успех, ибо Клеопатра и  ее  советники
были совершенно поглощены событиями, происходящими за  пределами  Египта,  и
никому из них и в голову не приходило, что  сам  Египет  может  восстать.  С
каждым днем число наших сторонников увеличивалось во  всех  городах  страны,
даже в Александрии,  которую  Египет  как  бы  даже  не  считает  Египтом  -
настолько все здесь нам было чуждо и враждебно. Каждый день к нам  примыкали
все новые колеблющиеся и клялись  служить  нашему  делу  священной  клятвой,
которую нельзя нарушить, и мы чувствовала,  что  наши  замыслы  покоятся  на
прочном основании. Несколько раз в неделю я покидал  дворец  и  шел  к  дяде
Сепа обсуждать, как обстоят дела, встречался в  его  доме  с  сановниками  и
верховными жрецами, которые жаждали освобождения Кемета.
     Я часто виделся с царицей Клеопатрой  и  каждый  раз  заново  поражался
глубине и широте ее редкого ума, - он был неисчерпаемо богат и сверкал,  как
золотая ткань, расшитая  драгоценными  камнями,  озаряя  своим  переливчатым
сиянием ее прекрасное  лицо.  Она  немного  боялась  меня  и  потому  желала
заручиться моей дружбой, обсуждала со  мной  самые  разные  темы,  вовсе  не
связанные с астрологией  и  прорицаниями.  Много  времени  я  проводил  и  в
обществе госпожи Хармианы, - вернее, она почти всегда была возле  меня  и  я
даже не замечал, когда  она  исчезала  и  когда  появлялась.  Она  подходила
совсем близко своими легкими  неслышными  шагами,  я  оборачивался  и  вдруг
видел, что она за моей спиной,  стоит  и  смотрит  на  меня  из-под  длинных
опущенных ресниц.  Никакая  услуга  не  затрудняла  ее,  она  выполняла  все
мгновенно; и днем, и ночью она трудилась во имя нашей великой цели.
     Но когда я благодарил ее за преданность и говорил,  что  скоро,  совсем
скоро настанет время, когда я смогу отблагодарить ее по-царски,  она  топала
ножкой, надувала губки, как капризный ребенок, и возражала,  что  хоть  я  и
великий ученый, но не знаю самых простых вещей: любовь не  требует  награды,
она сама по себе счастье. Я же, глупец, вовсе  не  искушенный  в  любви,  не
знающий и не замечающий женщин, думал, что она говорит о любви  к  Кемету  и
считает счастьем служить делу его освобождения. Я  выражал  свое  восхищение
ее верностью отчизне, а она в гневе разражалась слезами и убегала,  оставлял
меня в величайшем недоумении. Ведь я не знал о ее страданиях. Не знал,  что,
сам того не желая, внушил  этой  девушке  страстную  любовь,  и  эта  любовь
измучила, истерзала ее сердце, что оно все время кровоточит, словно  в  него
вонзили десятки стрел. Ничего-то, ничего-то я  не  знал,  да  и  как  мог  я
догадаться о ее любви, ведь для меня она была всего лишь помощницей в  нашем
общем священном деле. Меня  не  волновала  ее  красота,  и  даже  когда  она
склонялась ко мне и ее дыхание касалось моих волос, я не  чувствовал  в  ней
женщину, я любовался ею, как мужчина любуется прекрасной  статуей.  Что  мне
радости  земной  любви,  ведь  я  посвятил  себя  служению  Исиде   и   делу
освобождения Египта! Великие боги, подтвердите, что я не виновен в том,  что
со мной случилось и стало причиной моего несчастья и навлекло  несчастье  на
наш Кемет!
     Какая непостижимая вещь - любовь женщины,  столь  хрупкая,  когда  лишь
зародилась, и столь грозная,  когда  развилась  в  полную  силу!  Ее  начало
напоминает ручеек, пробившийся из недр горы. А чем ручеек становится  потом?
Ручеек превращается в могучую  реку,  по  которой  плывут  караваны  богатых
судов, которая животворит землю и дарит ей радость и счастье. Но  вдруг  эта
река поднимается и смывает все, что было посеяно с такой надеждой,  обращает
в обломки построенное и рушит дворцы нашего счастья и храмы чистоты и  веры.
Ибо когда Непостижимый творил Мироздание, он вложил в  его  закон  одной  из
составных частей семя женской  любви,  и  на  его  непредсказуемом  развитии
зиждется равновесие миропорядка. Любовь возносит  ничтожных  на  неизмеримые
высоты  власти,  низвергает  великих  в  прах.   И   пока   существует   это
таинственнейшее создание природы - Женщина, Добро и Зло  будут  существовать
неразделимо. Она стоит и, ослепленная любовью,  плетет  нить  нашей  судьбы,
она льет сладкое вино в горькую чашу желчи, она отравляет  здоровое  дыхание
жизни ядом своих желаний. Куда бы ты ни ускользнул,  она  будет  всюду  пред
тобой. Ее слабость - твоя сила, ее могущество - твоя гибель. Ею  ты  рожден,
ей обречен. Она твоя рабыня, и все же держит  тебя  в  плену;  ради  нее  ты
забываешь о чести; стоит ей прикоснуться к  запору,  и  он  отомкнется,  все
преграды перед ней рушатся. Она безбрежна, как океан, она  переменчива,  как
небо, ее имя - Непредугаданность. Мужчина, не пытайся бежать  от  Женщины  и
от ее любви, ибо, куда бы ты ни скрылся, она - твоя судьба, и  все,  что  ты
творишь, ты творишь для нее.
     И так случилось, что я, Гармахис, чьи помыслы  были  всегда  бесконечно
далеки от женщин и от их любви, стал волею судьбы жертвой того, что в  своем
высокомерии презирал. Хармиана полюбила меня - почему ее выбор пал на  меня,
мне неведомо, но ее постигла любовь, и я расскажу,  к  чему  эта  ее  любовь
всех привела. Пока же я, ни о чем не догадываясь, видел в  ней  лишь  сестру
и, как мне казалось, шел рука об руку к нашей общей цели.
     Время летело, и вот наконец мы все подготовили.
     Завтра ночью будет нанесен удар, а нынче  вечером  во  дворце  устроили
веселое празднество. Днем я встретился с дядей Сепа и  с  командующими  пяти
сотен воинов, которые ворвутся завтра в полночь во дворец после того, как  я
заколю царицу Клеопатру, и перебьют  римских  и  галльских  легионеров.  Еще
раньше я договорился с начальником стражи Павлом,  который  чуть  не  ползал
передо мной на коленях после того,  как  я  заставил  его  войти  в  ворота.
Сначала припугнув его, потом обещав щедро вознаградить, я  добился  от  него
обещания отпереть по моему сигналу завтра ночью боковые ворота  с  восточной
стороны дворца, ибо дежурить должен был именно он со своими стражами.
     Итак, все было готово, еще несколько дней - и  древо  свободы,  которое
росло двадцать пять  лет,  наконец-то  расцветет.  Во  всех  городах  Египта
собрались  вооруженные  отряды,  со  стен  не  спускались  дозорные,  ожидая
прибытия вестника, который сообщит, что  Клеопатра  убита  и  трон  захватил
наследник истинных древних фараонов Египта Гармахис.
     Да, все приготовления завершились, власть сама просилась  в  руки,  как
спелый плод, который ждет, чтобы его сорвали. Я сидел на  царском  пиру,  но
сердце  мое  давила  тяжесть,  в  мыслях  витала   темная   тень   недоброго
предчувствия. Сидел я на почетном месте, рядом с сиятельной  Клеопатрой,  и,
оглядывая  рады  гостей,  сверкающих  драгоценностями,  увенчанных  цветами,
отмечал тех, кого я обрек на  смерть.  Передо  мной  возлежала  Клеопатра  в
апофеозе своей красоты, от которой у гладящих на нее  захватывало  дух,  как
от шума вдруг налетевшего полуночного урагана или при виде  разбушевавшегося
моря. Я не сводил с нее глаз: вот она пригубила  кубок  с  вином,  погладила
пальцами розу в своем венке, а сам в это время думал о  кинжале,  спрятанном
у меня под складками одежды, который  я  поклялся  вонзить  в  ее  грудь.  Я
смотрел и  смотрел  на  нее,  разжигая  в  себе  ненависть  к  ней,  пытаясь
наполнить душу торжеством от того, что она умрет, но не находил  в  себе  ни
ненависти, ни торжества. Здесь же, рядом с царицей, как  всегда  то  и  дело
взглядывая  на  меня  из-под  своих  длинных  пушистых   ресниц,   возлежала
прелестная госпожа Хармиана. Кто, любуясь ее детски  ясным  лицом,  поверил,
бы, что именно она  устроила  западню,  в  которую  должна  попасться  столь
любящая ее царица и там погибнуть жалкой смертью? Кому пришло бы  в  голову,
что в этой девственной груди таится столь  кровавый  замысел?  Я  пристально
смотрел на Хармиану и чувствовал, что мне противна сама мысль  обагрить  мой
трон кровью и освободить страну от зла, творя  зло.  В  эту  минуту  я  даже
пожалел, зачем я не простой безропотный крестьянин,  который  прилежно  сеет
пшеницу, когда наступает пора сева, а потом собирает урожай золотого  зерна.
Увы, семя, которое я был обречен посеять, было семя  смерти,  и  сейчас  мне
предстоит пожинать кровавые плоды моих трудов.
     - Что с  тобой,  Гармахис?  Чем  ты  озабочен?  -  спросила  Клеопатра,
улыбаясь своей томной улыбкой. - Неужто золотой  узор  звезд  непредсказуемо
нарушился, о мой астроном? Или, может быть, ты  обдумываешь  какой-то  новый
замечательный фокус? В чем дело, почему ты не  принимаешь  участия  в  нашем
веселье? А знаешь, если бы я не знала доподлинно, расспросив  кого  следует,
что  столь  ничтожные  и  жалкие  создания,  каковыми  являемся  мы,  бедные
женщины, не смеют даже посягать на  твое  внимание,  ибо  ты  не  опустишься
столь низко, я бы поклялась, Гармахис, что тебя поразила стрела Эрота!
     - О нет, царица, Эрот мне не опасен, - ответил я. - Тот, кто  наблюдает
звезды, на замечает блеска женских глаз, гораздо менее ярких,  и  потому  он
счастлив!
     Клеопатра склонилась ко мне и  так  долго  смотрела  в  глаза  странным
пристальным взглядом, что сердце  мое  затрепетало,  хоть  я  и  призвал  на
помощь всю свою волю.
     Не гордись, высокомерный египтянин,  проговорила  Клеопатра  так  тихо,
что слова ее услышали только я и Хармиана, - не гордись, чародей,  не  то  у
меня вдруг появится искушение испробовать на тебе мои чары.  Разве  есть  на
свете женщина, которая бы вынесла такое презрение? Оно оскорбляет  весь  наш
пол и противно самой природе. - И  она  откинулась  на  ложе  и  рассмеялась
своим чудесным мелодичным смехом. Но я поднял глаза и увидел,  что  Хармиана
закусила губу и гневно хмурится.
     - Прости  меня,  царица  Египта,  -  ответил  я  сухо,   но   со   всей
изысканностью, на которую был способен, - перед Царицей Ночи  бледнеют  даже
звезды! - Я, конечно, говорил о символе Великой  Праматери  -  луне,  с  кем
Клеопатра осмеливалась соперничать, именуя себя сошедшей на землю Исидой.
     - Находчивый ответ! - сказал она и  захлопала  своими  точеными  белыми
ручками. - Да мой астроном, оказывается, остроумен и к тому  же  великолепно
умеет льстить! Нет, он просто чудо, мы должны воздать ему хвалу, иначе  боги
разгневаются. Хармиана, сними с моей головы этот  венок  и  возложи  его  на
высокое чело нашего многомудрого Гармахиса.  Желает  он  того  или  нет,  мы
коронуем его и жалуем ему титул "Бога любви".
     Хармиана подняла венок из роз, который  украшал  голову  Клеопатры,  и,
поднеся  ко  мне,  с  улыбкой  возложила  на  мою,  еще  теплый  и  хранящий
благоухание волос  царицы,  -  впрочем,  она  его  отнюдь  не  возложила,  а
нахлобучила, да так грубо, что оцарапала мне лоб шипами. Она была  вне  себя
от ярости, хотя на губах ее сияла улыбка, и с этой улыбкой  шепнула  мне  на
ухо: "Это предвестие твоей  судьбы,  мой  царственный  Гармахис".  Ибо  хоть
Хармиана была женщина до мозга костей, когда она  сердилась  или  ревновала,
то вела себя как ребенок.
     Итак, нахлобучив на меня венок, она  низко  склонилась  передо  мной  и
нежнейшим голосом ехидно пропела по-гречески: "Да здравствует Гармахис,  бог
любви". Клеопатра засмеялась и  провозгласила  тост  за  "Бога  любви",  все
гости подхватили шутку, сочтя ее на редкость удачной. Ведь в Александрии  не
выносят тех, кто ведет аскетическую жизнь и чурается женщин.
     Я сидел  с  улыбкой  на  устах,  но  меня  душила  черная  ярость.  Эти
вульгарные  придворные   и   легкомысленные   красотки   Клеопатрина   двора
потешаются надо мной - истинным властелином  Египта!  Сама  эта  мысль  была
невыносима. Но особенно я ненавидел Хармиану, ибо она смеялась громче  всех,
а я тогда еще не знал, что смехом  и  язвительностью  раненое  сердце  часто
пытается скрыть от мира свою боль. Предвестием моей судьбы назвала  она  эту
корону из роз, и, о боги, - она оказалась  права.  Ибо  я  променял  двойную
корону Верхнего и Нижнего  Египта  на  венок,  сплетенный  из  роз  страсти,
которая увяла, не достигнув полного расцвета, а парадный  трон  фараонов  из
слоновой кости - на ложе неверной женщины.
     - Бог любви! Приветствуем бога любви,  увенчанного  розами!  -  кричали
пирующие, со смехом поднимая кубки. Бог, увенчанный розами? Нет,  я  увенчан
позором! И я, по праву крови законный фараон Египта, помазанный на  царство,
в этом благоухающем позорном венке, стал  думать  о  тысячелетнем  нерушимом
храме Абидоса  и  о  том,  другом  короновании,  которое  должно  состояться
послезавтра утром.
     Все так же улыбаясь, я  тоже  поднял  свой  кубок  вместе  со  всеми  и
ответил  какой-то  шуткой.  Потом  встал  и,  склонившись  пред  Клеопатрой,
попросил у нее позволения покинуть пир.
     - Восходит Венера,  -  сказал  я,  ибо  они  именуют  Венерой  планету,
которая у нас носит имя Донау, когда восходит вечером,  и  имя  Бону,  когда
является на утреннем небе. - И я, только что  провозглашенный  богом  любви,
должен приветствовать мою  повелительницу.  -  Эти  варвары  считают  Венеру
богиней Любви.
     И, провожаемый их  смехом,  я  ушел  к  себе  в  обсерваторию,  швырнул
позорный венок из роз на мои астрономические приборы  и  стал  ждать,  делая
вид, будто слежу за движением  звезд.  Обо  многом  я  передумал,  дожидаясь
Хармианы, которая  должна  была  принести  окончательные  списки  тех,  кого
решено казнить, а также весть от дяди Сепа, ибо она  виделась  с  ним  после
обеда.
     Наконец  дверь  тихо  отворилась,  и  проскользнула  Хармиана,  вся   в
драгоценностях и в белом платье, как была на пиру.


                                  Глава V,
                            повествующая о том,
              как Клеопатра пришла в обсерваторию к Гармахису;
             о том, как Гармахис бросил с башни шарф Хармианы;
                    как рассказывал Клеопатре о звездах
            и как царица подарила дружбу своему слуге Гармахису

     - Как ты долго, Хармиана, - сказал я. - Я уж заждался.
     - Прости, о господин мой, но Клеопатра никак  меня  не  отпускала.  Она
сегодня очень странно ведет себя. Не знаю, что это нам сулит. Ей приходят  в
голову самые неожиданные прихоти и  фантазии,  она  как  море  летом,  когда
ветер беспрерывно меняется и оно то  темнее  от  туч,  то  снова  сияет.  Не
понимаю, что она задумала.
     - Что нам за дело? Довольно о Клеопатре. Скажи  мне  лучше,  видела  ты
дядю Сепа?
     - Да, царственный Гармахис, видела.
     - И принесла окончательные списки?
     - Вот они. - И она извлекла папирусы из-под складок платья на груди.  -
Здесь имена тех, кто после смерти  царицы  должен  быть  немедленно  казнен.
Среди них старый галл Бренн. Жаль Бренна, мы с ним друзья; но  он  погибнет.
Здесь много тех, кто обречен.
     - Да, ты права, - ответил я, пробегая глазами  папирус,  -  когда  люди
начинают думать о своих врагах, они вспоминают всех - всех до единого,  а  у
нас врагов не перечесть. Но чему суждено случиться,  то  случится.  Дай  мне
другие списки.
     - Здесь имена тех, кого мы пощадили, ибо они  заодно  с  нами  или,  во
всяком  случае,  не  против  нас;  а  в  этом  перечислены  города,  которые
восстанут, как только их достигнет весть, что Клеопатра умерла.
     - Хорошо. А теперь... -  я  помолчал,  -  теперь  обсудим,  как  должна
погибнуть Клеопатра. Что ты решила? Она непременно должна  умереть  от  моей
руки?
     - Да, мой господин, - ответил  она,  и  снова  я  уловил  в  ее  голосе
язвительные нотки. - Я уверена, фараон  будет  счастлив,  что  избавил  нашу
страну от самозванки и распутницы на троне своей собственной рукой  и  одним
ударом разбил цепи, в которых задыхался Египет.
     - Не говори так, Хармиана, - ответил я, - ведь ты  хорошо  знаешь,  как
мне  ненавистно  убийство,  я  совершу  его  лишь  под   давлением   суровой
необходимости  и  выполняя  клятвы,  которые  принес.  Но  разве  нельзя  ее
отравить? Или подкупить кого-нибудь из  евнухов,  пусть  он  убьет  ее?  Мне
отвратительна сама мысль об этом кровопролитии!  Пусть  Клеопатра  совершила
много страшных преступлений, но  я  безмерно  удивляюсь,  что  ты  без  тени
жалости готовишься предательски убить ту, которая так любит тебя!
     - Что-то наш фараон уж слишком разжалобился, он, видно, позабыл,  какое
важное настал" время, забыл, что от этого удара кинжалом,  который  пресечет
жизнь Клеопатры, зависит судьба страны и жизнь  тысяч  людей.  Слушай  меня,
Гармахис: убить ее должен ты - ты и никто другой! Я бы сама вонзила  кинжал,
если бы у меня в руках была сила, но увы - они слишком хрупки.  Отравить  ее
нельзя, ибо все, что она ест и  пьет,  тщательно  проверяют  и  пробуют  три
доверенных человека, а они неподкупны. На евнухов, охраняющих  ее,  мы  тоже
не можем положиться. Правда, двое из них на нашей стороне, но  третий  свято
верен Клеопатре. Придется его потом убить; да и стоит  ли  жалеть  какого-то
ничтожного евнуха, когда кровь сейчас польется рекой? Так что остаешься  ты.
Завтра вечером, за три часа до полуночи, ты  пойдешь  читать  звезды,  чтобы
сделать  последнее  предсказание,  касающееся  военных  действий.  Потом  ты
спустишься, возьмешь печать царицы и, как мы договорились,  вместе  со  мной
пойдешь в ее покои.  Знай:  завтра  на  рассвете  из  Александрии  отплывает
судно, которое повезет планы  действий  легионам  Клеопатры.  Ты  останешься
наедине с Клеопатрой, ибо она желает, чтобы ни единая душа не  знала,  какой
она отдаст приказ, и прочтешь ей звездный гороскоп. Когда она склонится  над
папирусом, ты вонзишь ей кинжал в спину и убьешь, - да не дрогнут твои  рука
и воля! Убив ее - поверь, это будет очень легко,  -  ты  возьмешь  печать  и
выйдешь к евнуху, ибо двоих других  там  не  будет.  Если  он  вдруг  что-то
заподозрит,  -  это,  конечно,  исключено,  ведь  он  не  смеет  входить  во
внутренние покои царицы, а крики умирающей до него не долетят через  столько
комнат, - но в крайнем случае ты убьешь и его. В следующем  зале  я  встречу
тебя, и мы вместе пойдем к Павлу, а я уж позабочусь, чтобы он  был  трезв  и
не отступил от своего слова, - я знаю, как этого добиться. Он и  его  стражи
отомкнут ворота, а ждущие поблизости Сепа и пятьсот лучших  воинов  ворвутся
во дворец и зарубят спящих легионеров. Поверь, все это так легко  и  просто,
поэтому успокойся и не позволяй недостойному страху вползти в свое сердце  -
ведь ты не женщина.  Что  значит  для  тебя  удар  кинжалом?  Ровным  счетом
ничего. А от него зависит судьба Египта и всего мира.
     - Тише! - прервал ее я. - Что это? Мне послышался какой-то шум.
     Хармиана бросилась к двери и, глядя вниз, на длинную  темную  лестницу,
стала прислушиваться. Через минуту она подбежала ко мне и,  прижав  палец  к
губам, торопливо зашептала:
     - Это царица! Царица поднимается по лестнице одна. Я слышала,  как  она
отпустила Ираду. Нельзя, чтобы она застала  меня  здесь  в  такой  час,  она
удивится  и  может  заподозрить  неладное.  Что  ей  здесь  надо?  Куда  мне
спрятаться?
     Я оглядел комнату. В  дальнем  конце  висел  тяжелый  занавес,  который
закрывал нишу в толще стены, где я хранил свои приборы и свитки папирусов.
     - Скорее, туда, - указал я, и она скользнула за  занавес  и  расправила
складки, которые надежно скрыли ее. Я же спрятал  на  груди  роковой  список
обреченных на смерть и склонился над своими  мистическими  таблицами.  Через
минуту я услышал шелест женского платья, в дверь тихо постучали.
     - Кто бы ты ни был, войди, - сказал я.
     Заслонка поднялась, через порог шагнула Клеопатра в  парадном  одеянии,
с распущенными темными волосами до полу,  со  сверкающим  на  лбу  священным
золотым уреем - символом царской власти.
     - Признаюсь тебе честно, Гармахис, - произнесла  она,  переведя  дух  и
опускаясь на сиденье, - по