу?  Разве  самого  меня  не  предали  и  не
отвергли, как прокаженного? Пощади меня, отец!
     - Пощадить тебя? Тебя, который сам никого не пощадил? Разве ты  пощадил
благородного Сепа, который умер от пыток в руках палачей?
     - Нет, нет, неправда, быть того не может! - воскликнул я.
     - Увы,  предатель,  правда!  Он  умер  в  нечеловеческих  муках  и   до
последнего дыхания твердил, что ты, его убийца, ни в  чем  не  повинен,  что
твоя честь осталась незапятнанной! Пощадить тебя,  пожертвовавшего  лучшими,
храбрейшими, достойнейшими гражданами Кемета ради объятий блудницы!  Как  ты
думаешь, Гармахис, надрываясь в подземельях рудников, в пустыне,  этот  цвет
нашей несчастной страны пощадил бы тебя? Пощадить тебя, из-за которого  этот
великий священный храм Абидоса разграблен, земли его отняты, жрецы  изгнаны,
лишь я один, древний старик, оплакиваю здесь его гибель,  -  пощадить  тебя,
осыпавшего сокровищами  Менкаура  сувою  любовницу,  предавшего  себя,  свою
Отчизну, свое высокое происхождение и своих богов! Нет, у меня  нет  жалости
к тебе: я проклинаю тебя, плод моих чресел! Да будет  жизнь  твоя  наполнена
сознанием вечного несмываемого позора! Да  будет  смерть  твоя  нескончаемой
агонией и да ввергнут тебя после нее великие боги  в  терзания  преисподней!
Где ты? Да, я ослеп  от  слез,  когда  узнал  о  преступлениях,  которые  ты
совершил, хотя все близкие старались от меня их скрыть. Отступник,  выродок,
изменник, я хочу подойти к тебе и плюнуть тебе в лицо. -  И  он  поднялся  с
кресла и медленно двинулся в мою сторону, рассекая  воздух  своим  жезлом  -
живое олицетворение гнева. Он шел неверными шагами, вытянув вперед  руки,  -
невыносимое зрелище, и вдруг жизнь в нем стала угасать, он вскрикнул и  упал
на пол, изо рта хлынула темная кровь. Я бросился к нему, поднял на  руки,  и
он, слабея, прошептал:
     - Он был мой сын, чудесный, ясноглазый мальчик, он  был  наша  надежда,
наша весна, а сейчас... сейчас... о, если бы он умер!
     Он умолк, потом в горле у него заклокотало.
     - Гармахис, - задыхаясь, прошептал он, - это ты?
     - Да, отец, я.
     - Гармахис,  искупи  свою  вину!  Слышишь  -  искупи!  Ты  еще   можешь
отомстить...  можешь  заслужить  прощение...  У  меня  есть  золото,  я  его
спрятал... Атуа... Атуа тебе покажет... о, какая боль! Прощай!
     Он слабо затрепетал в моих руках и умер.


     Так я и мой горячо любимый отец, царевич Аменемхет, встретились в  этой
жизни в последний раз и в последний раз расстались.


                                 Глава II,
                    повествующая об отчаянии Гармахиса;
              о страшном заклинании, которым он призвал Исиду;
             об обещании Исиды; о появлении Атуа и о ее словах,
                            сказанных Гармахису

     Я скорчился на полу, глядя на труп моего отца, который дождался меня  и
проклял,  -  меня,  до  скончания  веков  проклятого;  в  покой  вползала  и
сгущалась вокруг нас темнота, и надконец мы  с  мертвым  остались  в  черном
беспросветном  безмолвии.  О,  как  страшны  были  эти   часы   безнадежного
отчаяния! Воображение не может этого представить, слова  бессильны  описать.
И снова я в неизмеримой глубине моего  падения  стал  думать  о  смерти.  За
поясом у меня был нож, как легко пресечь им страдания и освободить мой  дух.
Освободить? Да, чтобы он свободно летел к великим богам принять  их  великую
месть! Увы, увы, я не смел умереть. Уж лучше жизнь на земле со  всеми  моими
горестями и скорбями,  чем  мгновенное  погружение  в  невообразимые  ужасы,
которые уготованы в мрачном Аменти всем падшим.
     Я катался по полу и плакал жгучими слезами о своей  погибшей  жизни,  о
прошлом,  которого  не  изменить,  -  плакал,  пока  не  иссякли  слезы;  но
безмолвие не отзывалось на мое горе, не давало ответа,  я  слышал  лишь  эхо
собственных рыданий. Ни проблеска надежды! В  моей  душе  была  тьма,  более
черная, чем темнота покоя: богов я предал, люди от  меня  отвернулись.  Один
на  один  с  леденящим  душу  величием  смерти,  я  почувствовал,  что  меня
охватывает ужас. Скорее прочь отсюда! Я поднялся с пола. Но  разве  я  найду
дорогу в этой темноте? Я сразу  же  заблужусь  в  галереях,  в  залах  среди
колонн. И куда бежать, ведь мне негде приклонить голову. Я  снова  скорчился
на полу, страх обручем сдавливал  голову,  на  лбу  выступил  холодный  пот,
казалось, я сейчас умру. И тогда я, в моем смертном  отчаянии,  стал  громко
молиться Исиде, к которой уже много, много дней не смел обращаться.
     - О Исида! Небесная мать! - взывал я. - Забудь на краткий миг  о  своем
гневе  и  в  своем  неизреченном  милосердии,  о  ты,  которая   сама   есть
милосердие, отвори сердце свое страданьям  того,  кто  был  твоим  слугой  и
сыном, но совершил преступление, и ты отвратила от него лик своей  любви!  О
ты, великая миродержица, живущая во всем и во все  проницающая,  разделяющая
всякое горе, положи свое сострадание на чашу  весов  и  уравновесь  им  зло,
сотворенное мною!  Увидь  мою  печаль,  измерь  ее;  исчисли  глубину  моего
раскаянья и силу  скорби,  что  изливается  потоком  из  моей  души.  О  ты,
державная, с кем мне было дано встретиться и узреть  твой  лик,  я  призываю
тебя священным часом, когда  ты  явилась  мне  в  Аменти;  я  призываю  тебя
великим  тайным  словом,  что  ты  произнесла.  Снизойди  ко  мне  в   своем
милосердии и спаси меня; или же слети  в  гневе  и  положи  конец  мучениям,
которые больше невозможно переносить.
     И, поднявшись с колен, я воздел к  небу  руки  и  громко  выкрикнул  то
страшное заклинание, произносить которое дозволено лишь в самый тяжкий  час,
иначе ты умрешь.
     И тотчас же богиня отозвалась. В тиши покоя я услышал бряцанье  систра,
возвещавшего о появлении Исиды. Потом в дальнем углу  слабо  засветился  как
бы изогнутый золотой рог месяца и внутри рога -  маленькое  темное  облачко,
из которого то высовывал свою голову огненный змей, то прятался в облачке.
     Ноги мои подогнулись, когда я увидел богиню, я упал перед нею ниц.
     Из облачка послышался тихий нежный голос:
     - Гармахис, который был моим слугой  и  моим  сыном,  я  услышала  твою
молитву и заклинание, которое ты осмелился произнести, оно  властно  вызвать
меня из горних миров, когда его изрекают уста того, с кем я  беседовала.  Но
нас уже не связывают узы единой божественной любви, Гармахис, ибо  ты  своим
деянием отверг меня. И потому теперь, после  того,  как  я  столь  долго  не
отвечала тебе, я явилась перед тобой, Гармахис, в гневе и, быть может,  даже
с жаждой мести, ибо просто так Исида  не  покидает  свою  священную  высокую
обитель.
     - Покарай меня, богиня! - воскликнул я. -  Покарай  и  отдай  тем,  кто
исполнит твою месть, ибо мне не под силу больше нести бремя моего горя!
     - Что ж, если ты не можешь  нести  бремя  своего  наказания  здесь,  на
земле, - ответил печальный голос, - как  же  ты  понесешь  неизмеримо  более
тяжелое бремя, которое возложат на  тебя  там,  куда  ты  придешь,  покрытый
позором и не искупивший вину, - в мое мрачное царство Смерти,  которая  есть
Жизнь в обличьи  нескончаемых  перемен?  Нет,  Гармахис,  я  не  стану  тебя
карать, ибо не так уж велик мой гнев за то, что ты осмелился  призвать  меня
страшным заклинанием: ведь я пришла к тебе. Слушай же меня, Гармахис:  не  я
возвеличиваю и не я караю, я лишь исполнительница  повелений  Непостижимого,
я лишь слежу, чтобы достойный был вознагражден, а недостойный понес кару;  и
если я дарую милосердие, я дарую его без слов похвалы, и поражаю я тоже  без
укора. И потому не буду утяжелять  твое  бремя  гневной  речью,  хоть  ты  и
виноват в том, что скоро, скоро госпожа волхвований, великая  чарами  богиня
Исида станет для Египта  лишь  воспоминанием.  Ты  совершил  зло,  и  тяжкое
наказание ты за него понесешь, как я тебя и  остерегала,  -  здесь,  в  этой
земной жизни, и там, в моем царстве Аменти. Но я также  говорила  тебе,  что
есть путь к искуплению, и ты на него уже вступил, я это знаю,  но  по  этому
пути нужно идти, смирив гордыню, и есть  горький  хлеб  раскаяния,  пока  не
исполнятся сроки твоей судьбы.
     - Так, стало быть, благая, нет для меня надежды?
     - То, что свершилось, Гармахис,  то  свершилось,  и  ничего  теперь  не
изменить. Никогда уже Кемет не будет свободным,  храмы  его  разрушатся,  их
засыплют пески пустыни;  иные  народы  будут  завоевывать  Кемет  и  править
здесь; в тени его пирамид будут расцветать  и  умирать  все  новые  и  новые
религии, ибо  у  каждого  мира,  у  каждой  эпохи,  у  каждого  народа  свои
собственные боги.  Вот  дерево,  что  вырастет,  Гармахис,  из  семени  зла,
которое посеял ты и те, кто искушал тебя!
     - Увы! Я погиб! - воскликнул я.
     - Да, ты погиб; но тебе  будет  дано  утешение:  ты  погубишь  ту,  что
погубила тебя, - так суждено во имя справедливости, которую творю  я.  Когда
тебе будет явлено знамение, брось все,  иди  к  Клеопатре  и  сверши  месть,
повинуясь моим повелениям, которые ты прочтешь в своем сердце.  А  теперь  о
тебе, Гармахис: ты отринул меня, и потому мы  не  встретимся  с  тобою,  как
тогда, в Аменти, пока  в  круговороте  Времени  с  этой  земли  не  исчезнет
последний росток посеянного  тобой  зла!  Но  всю  эту  нескончаемую  череду
тысячелетий помни: любовь божественная вечна, она  не  умирает,  хотя  порою
улетает в недосягаемые дали. Искупи свое преступление, мой сын, искупи  зло,
пока еще не поздно, чтобы  в  скрытом  мглой  конце  Времен  я  снова  могла
принять тебя в свое сияние. И  я,  Гармахис,  тебе  обещаю:  пусть  даже  ты
никогда меня не будешь видеть,  пусть  имя,  под  которым  ты  меня  знаешь,
станет пустым звуком, неразгаданной тайной для  тех,  кто  придет  на  землю
после тебя, - и все же я, живущая вечно, я,  наблюдавшая,  как  зарождаются,
цветут и под испепеляющим дыханием Времени рушатся  миры,  чтобы  возникнуть
снова и пройти начертанный им путь, - я пребуду всегда с тобой.  Где  бы  ты
ни был, в каком бы облике ни возродился, - я буду охранять  тебя!  На  самой
далекой звезде, в глубочайших безднах Аменти - в жизни и в смерти,  в  снах,
наяву, в воспоминаниях, в  забвении  всего  и  вся,  в  странствиях  души  в
потусторонней жизни, во всех перевоплощениях  твоего  духа,  -  я  неизменно
буду с тобой, если ты искупишь содеянное зло и больше не  забудешь  меня;  я
буду ждать часа твоего очищения. Такова природа Божественной Любви,  которая
изливается на тех, кто причастился ее святости и  связан  с  ней  священными
узами. Суди же сам, Гармахис: стоило  ли  отвергать  нетленную  любовь  ради
прихоти смертной женщины?  И  пока  ты  не  исполнишь  все,  о  чем  я  тебе
говорила,  не  произноси  больше  Великого  и  Страшного  Заклятья,  я  тебе
запрещаю! А теперь, Гармахис, прощай до встречи в иной жизни!
     Последний звук нежного голоса умолк, огненный змей спрятался  в  сердце
облачка. Облачко выплыло из лунного серпа и растворилось  в  темноте.  Месяц
стал бледнеть и наконец погас.  Богиня  удалялась,  снова  донеслось  тихое,
наводящее ужас бряцанье систра, потом и оно смолкло.
     Я закрыл лицо полой плаща, и хотя рядом со  мной  лежал  холодный  труп
отца - отца, который умер, проклиная меня,  я  почувствовал,  как  в  сердце
возвращается надежда, я знал, что я не  вовсе  погиб  и  не  отвергнут  той,
которую я предал и которую по-прежнему  люблю.  Усталость  сломила  меня,  я
сдался сну.
     Когда я проснулся, сквозь  отверстие  в  крыше  пробивался  серый  свет
зари. Зловеще глядели на меня со стен окутанные тенями  скульптуры,  зловеще
было мертвое лицо седобородого старца - моего отца, воссиявшего  в  Осирисе.
Я содрогнулся, вспомнив все, что произошло, потом мелькнула мысль -  что  же
мне теперь делать, но отстраненно, словно я думал не  о  себе,  а  о  ком-то
другом. Я стал подниматься и тут услышал в галерее  с  именами  фараонов  на
стенах чьи-то тихие шаркающие шаги.
     - Ах-ха-ха-ах! - бормотал голос, который я  сразу  узнал,  -  это  была
старая Атуа. - Темно, будто я в  жилище  смерти!  Великие  служители  б