ь, что любит тебя! -  проговорила  Хармиана,  вскидывая  на
меня свои темные глаза. - Сейчас я покажу  тебе,  как  она  тебя  любит.  Ты
знаешь, что было раньше в этом доме? Школа жрецов, а  жрецы,  Гармахис,  как
тебе лучше других известно, знают много  всяких  хитростей.  Раньше  в  этой
небольшой комнате жил  главный  жрец,  а  в  комнате,  что  рядом  с  нашей,
собирались на молитву младшие жрецы. Все это мне рассказала старуха  рабыня,
которая убирает дом, и она же показала мне секреты, которые  я  сейчас  тебе
открою. Молчи, Гармахис, ни звука, и иди за мной!
     Она задула светильник и в темноте, которую не мог разогнать свет  ночи,
пробивающийся сквозь занавешенное окно, взяла меня  за  руку  и  потянула  в
дальний угол. Здесь она нажала плечом на  стену,  и  в  ее  толще  открылась
дверь. Мы вошли, она плотно закрыла  эту  дверь  за  нами.  Мы  оказались  в
каморке локтей пять в длину и локтя четыре в ширину, в нее  неведомо  откуда
пробивался слабый свет  и  доносились  чьи-то  голоса.  Отпустив  мою  руку,
Хармиана на цыпочках подкралась к стене напротив и стала  пристально  в  нее
вглядываться, потом так же тихо подкралась  ко  мне  и,  прошептав  "Тс-с!",
повлекла за собой. И тут я увидел, что в стене множество смотровых  глазков,
которые с другой стороны скрыты  в  каменных  рельефах.  Я  поглядел  в  тот
глазок, что был передо мной, и вот что я увидел: локтях в  шести  подо  мной
был пол большой комнаты, освещенной светильниками,  в  которые  были  налиты
благовония, и убранной с великой роскошью. Это  была  спальня  Клеопатры,  и
примерно в десяти локтях от нас сидела на золоченом ложе  сама  Клеопатра  и
рядом с ней - Антоний.
     - Скажи мне, - томно прошептала  Клеопатра  -  каморка,  в  которой  мы
стояли, была так искусно устроена, что  в  ней  было  слышно  каждое  слово,
произнесенное внизу, - скажи,  благородный  Антоний,  тебе  понравилось  мое
скромное празднество?
     - Да, - ответил он своим звучным голосом воина, -  да,  царица,  я  сам
устраивал пиры, немало пировал на празднествах, устроенных в мою  честь,  но
ничего подобного я в жизни не видывал; и хоть язык мой груб и я  не  искушен
в любезностях, которые так милы сердцу женщин, но я тебе  скажу,  что  самым
драгоценным украшением на этом  роскошном  празднестве  была  ты.  Пурпурное
вино бледнело рядом с румянцем твоих щек, когда ты подносила к устам  кубок,
твои волосы благоухали слаще, чем розы, и не  было  сапфира,  который  своим
цветом и переменчивой игрой затмил бы красоту твоих синих, как море, глаз.
     - Как, я слышу похвалу из уст Антония! Человек, который  пишет  суровые
послания, точно команды отдает, вдруг говорит мне столь приятные слова!  Да,
такую похвалу надо высоко ценить!
     - Ты устроила пир, поистине достойный царей, хотя  мне  очень  жаль  ту
редкостную жемчужину; и потом, что значили  слова  этого  твоего  астролога,
который объявлял время, он предрекал беду и поминал проклятье Менкаура?
     На ее сияющее счастьем лицо набежала тень.
     - Не знаю; он недавно подрался и  был  ранен  в  голову;  по-моему,  от
этого удара он повредился рассудком.
     - Он вовсе не показался мне безумным, у меня в ушах до сих  пор  звучит
его голос, и я не могу отделаться от мысли, что это  глас  судьбы.  И  он  с
таким отчаянием глядел на  тебя,  царица,  своими  проницающими  все  тайные
мысли глазами, словно он любит тебя и, борясь с любовью, ненавидит.
     - Я же говорила тебе, благородный Антоний,  он  странный  человек  и  к
тому же ученый. Я временами сама чуть ли не боюсь его, ибо он весьма  сведущ
в  древних  магических  знаниях  Египта.  Ты   знаешь,   что   он   царского
происхождения, что в Египте был заговор и он должен был  убить  меня?  Но  я
одержала над ним победу в этой игре и не стала его убивать, ибо у него  есть
ключ к тайнам, которые мне без него никак было не разгадать; он очень  мудр,
я так любила слушать его рассуждения о сокровенной сути явлений.
     - Клянусь Вакхом, я начинаю ревновать  тебя  к  этому  колдуну!  А  что
сейчас, царица?
     - Сейчас? Я выжала из него все, что он  знает,  и  больше  у  меня  нет
причин его бояться. Разве ты не видел, что я три ночи подряд заставляла  его
стоять, словно раба, среди моих рабов, и объявлять  час  летящего,  пока  мы
пируем, времени? Ни один пленный царь, идущий в цепях за  твоей  колесницей,
когда тебя торжественно встречал после победы Рим, не испытывал  таких  мук,
как этот гордый египетский  царевич,  стоящий  в  своем  бесславии  у  моего
пиршественного ложа.
     Тут Хармиана коснулась моей руки и сжала  ее,  как  мне  показалось,  с
состраданием.
     - Довольно, больше он не  будет  тревожить  нас  своими  предсказаньями
беды, - медленно проговорила Клеопатра: - завтра он умрет -  быстро,  тайно,
во сне, и никто никогда не узнает,  что  с  ним  произошло.  Я  это  решила,
благородный Антоний, и даже отдала распоряжения. Вот я сейчас говорю о  нем,
а в мое сердце вползает страх и свивается, точно  холодная  змея.  Мне  даже
хочется приказать, чтобы с ним покончили сейчас, ибо,  пока  он  жив,  я  не
могу свободно дышать. - И она сделала движение, желая встать.
     - Не надо, подожди до утра, - сказал он и поймал  ее  руку,  -  солдаты
все перепились, причинят ему ненужные страдания. И потом, мне его  жаль.  Не
люблю, когда людей убивают во сне.
     - А вдруг утром сокол улетит,  -  сказала  она  задумчиво.  -  У  этого
Гармахиса острый слух, он может призвать  к  себе  на  помощь  потусторонние
силы. Быть может, он и сейчас  слышит  меня  слухом  своей  души;  признаюсь
тебе: мне кажется, он рядом, здесь, я ощущаю  его  присутствие.  Пожалуй,  я
открою тебе... но нет, забудем о  нем!  Благородный  Антоний,  будь  сегодня
моей служанкой и сними с меня эту золотую корону, она тяжелая, голова в  ней
устала. Осторожно, не оцарапай лоб, - вот так.
     Он поднял с ее  лба  диадему  в  виде  золотого  урея,  она  встряхнула
головой, и тяжелый  узел  волос  распустился,  темные  волны  хлынули  вниз,
закрыв ее, точно плащ.
     - Возьми свою корону, царица Египта, - тихо произнес он,  -  возьми  ее
из моих рук; я не отниму ее у тебя - я надену ее  так,  что  она  будет  еще
крепче держаться на этой прелестной головке.
     - Что означают твои слова, о мой властелин? - спросила она, улыбаясь  и
глядя в его глаза.
     - Что они означают? Сейчас объясню. Ты приплыла сюда,  повинуясь  моему
повелению, дабы  оправдаться  передо  мной  в  своих  действиях,  касающихся
политики. И знаешь,  царица,  окажись  ты  не  такой,  какова  ты  есть,  не
царствовать бы тебе больше в твоем Египте, ибо я уверен,  что  ты  совершила
все, в чем тебя обвиняют. Но когда я тебя встретил - и увидел,  что  никогда
еще природа не одаривала женщину столь щедро, - я все  тебе  простил.  Твоей
красоте и очарованию я простил то, чего не простил бы добродетели,  любви  к
отечеству, мудрой и благородной старости. Видишь, какая великая сила - ум  и
чары прелестной женщины, даже великие мира сего  забывают  перед  ними  свой
долг и обманом вынуждают слепое Правосудие приподнять  повязку,  прежде  чем
оно занесет свой карающий меч. Возьми же свою корону,  о  царица!  Теперь  я
буду заботиться, чтобы она не тяготила тебя, хоть она поистине тяжела.
     - Слова, достойные царя, мой благороднейший Антоний, - ответила она,  -
великодушные  и  милосердные,  такие  только  и  может  произносить  великий
покоритель мира! Но коль уж ты завел речь о моих  былых  проступках  -  если
это и в самом деле были проступки, - могу ответить тебе только  одно:  в  то
время я не знала Антония. Ибо тот, кто знает Антония, не  может  злоумышлять
против него. Разве хоть одна женщина способна поднять  меч  против  мужчины,
которому мы все должны, поклоняться как богу: к этому мужчине мы,  увидев  и
узнав его, тянемся всем сердцем, как к  солнцу  тянутся  цветы.  Могу  ли  я
сказать больше,  не  преступив  запретов,  налагаемых  женской  скромностью?
Пожалуй, лишь одно: прошу тебя, надень на меня эту корону, великий  Антоний,
я приму ее как твой дар, и корона будет мне  тем  более  драгоценна,  что  я
получила ее из твоих рук, я клянусь: она будет  отныне  служить  тебе.  Я  -
твоя подданная, и моими устами вся древняя страна Египет, которой я  правлю,
клянется  в  верности  триумвиру  Антонию,  который  скоро  станет   римским
императором Антонием и царственным владыкой Кемета!
     Он возложил корону на ее голову и замер, любуясь ею, опьяненный  жарким
дыханием ее цветущей красоты, но вот он совсем  потерял  над  собой  власть,
схватил ее за руки, привлек к себе и страстно поцеловал.
     - Клеопатра, я люблю тебя... я люблю тебя, божество мое... никогда  еще
я никого так не любил... - пылко шептал он. Она с томной улыбкой  откинулась
назад в его объятьях, и от  этого  движения  золотой  венец,  сплетенный  из
священных змей, упал  с  ее  головы,  ибо  Антоний  не  надел  его,  а  лишь
возложил, и укатился в темноту, за пределы освещенного светильниками круга.
     Сердце мое разрывалось от муки, но я сразу понял, что это очень  дурное
предзнаменование. Однако ни он, ни она ничего не заметили.
     - Ты меня любишь? - лукаво пропела она. - А как ты  мне  докажешь  свою
любовь?  Я  думаю,  ты  любишь  Фульвию,  свою  законную  жену,  ведь   так,
признайся?
     - Нет, не люблю я Фульвию, я люблю тебя, одну тебя.  Всю  мою  жизнь  с
ранней юности женщины были ко  мне  благосклонны,  но  ни  одна  из  них  не
внушала  мне  такого  непобедимого  желания,  как  ты,  о  мое  чудо  света,
единственная, несравненная! А ты,  ты  любишь  меня,  Клеопатра,  ты  будешь
хранить мне верность - не за мое могущество и власть, не за то, что  я  дарю
и отнимаю царства, не за то, что весь мир содрогается  от  железной  поступи
моих легионов, не за то, что моя счастливая  звезда  светит  столь  ярко,  а
просто потому, что я - Антоний, суровый воин, состарившийся  в  походах?  За
то, что я - гуляка, бражник, за мои слабости, за переменчивость, за то,  что
я никогда не предал друга, никогда не взял последнее у бедняка, не напал  на
врага из засады, застав его врасплох? Скажи, царица, ты будешь любить  меня?
О, если ты меня полюбишь, я  не  променяю  это  счастье  на  лавровый  венок
римского императора, провозглашенного в Капитолии властелином мира!
     Он говорил, а она смотрела на него своими изумительными  глазами,  и  в
них сияли искренность, волнение и счастье, каких мне никогда  не  доводилось
видеть на ее лице.
     - Твои слова просты, -  ответила  она,  -  но  доставляют  мне  большую
радость - я радовалась бы, даже если  бы  ты  лгал,  ибо  есть  ли  женщина,
которая не жаждет видеть у своих  ног  властелина  мира?  Но  ты  не  лжешь,
Антоний, и что может быть прекрасней твоего  признания?  Какое  счастье  для
моряка вернуться после долгих скитаний по бурному  морю  в  тихую  пристань!
Какое счастье для жреца-аскета мечтать о блаженном покое среди  полей  Иалу,
эта надежда озаряет его суровый путь  жертвенного  служения!  Какое  счастье
смотреть, как просыпается розовоперстая заря и шлет  улыбку  заждавшейся  ее
земле! Но самое большое счастье - слышать твои слова любви, о  мой  Антоний.
Слушая их, забываешь, что в жизни есть иные радости! Ведь ты  не  знаешь,  -
да и откуда тебе знать? - как пуста и безотрадна была моя жизнь, ибо  только
любовь исцеляет нас от одиночества, так уж мы, женщины,  устроены.  А  я  до
этой дивной ночи никогда не любила - мне было неведомо,  что  такое  любовь.
Ах, обними меня, давай, давай дадим друг другу великую  клятву  любви  и  не
нарушим ее до самой смерти. Так  слушай  же,  Антоний!  Отныне  и  навеки  я
принадлежу тебе, одному тебе, и эту верность  я  буду  свято  хранить,  пока
жива!


     Хармиана взяла меня за руку и потянула прочь из каморки.
     - Ну что, довольно тебе того, что ты видел? - спросила  она,  когда  мы
вернулись в ее комнату и она зажгла светильник.
     - Да, - ответил я, - теперь-то я наконец прозрел.


                                 Глава XVI,
                        повествующая о плане побега,
                        который замыслила Хармиана;
                 о признании Хармианы и об ответе Гармахиса

     Долго я сидел, опустив голову, душа была до краев  наполнена  стыдом  и
горечью.
     Так вот, стало быть, чем все кончилось. Вот ради чего  я  нарушил  свои
священные обеты,  вот  ради  чего  открыл  тайну  пирамиды,  вот  ради  чего
пожертвовал своей короной, честью, быть может, надеждой на  воссоединение  с
Осирисом! Был  ли  в  ту  ночь  на  свете  человек,  раздавленный  таким  же
беспощадным, черным горем, как я? Нет, я уверен. Куда  бежать?  Что  делать?
Но даже буря, разрывавшая мне  грудь,  не  могла  заглушить  отчаянный  крик
ревности. Ведь я любил эту женщину, я отдал ей все,  а  она  сейчас,  в  эту
минуту...  О!  Эта  мысль  была  невыносима,  и  в  пароксизме  отчаяния   я
разразился  слезами,  они  хлынули  рекой,  но  такие  слезы   не   приносят
облегчения.
     Хармиана подошла ко мне, и я увидел, что она тоже плачет.
     - Не плачь, Гармахис! - сквозь рыдания  проговорила  она  и  опустилась
возле меня на колени. - Я не могу видеть твоего горя. Ах, почему  ты  раньше
был так слеп и глух? Ведь ты мог бы быть сейчас счастлив  и  могуч,  никакие
беды не коснулись бы тебя. Послушай меня, Гармахис! Ты помнишь,  эта  лживая
тигрица сказала, что завтра тебя убьют?
     - Пусть, я буду рад умереть, - прошептал я.
     - Нет, радоваться тут нечему. Гармахис, не позволяй ей в последний  раз
восторжествовать над собой! Ты потерял все, кроме жизни,  но  пока  ты  жив,
живет и надежда, а если жива надежда, ты можешь отомстить.
     - А! - Я поднялся с кресла. - Как же я позабыл о мести? Да, ведь  можно
отомстить! Месть так сладка!
     - Ты прав, Гармахис, месть сладка, и  все  же...  это  стрела,  которая
часто поражает того, кто ее выпустил. Я сама... мне это хорошо  известно.  -
Она тяжело вздохнула. - Но довольно предаваться горю  и  разговорам.  У  нас
впереди  долгая  цепь  тяжелых  лет,  наполненных  одним   лишь   горем,   а
разговоры - кто знает, придется ль их вести? Ты должен  бежать,  бежать  как
можно скорее пока не наступило утро. Вот что я придумала. Еще до рассвета  в
Александрию отплывает галера, которая вчера привезла оттуда фрукты и  разные
запасы, я знаю ее кормчего, а вот он тебя не знает. Я сейчас раздобуду  тебе
одежду сирийского купца, ты закутаешься в плащ и  отнесешь  кормчему  галеры
письмо, которое я тебе дам. Он отвезет тебя в Александрию,  и  для  него  ты
будешь всего лишь купцом, плывущим по своим торговым  делам.  Сегодня  ночью
начальник стражи - Бренн, а Бренн и мой друг,  и  твой.  Может  быть,  он  о
чем-то догадается, а может быть, и  нет,  во  всяком  случае,  стражник  без
всяких подозрений пропустит сирийского купца. Что ты на это скажешь?
     - Спасибо, Хармиана, я согласен, - с усилием проговорил я, -  хоть  мне
и все равно.
     - Тогда, Гармахис, отдохни пока здесь, а я займусь  приготовлениями.  И
прошу тебя: не предавайся так беззаветно своему горю, есть  люди,  чье  горе
чернее твоего. - И она ушла,  оставив  меня  один  на  один  с  моей  мукой,
которая терзала меня, как палач. И если бы не бешеная жажда  мести,  которая
вдруг вспыхивала в моем агонизирующем  сознании,  точно  молния  над  ночным
морем, мне  кажется,  я  в  этот  страшный  час  сошел  бы  с  ума.  Но  вот
послышались шаги Хармианы, она  вошла,  тяжело  дыша,  потому  что  принесла
тяжелый мешок с одеждой.
     - Все улажено, - сказала она, - вот твое платье, здесь  есть  и  другое
на смену,  таблички  для  письма  и  все,  что  тебе  необходимо.  Я  успела
повидаться с Бренном и предупредила его, что  за  час  до  рассвета  пройдет
сирийский купец, пусть стражи его пропустят. Я думаю, он все  понял,  потому
что, когда я пришла к нему, он притворился, будто спит, а потом стал  зевать
и заявил, что пусть хоть сто сирийских купцов идут, ему  до  них  дела  нет,
лишь бы произнесли пароль - Антоний. Вот письмо к  кормчему,  ты  без  труда
найдешь галеру, она стоит  на  набережной,  по  правую  сторону,  небольшая,
черная, и главное - моряки не спят и готовятся к отплытию. Я  сейчас  выйду,
а ты сними этот наряд слуги и облачись в то платье, которое я принесла.
     Лишь только она закрыла дверь, я сорвал свое  роскошное  одеяние  раба,
плюнул на него и стал топтать ногами. Потом надел скромное платье купца,  на
ноги сандалии из грубой кожи, обвязал вощеные  дощечки  вокруг  пояса  и  за
пояс заткнул кинжал. Когда я был готов, вошла Хармиана и оглядела меня.
     - Нет, ты все тот же царственный Гармахис,  -  сказала  она,  -  сейчас
попробуем тебя изменить.
     Она взяла с туалетного  столика  ножницы,  велела  мне  сесть  и  очень
коротко остригла волосы. Потом  искусно  смешала  краски,  которыми  женщины
обводят и оттеняют глаза,  и  покрыла  смесью  мое  лицо  и  руки,  а  также
багровый шрам в волосах - ведь меч Бренна рассек мне голову до кости.
     - Ну вот, теперь  гораздо  лучше,  хоть  ты  и  подурнел,  Гармахис,  -
заметила она с горьким смешком,  -  пожалуй,  даже  я  тебя  бы  не  узнала.
Подожди, еще не все. - И, подойдя к ларю, где лежала одежда, она достала  из
него тяжелый мешочек с золотом.
     - Возьми, - сказала она, - тебе будут нужны деньги.
     - Нет, Хармиана, я не могу взять у тебя золото.
     - Не сомневайся, бери. Мне дал его Сепа для нужд нашего общего дела,  и
потому будет лишь справедливо, чтобы его истратил ты. К тому  же,  если  мне
понадобятся деньги, Антоний, без всякого сомнения, даст,  сколько  я  скажу,
ведь отныне он мой хозяин, а он мне многим обязан и хорошо это знает.  Прошу
тебя, не будем тратить время на пустые пререканья  -  ты  все  еще  не  стал
купцом, Гармахис. - И она без лишних слов засунула золото  в  кожаную  суму,
которая висела у меня за плечами. Потом свернула запасную одежду и  в  своей
женской заботливости положила вместе с нею в мешок  алебастровую  баночку  с
краской, чтобы я время от времени мазал ею  лицо  и  руки;  взяла  роскошные
вышитые одежды слуги, которые я в такой ярости сбросил, и спрятала их в  той
тайной каморке, куда меня водила. И вот все наконец готово.
     - Ну что же, мне пора идти? - спросил я.
     - Нет, придется немного подождать. Не торопись, Гармахис, тебе  недолго
осталось терпеть мое общество, скоро мы расстанемся - быть может, навсегда.
     Я с досадой  нахмурился  -  время  ли  сейчас  язвить,  неужто  она  не
понимает?
     - Прости мой злой язык, - сказала она, - но  когда  источник  отравлен,
вода в нем горькая. Сядь, Гармахис. Прежде чем ты уйдешь, я скажу  тебе  еще
более горькие слова.
     - Говори, - ответил я, - как бы горьки они ни были, сейчас  меня  ничто
не тронет.
     Она встала передо мной и скрестила  на  груди  руки;  лучи  светильника
ярко освещали ее прекрасное лицо. Я равнодушно подумал, что  она  смертельно
бледна и что черные бархатные  глаза  обведены  огромными  темными  кругами.
Дважды она приоткрывала губы и дважды голос изменял ей. Наконец  она  хрипло
прошептала:
     - Я не могу  отпустить  тебя...  не  могу  отпустить,  не  сказав  всей
правды. Гармахис, это я предала тебя!
     Я вскочил на ноги, с уст сорвалось проклятье, но она схватила  меня  за
руку.
     - Ах, нет, сядь, - взмолилась она, - сядь и выслушай меня, и  когда  ты
все узнаешь, сделай со мной все, что хочешь. Слушай же. Я люблю тебя  с  той
злой для меня минуты, когда я увидела тебя в доме дяди Сепа, во  второй  раз
в моей жизни, и ты даже не догадываешься, как сильна моя любовь. Удвой  свою
страсть  к  Клеопатре,  потом  утрой  и  учетвери,  и  ты  получишь   слабое
представление о том, что испытывала все это время я. С каждым днем я  любила
тебя все более пламенно, все более неукротимо, в тебе одном  сосредоточилась
вся моя жизнь. Но ты был холоден