тукнули о пол древки копий. Запоры отомкнули, дверь открылась, и в  комнату
вошла сияющая, в парадном царском одеянии,  победительная  Клеопатра.  Вошла
одна, и дверь за ней закрылась. Я стоял как громом пораженный, а она  легким
шагом приблизилась ко мне и встала рядом.
     - Приветствую тебя, Гармахис, - проворковала  она,  улыбаясь.  -  Стало
быть, мой вестник нашел тебя! - И она указала на труп Павла. -  Фи,  как  он
безобразен. Эй, стражи!
     Дверь отворилась, два вооруженных галла переступили порог.
     - Унесите эту разлагающуюся падаль и выбросите стервятникам, пусть  его
терзают. Погодите, выньте сначала кинжал из груди этого предателя. -  Стражи
склонились к трупу, с усилием вытащили из сердца Павла окровавленный  кинжал
и положили на стол. Потом взяли за плечи  и  за  ноги  и  понесли  прочь,  я
слышал их тяжелые шаги по лестнице.
     - Кажется мне, Гармахис, ты попал в большую  беду,  -  произнесла  она,
когда звуки шагов замерли. - Как неожиданно  поворачивается  колесо  Судьбы!
Если бы не этот предатель, - она кивнула  в  сторону  двери,  через  которую
пронесли  труп  Павла,  -  я  представляла  бы   сейчас   собой   столь   же
отвратительное зрелище, как он,  и  кинжал,  что  лежит  на  столе,  был  бы
обагрен моей кровью.
     Стало быть, меня предал Павел.
     - Да, - продолжала она, - и когда ты  пришел  ко  мне  вчера  ночью,  я
знала, что ты пришел меня убить, когда ты  раз  за  разом  подносил  руку  к
груди, я знала, что рука твоя сжимает рукоятку кинжала и  что  ты  собираешь
все свое мужество, чтобы совершить деяние, которому  противится  твоя  душа.
Странные то были, фантастические минуты, когда вся жизнь висит  на  волоске,
ради таких минут только и стоит жить, и я неотступно думала, кто же  из  нас
победит, ибо в этом поединке мы были равны и в силе и в вероломстве.
     Да,  Гармахис,  твою  дверь  охраняют  стражи,  но  я  не   хочу   тебя
обманывать. Не  знай  я,  что  связала  тебя  узами,  более  надежными,  чем
тюремные цепи, не знай я, что мне не угрожает от тебя никакое зло, ибо  меня
защищает твоя честь, которую не сокрушат копья всех моих легионов, ты  давно
был бы мертв, мой Гармахис. Смотри, вот твой кинжал,  -  она  протянула  его
мне, - убей меня, если можешь. - И, встав  передо  мной,  обнажила  грудь  и
стала ждать; ее глаза были безмятежно устремлены на меня.  -  Ты  не  можешь
убить меня, - вновь заговорила она, - ибо есть  поступки,  которых  ни  один
мужчина - я  говорю  о  настоящих  мужчинах,  таких,  как  ты,  -  не  может
совершить и после этого остаться жить; самый  страшный  из  этих  поступков,
Гармахис, - убить женщину, которая тебя любит.  Что  ты  делаешь,  не  смей!
Отведи кинжал от своей груди, ибо если ты не смеешь  убить  меня,  насколько
более тяжкое преступление ты совершишь, лишив  жизни  себя,  о  жрец  Исиды,
преступивший клятвы! Тебе  что,  не  терпится  предстать  пред  разгневанным
божеством в Аменти? Как ты думаешь, какими глазами посмотрит  Небесная  Мать
на своего сына, который покрыл  себя  позором,  нарушил  самую  свою  святую
клятву и вот теперь явился приветствовать ее с  обагренными  кровью  руками?
Где ты будешь искупать  содеянное  зло  -  если  его  тебе  вообще  позволят
искупать!
     Этого я уже не мог вынести,  сердце  переполнилось  горечью.  Увы,  она
была права: я не имел права умереть. Я совершил столько  злодеяний,  что  не
смел даже думать о смерти! Я  бросился  на  ложе  и  заплакал  слезами  того
отчаянья, когда у человека уже не осталось тени надежды.
     Но Клеопатра подошла ко мне, присела рядом  и,  пытаясь  утешить  меня,
нежно обняла.
     - Не плачь,  любимый,  подними  голову,  -  пел  ее  голос,  -  не  все
потеряно, и я вовсе не сержусь на тебя. Да, игра была  не  на  жизнь,  а  на
смерть, но я предупреждала тебя, что пущу в ход  свои  женские  чары  против
твоего чародейства, и видишь - я победила. Но я ничего не скрою от  тебя.  И
как женщина, и как царица я полна жалости к тебе, -  не  просто  жалости,  а
сострадания; но это еще не все: мне больно видеть, как  ты  терзаешься.  То,
что ты стремился отвоевать трон, который захватили  мои  предки,  и  вернуть
свободу своей древней стране Кемет, лишь справедливо и достойно  восхищения.
Я  сама,  как  законная  царица,  поступила  в  свое  время  так  же  и   не
остановилась перед жестокостью,  ибо  принесла  клятву.  И  потому  все  мое
сочувствие отдано тебе, как я всегда отдаю  его  великим  и  отважным.  Тебя
ужасает глубина твоего падения, но это  тоже  вызывает  уважение.  И  я  как
женщина - как любящая тебя женщина - разделяю твое горе.  Но  знай:  не  все
потеряно. Твой план был неудачен, ибо мне хорошо  известно,  что  Египет  не
может существовать сам по себе как независимая держава,  пусть  бы  даже  ты
отнял у меня корону и стал править, а вам, без всякого  сомнения,  переворот
должен был бы удаться, - так вот,  Гармахис,  нельзя  сбрасывать  со  счетов
Рим. И я хочу вселить в тебя надежду: меня принимают не за ту,  что  я  есть
на самом деле. Нет сердца в этой огромной  стране,  которое  переполняла  бы
такая беззаветная любовь к древнему Кемету,  как  мое,  -  да,  Гармахис,  я
люблю его даже больше, чем ты. Но до сих  пор  я  была  словно  в  оковах  -
войны, восстания, заговоры, зависть связывали меня по рукам и  по  ногам,  я
не могла служить моему народу, как мне того хотелось. Но  теперь,  Гармахис,
ты  научишь  меня.  Ты  будешь  не  только  моим  возлюбленным,  но  и  моим
советником. Разве так просто покорить сердце Клеопатры -  то  самое  сердце,
которое ты, да будет тебе во веки веков стыдно, хотел пронзить  сталью?  Да,
ты, именно ты поможешь мне найти путь  к  моему  народу,  мы  будем  править
вместе, объединив в едином царстве древнюю и новую страну, новое  и  древнее
мышление. Ты видишь, все складывается к лучшему -  о  таком  нельзя  было  и
мечтать: ты взойдешь на престол фараона, но тебя приведет к нему  совсем  не
столь жестокий и кровавый путь.
     Итак,   мы   сделаем   все,   Гармахис,   чтобы   замаскировать    твое
предательство. Твоя ли в  том  вина,  что  подлый  римлянин  донес  о  твоих
намерениях? Что после того тебя опоили, выкрали тайные списки  и  без  труда
расшифровали?  Разве  тебя  станут  винить,  что  после   неудачи   великого
заговора, когда его  участники  рассеялись  по  стране,  ты,  верный  своему
долгу, продолжал служить отчизне, пользуясь тем оружием, которое  дала  тебе
Природа, и покорил сердце царицы Египта,  надеясь  с  помощью  ее  преданной
любви достичь своей цели и  осенить  своими  мощными  крылами  родину  Нила?
Скажи, Гармахис, разве я плохо придумала?
     Я поднял голову, чувствуя, как во мраке моего отчаяния блеснула  слабая
надежда, ибо когда мужчина тонет, он хватается за соломинку. И  я  в  первый
раз за все время заговорил:
     - А те, кто был со мной... кто верил мне... что будет с ними?
     - Ты спрашиваешь о своем отце Аменемхете, старом жреце  из  Абидоса;  о
дяде Сепа, этом пламенном патриоте,  с  такой  заурядной  внешностью,  но  с
великим сердцем; ты спрашиваешь о...
     Я думал, она скажет "о Хармиане",  но  нет,  она  не  произнесла  этого
имени.
     - ...о многих, многих других, - да, я знаю всех!
     - И что же ждет их?
     - Выслушай меня, Гармахис, - ответила она, вставая и кладя мне руку  на
плечо. - Ради тебя я проявлю ко всем к ним великодушие. Я накажу  лишь  тех,
кого нельзя не наказать. Клянусь  моим  троном  и  всеми  богами  Египта,  я
никогда не причиню ни малейшего зла твоему  старому  отцу,  и  если  еще  не
поздно, я пощажу твоего дядю Сепа и всех, кто был с ним. Я не поступлю,  как
мой прапрадед Эпифан:  когда  египтяне  восстали  против  него,  он  повелел
привязать к своей колеснице Афиниса, Павзираса, Хезифуса и  Иробастуса,  как
Ахилл когда-то привязал Гектора, - только те, в  отличие  от  Гектора,  были
живые, заметь, - и прокатился с ними вокруг городских стен. Я  пощажу  всех,
кроме иудеев, если они были среди вас, ибо ненавижу их.
     - Иудеев среди нас нет, - ответил я.
     - Тем лучше, ибо их бы я не пощадила.  Неужто  я  в  самом  деле  такая
жестокая, как  меня  расписывают?  В  твоем  списке,  Гармахис,  было  много
обреченных  на  смерть,  а  я  лишила  жизни  одного-единственного   негодяя
римлянина, дважды предателя, ибо он предал и меня и тебя.  Скажи,  Гармахис,
ты не раздавлен милостью, которую я к тебе проявила, ибо ты  мне  нравишься,
а для женщины, поверь,  это  достаточно  веская  причина,  чтобы  помиловать
преступника. Нет, клянусь Сераписом! - Она вдруг негромко рассмеялась.  -  Я
передумала: пожалуй, я не дам тебе так много даром. Ты должен  заплатить  за
мою милость, и заплатить дорогой ценой - ты поцелуешь меня, Гармахис.
     - Нет, - ответил я, отворачиваясь от прекрасной искусительницы,  -  это
действительно слишком дорогая цена. Я больше никогда не буду целовать тебя.
     - Подумай, прежде  чем  отказываться.  -  Она  сердито  нахмурилась.  -
Подумай хорошенько и сделай выбор. Ведь я всего лишь  женщина,  Гармахис,  и
женщина, которая не привыкла слышать от мужчины "нет". Поступай как  знаешь,
но если ты мне откажешь, я отберу у тебя милость, которую  решила  подарить.
И потому, мой  целомудреннейший  из  жрецов,  выбирай:  либо  ты  принимаешь
тяжкое бремя моей любви, либо  в  самом  скором  времени  погибнут  от  руки
палача и твой отец, и все те, кто входил в его заговор.
     Я взглянул не нее и увидел, что она и  в  самом  деле  разгневана,  ибо
глаза ее сверкали, а грудь высоко вздымалась. Я вздохнул и поцеловал  ее,  и
этот поцелуй замкнул цепь моего постыдного рабства. А  она  с  торжествующей
улыбкой Афродиты упорхнула, захватив с собой кинжал.
     Я еще не знал, проникла ли Клеопатра в самое  сердце  нашего  заговора;
не знал, почему мне оставили жизнь, не знал, почему Клеопатра,  эта  женщина
с сердцем тигрицы, проявила к нам милость. Да, я не знал,  что  она  боялась
убить меня, ибо заговор был слишком могуч, а двойная  корона  еле  держалась
на ее голове, и если бы разнеслась молва, что я убит, страну потряс бы  бунт
и вышиб из-под нее трон, хоть я его уже занять и не мог. Не знал,  что  лишь
из страха и соображений политики проявила она подобие милости к тем, кого  я
выдал, и что коварный расчет, а  не  святая  женская  любовь  -  хотя,  если
говорить правду, я ей очень нравился, - побудил ее  привязать  меня  к  себе
узами страсти. И все же я должен сказать  слово  в  ее  защиту:  даже  когда
нависшая над ней туча растаяла в небе, она сохранила верность мне, и  никто,
кроме Павла и еще одного человека, не  подвергся  высшей  мере  наказания  -
смерти за участие в заговоре  против  Клеопатры,  у  которой  хотели  отнять
корону и жизнь. Зато сколько мук эти люди перенесли!
     Итак, она ушла, но ее прекрасный образ  остался  в  моем  сердце,  хотя
печаль и стыд гнали его. О, какие горькие часы ждали меня,  ведь  я  не  мог
облегчить свое  горе  молитвой.  Связь  между  мною  и  божественной  Исидой
оборвалась, богиня не отзывалась больше на призывы своего жреца. Да,  горьки
и черны были эти часы, но в этой тьме сияли звездные глаза Клеопатры и  эхом
отдавался  ее  голос,  шепчущий  слова  любви.  Чаша  моего  горя   еще   не
переполнилась. В сердце тлела надежда, я убеждал себя, что не сумел  достичь
высокой цели, но выберусь из глубин пропасти, в которую упал, и найду  иной,
не столь тернистый путь к победе.
     Так преступники обманывают себя, возлагая  вину  за  содеянное  зло  на
неотвратимую Судьбу, пытаясь убедить себя, что в своей порочности они  могут
сотворить добро, и убивают совесть, якобы подчиняясь велению  необходимости.
Но тщетно, тщетно все, ибо на пути порока их неизменно преследуют  угрызения
совести, а впереди ждет гибель, и горе тем, кто идет по этому пути! О,  горе
мне, преступнейшему из преступных!


                                 Глава IX,
              повествующая о пребывании Гармахиса под стражей;
                  о презрении, высказанном ему Хармианой;
                         об освобождении Гармахиса
                         и о прибытии Квинта Деллия

     Целых одиннадцать дней прожил я в своей комнате  пленником,  никого  не
видя, кроме стражников возле моих дверей,  рабов,  которые  молча  приносили
мне еду и питье, и Клеопатры, а Клеопатра почти все время была со мной.  Она
нескончаемо говорила мне о любви, но ни разу не обмолвилась и словом о  том,
что происходит в стране. Приходила она всегда разная - то весело смеялась  и
шутила, то делилась возвышенными мыслями, то была  сама  страсть,  и  больше
для нее ничего не существовало, и в каждом настроении она  была  всякий  раз
по-новому пленительна. Она любила говорить о том, как я  помогу  ей  вернуть
величие Египту, как мы облегчим  участь  народа  и  заставим  римского  орла
улететь восвояси. И хотя сначала я отвращал слух  от  ее  речей,  когда  она
начинала рисовать передо мной картины  будущего,  она  медленно,  подбираясь
все ближе и ближе, опутала меня своей волшебной паутиной,  из  которой  было
не вырваться, и я стал думать точно так же, как она. Потом  я  приоткрыл  ей
свое сердце и рассказал немного о том, как я хотел возродить Египет.  Она  с
восхищением слушала, вдумывалась в мои планы, говорила, что, по  ее  мнению,
следует сделать, чтобы  их  выполнить,  объясняла,  каким  путем  она  хочет
вернуть Египту истинную веру  и  восстановить  древние  храмы  -  не  только
восстановить, но и построить новые, где будут  поклоняться  нашим  богам.  И
она все глубже  вползала  в  мое  сердце,  проникла  во  все  его  уголки  и
заполнила до краев, и поскольку все остальное у меня в жизни было отнято,  я
полюбил ее всей нерастраченной страстью моей больной души. У меня ничего  не
осталось, кроме любви Клеопатры, я жил ею, лелеял ее, как вдова лелеет  свое
единственное дитя. Вот как случилось, что виновница моего позора  стала  для
меня источником жизни, дороже, чем зеница ока, чем  весь  мир,  я  любил  ее
неутолимо, с каждым часом все сильнее и сильнее,  и  наконец  в  этой  любви
потонуло прошлое, а настоящее стало казаться сном. Ибо  она  подчинила  меня
себе, украла мою честь, опозорила так, что  вовек  не  отмыться,  я,  жалкое
слепое ничтожество, падший глупец, целовал плеть, которой  меня  стегали,  и
полз за палачом на коленях, как раб.
     Да и сейчас, в моих виденьях, которые  слетаются,  когда  сон  отпирает
тайные  запоры  нашего  сердца  и  выпускает  в  просторные  чертоги   мысли
томящиеся в нем страхи, я, как и прежде, вижу эту царственную  женщину,  она
летит ко мне,  распахнув  объятья,  в  глазах  ее  сияет  свет  любви,  губы
полуоткрыты, свернувшиеся в локоны волосы развеваются, а  на  лице  небесная
нежность и самозабвенная страсть, на какие была  способна  лишь  она.  Через
столько лет мне снится, что она  пришла  ко  мне,  как  приходила  когда-то!
Потом я просыпаюсь и думаю, что она - воплощение изощреннейшей лжи.
     Такой однажды она пришла ко мне,  когда  я  жил  в  своей  комнате  под
стражей. Не пришла, а прибежала, объяснила она, удрала с  какого-то  важного
совета, где обсуждались военные действия Антония в Сирии, и бросилась  прямо
ко мне, в парадном церемониальном одеянии, как была, со скипетром в  руке  и
с золотым уреем, обвивающим лоб. Смеясь, она села рядом со мной на ложе;  ей
надоели послы, которым она давала аудиенцию в зале совета,  и  она  объявила
им, что вынуждена покинуть их,  потому  что  получено  срочное  известие  из
Рима;  собственная  выдумка  ее  развеселила.  Она  вдруг  поднялась,  сняла
диадему в виде урея и возложила на мой  лоб,  накинула  мне  на  плечи  свою
мантию,  вложила  в  руку  жезл  и  склонилась  предо  мной.   Потом   снова
рассмеялась, поцеловала меня в губы и сказала, что  я  поистине  ее  царь  и
повелитель. Но я вспомнил коронацию в Абидосском храме, вспомнил и ее  венок
из роз, запах которых до  сих  пор  преследует  меня,  вскочил,  побелев  от
ярости, сбросил с себя мишуру, в которую она меня обрядила,  и  сказал,  что
не позволю издеваться над собой, хоть я и ее  пленник.  Видно,  выражение  у
меня было такое, что она испугалась и отпрянула от меня.
     - Ну что ты, милый Гармахис, - прожурчала она,  -  не  надо  сердиться.
Почему ты решил, что я над тобой издеваюсь?  Почему  думаешь,  что  тебе  не
стать фараоном перед богами и пред людьми?
     - Как мне понять тебя? - спросил я. - Ты что же, хочешь  сочетаться  со
мной браком и объявить об этом всему Египту?  Разве  есть  сейчас  для  меня
иной путь стать фараоном?
     Она потупила глаза.
     - Быть может, мой возлюбленный, я в самом деле хочу сочетаться с  тобой
браком, - ласково сказала она. - Послушай, здесь, в этой  тюрьме,  ты  очень
побледнел и почти ничего не ешь. Не спорь, я знаю от рабов. Я  держала  тебя
здесь, под стражей, ради того, чтобы спасти твою  жизнь,  Гармахис,  ибо  ты
мне очень дорог; ради того, чтобы спасти твою жизнь и твою честь, мы  должны
и дальше делать вид, что ты мой пленник. Иначе тебя  все  будут  поносить  и
убьют - тайно подошлют убийц, и ты умрешь. Но я не могу больше  видеть,  как
ты здесь чахнешь. И потому я завтра освобожу тебя и объявлю,  что  ты  ни  в
чем не виноват, и ты снова появишься во дворце как мой астроном. Скажу,  что
ты не причастен к заговору, я в этом окончательно убедилась; к тому же  твои
предсказания сбылись все до единого - кстати, это истинно  так,  хотя  я  не
вижу причин благодарить тебя, ибо понимаю,  что  ты  составлял  предсказания
исходя из интересов вашего заговора.  А  теперь  прощай,  мне  пора  к  этим
чванливым тугодумам-послам;  и  молю  тебя,  Гармахис,  не  поддавайся  этим
неожиданным вспышкам ярости, ибо ведь тебе  неведомо,  чем  завершится  наша
любовь.
     И, слегка кивнув головкой, она ушла, заронив мне в душу мысль, что  она
хочет открыто сочетаться со мной браком. И скажу правду:  я  уверен,  что  в
тот миг она искренне этого желала, ибо хоть и не любила меня  всепоглощающей
любовью, но пылко увлеклась мной и я еще ей не успел наскучить.
     Утром Клеопатра не пришла, зато пришла Хармиана -  та  самая  Хармиана,
которой я не видел с роковой ночи моей гибели. Она  вошла  и  встала  передо
мной, бледная, глаза опущены, и первые же ее слова ужалили меня, точно  укус
змеи.
     - Прошу простить меня, - проговорила  она  елейным  голоском,  -  прошу
простить, что я посмела явиться к тебе вместо  Клеопатры.  Но  тебе  недолго
ждать встречи со своим счастьем: скоро ты ее увидишь.
     Я сжался от ее слов, да это и неудивительно, а она,  почувствовав,  что
перевес на ее стороне, стала наступать.
     - Я пришла, Гармахис, - увы, больше не  царственный!  -  сказать  тебе,
что ты свободен! Свободен встретиться  лицом  к  лицу  со  своим  позором  и
увидеть его отражение в глазах  всех,  кто  верил  тебе,  -  он  будет  там,
подобно теням в глубинах вод. Я пришла сказать тебе,  что  великий  заговор,
который готовился больше двадцати лет, погиб  безвозвратно.  Правда,  никого
из заговорщиков не убили, может  быть,  только  дядю  Сепа,  потому  что  он
исчез. Однако всех вождей схватили и заковали в  кандалы  или  же  подвергли
изгнанию, дух наших людей сломлен, борцы рассеялись по  всей  стране.  Гроза
собиралась, но так и не успела грянуть -  ветер  унес  тучи.  Египет  погиб,
погиб навсегда, его последняя надежда разрушена.  Никогда  нашей  стране  не
подняться с оружием в руках, теперь она во веки  веков  будет  влачить  ярмо
рабства и подставлять спину плетям угнетателей!
     Я громко застонал.
     - Увы, меня предали! Нас предал Павел.
     - Тебя предали? Нет, это ты сам оказался предателем! Почему ты не  убил
Клеопатру, когда остался с ней наедине? Отвечай, клятвопреступник!
     - Она опоила меня, - проговорил я.
     - Ах, Гармахис! - воскликнула безжалостная девушка. - Как низко ты  пал
и как непохож стал на того