- холоден не то слово: ты  даже  не  видел,
что я живая женщина,  я  для  тебя  была  всего  лишь  средство,  с  помощью
которого  ты  должен  достичь  цели  -  короны  и  трона.  И  тут  я   стала
догадываться - задолго до того, как ты это понял  сам,  -  что  сердце  твое
устремилось к гибельным скалам, о которые сегодня разбилась  твоя  жизнь.  И
вот наступил вечер,  тот  страшный  вечер,  когда  я,  притаившись  в  твоей
комнате за занавесом в нише, увидила как ты бросил с башни мой  шарф  и  его
унес ветер, а венок моей  царственной  соперницы  сохранил  и  наговорил  ей
любезных слов. И тогда я, - о, знал бы ты всю меру моей муки!  -  я  открыла
тебе тайну, о которой ты и не догадывался, а  ты,  Гармахис,  в  ответ  лишь
посмеялся надо мной! О, какой позор и стыд, - ты в  своей  глупости  смеялся
надо мной! Я ушла, мое сердце грызла и терзала ярая ревность, какой  не  под
силу вынести женщине, ибо я теперь уже уверилась, что ты  любишь  Клеопатру!
Меня охватило безумие, я хотела  в  ту  же  ночь  выдать  тебя,  но  все  же
удержалась, я убеждала  себя:  нет,  все  еще  можно  поправить,  завтра  он
смягчится.   И   вот   настало   завтра,   все    подготовлено,    участники
могущественного заговора ждут сигнала, чтобы ворваться во дворец и  возвести
тебя на трон. Я снова пришла к тебе - ты помнишь - и  иносказательно  завела
речь о вчерашнем, но ты снова отмахнулся от меня, как от докуки, не  стоящей
даже минутного внимания. И, зная, что виной тому Клеопатра, которую ты,  сам
того не подозревая, любишь и  должен  сейчас  убить,  я  обезумела,  в  меня
словно вселился злой дух и подчинил меня себе, я уже не владела собой,  сама
не понимала, что я делаю. Ты с презреньем оттолкнул меня, и потому  я  пошла
к Клеопатре и выдала  тебя  и  всех,  кто  тебя  поддерживал,  предала  наше
священное дело и тем навлекла на себя вечный позор и скорбь! Я  ей  сказала,
что нашла записку, которую ты уронил, и в ней прочитала о заговоре.
     Я молчал, лишь тяжело перевел дух; она печально  поглядела  на  меня  и
продолжала:
     - Когда Клеопатра поняла, как могуществен и разветвлен по  всей  стране
заговор и как глубоко уходят его  корни,  она  очень  испугалась  и  сначала
хотела бежать в Саис или тайно пробраться на судно и плыть на Кипр, но я  ее
убедила, что ее поймают по дороге заговорщики. Тогда она  решила,  что  тебя
надо заколоть в ее покоях, и я оставила  ее  в  этом  намерении,  ибо  в  ту
минуту жаждала твоей смерти - да, Гармахис, я плакала бы потом всю жизнь  на
твоей могиле, но я обрекла тебя на смерть. Погоди, что я сейчас сказала?  Ах
да: месть, подобно  стреле,  может  поразить  того,  кто  ее  выпустил.  Так
случилось со мной, ибо, когда я вышла  от  Клеопатры,  она  придумала  более
коварный план. Она сообразила, что  убив  тебя,  вызовет  лишь  еще  большую
ярость восставших, и испугалась; но если она привяжет тебя к себе, вселит  в
народ сомнение, а  потом  объявит,  что  ты  предал  своих  соратников,  она
подрубит корни заговора, и  он  зачахнет,  как  бы  ни  был  могуч  заговор,
никогда нет уверенности, что он победит, и вот она  сделала  ставку  на  его
поражение - нужно ли мне продолжать? Как она тебя победила - ты знаешь  сам,
Гармахис, и стрела мести, которую я выпустила, вонзилась  в  меня.  Утром  я
узнала, что  совершила  преступление  напрасно,  что  за  мое  предательство
поплатился жизнью бедняга Павел; что я  погубила  дело,  которому  поклялась
служить, и собственными руками отдала человека, которого  люблю,  в  объятья
этой распутницы.
     Она низко опустила  голову,  но  я  по-прежнему  молчал,  и  она  снова
заговорила:
     - Я расскажу о всех моих преступлениях, Гармахис,  и  приму  наказание,
которое заслужила. Теперь ты знаешь, как все произошло. В  сердце  Клеопатры
уже зародилась любовь  к  тебе,  и  она  почти  решила  сделать  тебя  своим
супругом и разделить с тобою  трон.  Ради  этой  зародившейся  любви  она  и
пощадила жизнь тех, кто, как ей стало  известно,  был  замешан  в  заговоре,
надеясь, что,  если  она  сочетается  с  тобою  браком,  она  с  их  помощью
привлечет на свою сторону  самых  знатных  и  влиятельных  египтян,  которые
ненавидят ее так же, как и всех Птолемеев. И тут она снова  поймала  тебя  в
ловушку, и ты в своей великой глупости  открыл  ей  тайну  древних  сокровищ
Египта, которые она  сейчас  бросает  на  ветер,  желая  вызвать  восхищение
сластолюбивого Антония; отдам ей справедливость: она  в  то  время  искренне
хотела выполнить свою клятву и стать твоей супругой. Но в  тот  день,  когда
Деллий должен был прийти за ответом, она призвала меня к себе  и,  рассказав
мне все, ибо  ценит  мой  ум  чрезвычайно  высоко,  спросила  моего  совета:
объявить ли ей войну Антонию и разделить  трон  с  тобой  или  выбросить  из
головы мысль о войне и о тебе и плыть к Антонию? И я -  измерь  всю  тяжесть
моего преступления - я, истерзанная ревностью, взбунтовалась при мысли,  что
она станет твоей женой, а ты - ее любящим супругом, и я буду  свидетельницей
вашего счастья; так вот, я ей сказала, что надо непременно плыть к  Антонию,
прекрасно зная - ибо у меня была беседа с Деллием, - что, если она  поплывет
в Тарс, влюбчивый Антоний упадет к ее ногам, как спелое яблоко, и так все  и
случилось. Только что я показала тебе последнюю сцену  в  поставленном  мною
представлении. Антоний влюбился в Клеопатру, Клеопатра влюбилась в  Антония,
а ты лишился всего,  жизнь  твоя  висит  на  волоске,  я  тоже  получила  по
заслугам: сегодня нет на свете женщины  несчастнее  меня.  Когда  я  увидела
сейчас, как разбилось твое  сердце,  вместе  с  твоим  разбилось  и  мое,  я
почувствовала, что больше не могу нести бремя содеянного  мной  зла,  что  я
должна покаяться в нем и принять наказание.
     Мне больше нечего сказать, Гармахис; могу  только  поблагодарить  тебя,
что ты проявил милосердие и выслушал меня. Движимая великой любовью к  тебе,
я причинила тебе зло,  за  которое  буду  расплачиваться  всю  жизнь  и  всю
нескончаемую вечность после смерти! Я погубила тебя, погубила Кемет, и  себя
я тоже погубила! И пусть я за это  приму  смерть!  Убей  меня,  Гармахис,  -
какое счастье умереть от твоей руки, я поцелую несущий смерть  клинок.  Убей
меня и иди, спасайся, ибо, если ты не убьешь меня, я сама избавлюсь от  этой
постылой жизни! - И она бросилась передо мной на колени и откинулась  назад,
чтобы мне было легче вонзить кинжал в ее прелестную грудь. И  я  в  затмении
ярости занес его над  ней,  ибо  вдруг  вспомнил,  с  каким  презреньем  эта
женщина, навлекшая на меня бесславие, язвила и оскорбляла меня, когда я  уже
пал. Но трудно убить красивую женщину, а ведь  Хармиана  к  тому  же  дважды
спасла мне жизнь.
     - О женщина! Бесстыдная женщина! - вырвалось у меня.  -  Встань,  я  не
убью тебя. Мне ли судить тебя за твое преступление, ведь  я  сам  повинен  в
таком зле, что нет на свете кары, достаточно суровой для меня.
     - Убей меня, Гармахис! - простонала она. - Убей меня, или я  сама  себя
убью! Бремя моей вины непомерно тяжело, мне его  не  вынести!  Не  будь  так
равнодушен и жесток! Прокляни меня и убей!
     - Что ты мне недавно  говорила,  Хармиана,  о  севе  и  о  жатве?  Боги
запрещают тебе убивать себя, и боги запрещают  мне  такому  же  преступнику,
как ты, убить тебя, потому что на преступление меня толкнула ты. Ты  посеяла
семена зла,  собирай  же  теперь  кровавую  жатву.  Ничтожная  женщина,  чья
беспощадная ревность навлекла такие беды на меня и на наш  Египет,  -  живи!
Живи и собирай всю жизнь  горькие  плоды  зла!  Пусть  ночь  за  ночью  тебя
преследуют во сне видения разгневанных богов, чья месть ожидает  и  тебя,  и
меня в их мрачном Аменти! Пусть день за днем  тебя  терзают  воспоминания  о
человеке, которого твоя свирепая любовь ввергла в позор  и  погубила,  гляди
же каждый день на Кемет, который стал добычей ненасытной Клеопатры  и  рабом
этого сластолюбивого римлянина Антония.
     - О Гармахис, не говори со мною так жестоко! Твои слова ранят  больнее,
чем твой кинжал, и  эти  раны  смертельны,  моя  смерть  будет  медленной  и
нескончаемой агонией. Послушай, Гармахис!  -  Она  вцепилась  в  мое  платье
руками. - Когда ты был недосягаемо высоко и  в  твоих  руках  была  огромная
власть, ты меня  отверг.  Не  отвергай  же  меня  сейчас,  после  того,  как
Клеопатра отринула тебя, когда ты  беден,  опозорен  и  бесприютен!  Ведь  я
по-прежнему красива и вся моя жизнь - в тебе. Позволь же мне бежать с  тобой
и искупить свою  вину  беззаветной  любовью,  ибо  я  буду  любить  тебя  до
последнего дыхания. Может быть, я прошу слишком многого, тогда  позволь  мне
быть твоей сестрой, твоей  служанкой,  твоей  рабыней,  позволь  мне  просто
видеть твое лицо, делить твои тревоги, беды, прислуживать тебе.  Молю  тебя,
Гармахис, возьми меня с собой, я вынесу все тяготы, ничто меня не  испугает,
и только смерть  отторгнет  меня  от  тебя.  Я  верю,  что  любовь,  которая
столкнула меня в бездну и заставила увлечь за  собой  и  тебя,  поможет  мне
подняться столь же высоко, сколь низко я пала, и ты -  ты  тоже  вознесешься
со мной!
     - Ты искушаешь меня, толкая к новым  преступлениям?  Неужто,  Хармиана,
ты думаешь, что в той лачуге, где я буду скрываться от всего света, я  смогу
день за днем смотреть на твое красивое лицо и каждый раз, увидев  эти  губы,
думать: это они меня предали? Нет, так легко искупление не дается!  Я  знаю,
и знаю слишком хорошо: много тяжких  и  одиноких  дней  будет  длиться  твое
покаяние. Быть может, час мести еще наступит, и ты - кто знает?  -  доживешь
до него и поможешь мне отомстить. Ты должна остаться  при  дворе  Клеопатры,
и, пока ты будешь здесь, я, если останусь жив, найду  способ  посылать  тебе
время от времени весточку. Быть может, когда-нибудь  мне  снова  понадобятся
твои услуги. Так поклянись, что, если это случится, ты не  предашь  меня  во
второй раз.
     - Клянусь, Гармахис, о клянусь! Если  я  хоть  в  самой  малой  малости
обману твои надежды, да осудят меня  боги  на  вечные  терзания,  о  которых
страшно и помыслить, - страшнее тех, что разрывают мою  грудь  сейчас;  и  я
всю жизнь буду ждать вести от тебя.
     - Довольно. Ты не посмеешь нарушить клятву, ибо дважды  не  предают.  Я
пойду своим путем, подчиняясь своей судьбе; у тебя судьба  иная,  ты  будешь
следовать ей. Быть может, нити наших судеб еще  переплетутся  в  том  узоре,
который ткет жизнь. Хармиана, не любимая мною, подарившая  мне  свою  любовь
и, движимая этой своей страстной любовью, предавшая  и  погубившая  меня,  -
прощай!
     Ее безумный взгляд впился мне в лицо, она протянула ко мне руки,  точно
желая обнять, потом отчаяние сломило ее, она упала на пол.
     Я взял мешок с вещами,  посох  и  открыл  дверь.  Переступая  порог,  я
бросил на нее последний взгляд. Она лежала, раскинув  руки,  бледнее  своего
белого одеяния, темные волосы рассыпались, прекрасный высокий лоб в пыли.
     И я ушел, оставив ее на полу в беспамятстве. Увидел я  ее  лишь  девять
долгих лет спустя.

         (На этом кончается второй, самый большой свиток папируса.)


КНИГА ТРЕТЬЯ

МЕСТЬ ГАРМАХИСА


                                  Глава I,
              повествующая о том, как Гармахис бежал из Тарса;
                  как его принесли в жертву морскому богу;
                        как он жил на острове Кипр;
                           как вернулся в Абидос
                       и как умер его отец Аменемхет

     Я благополучно спустился по лестнице  и  оказался  во  дворе  огромного
дома. До рассвета оставался еще час,  вокруг  никого  не  было.  Угомонились
пьяные, танцовщицы перестали плясать, в городе царила тишина.  Я  подошел  к
воротам,  и  меня  окликнул  начальник  стражи,  который  стоял  возле  них,
завернувшись в плащ из грубой ткани.
     - Кто идет? - раздался голос Бренна.
     - Сирийский купец, мой благородный господин, я  привез  из  Александрии
товары придворной даме царицы, эта дама оказала мне  гостеприимство,  и  вот
теперь я возвращаюсь на свое судно, - ответил я, изменив голос.
     - Поздно же развлекаются со своими гостями придворные  дамы  царицы,  -
проворчал Бренн. - Ну да что там, сейчас все веселятся  -  праздник.  Пароль
знаешь, господин лавочник? Если не знаешь,  придется  возвращаться  к  своей
милой и просить приюта у нее.
     - Пароль - "Антоний", господин мой, и, должен  сказать,  удачнее  слова
не придумать. Много я путешествовал по разным странам, но никогда  не  видал
такого красавца и такого великого полководца.  А  ведь  мне  где  только  не
довелось побывать,  мой  благородный  господин,  и  полководцев  я  встречал
немало.
     - Верно, пароль - "Антоний".  Что  ж,  Антоний  на  свой  лад  неплохой
полководец - когда не пьет и поблизости нет хорошенькой женщины. Я воевал  с
Антонием - и против него тоже воевал, так что знаю  все  его  достоинства  и
слабости. Сейчас ему не до кого и не до чего, вот так-то, друг!
     Беседуя со мной, страж вышагивал взад-вперед.  Но  сейчас  он  отступил
вправо, пропуская меня.
     - Прощай, Гармахис, иди, не медли! - быстро  шепнул  Бренн,  шагнув  ко
мне. - Тебе надо спешить. Вспоминай иногда Бренна, который поставил  на  кон
свою жизнь, чтобы спасти твою. Прощай, друг, жаль, что мы не уплыли с  тобой
на север. - И, отвернувшись, он запел себе под нос какую-то песню.
     - Прощай, Бренн, мой верный благородный друг, - шепнул я ему и  тут  же
исчез. Потом я много раз слышал рассказы о  том,  какую  услугу  оказал  мне
Бренн, когда утром начался шум и суета, ибо  убийцы  не  могли  меня  найти,
хотя искали повсюду. Так вот, Бренн поклялся, что через час после  полуночи,
когда он охранял ворота один, он увидел, как я появился на крыше,  встал  на
парапет, раскинул плащ, который превратился в крылья, и медленно  улетел  на
них в небо, а на него от изумления напал столбняк. Эта история  обошла  весь
двор, и все ей поверили, ибо моя слава чародея была  велика;  всех  охватило
волнение, ибо люди не понимали, что  предвещает  это  знамение.  Сказка  эта
долетела до Египта и обелила меня в глазах тех, кого  я  предал,  ибо  самые
невежественные  среди  них  уверовали,  что  я  действовал   не   по   своей
собственной воле, а повинуясь  воле  великих  богов,  которые  забрали  меня
живым на небо. До сих пор  народ  наш  говорит:  "Египет  станет  свободным,
когда к нам вернется Гармахис". Но увы - Гармахис  не  вернется!  Одна  лишь
Клеопатра, хотя и сильно испугалась, выдумке Бренна не  поверила  и  послала
судно с вооруженными солдатами на поиски сирийского  купца,  однако  солдаты
не нашли его, о чем я поведаю ниже.


     Когда я подошел к галере, о которой  мне  говорила  Хармиана,  она  уже
готовилась отплыть; я отдал письмо кормчему, он его  внимательно  прочел,  с
любопытством оглядел меня, однако ничего не сказал.
     Я поднялся на борт, и мы быстро поплыли вниз по течению.  Добрались  до
устья Кидна, и никто нас не остановил, хотя нам встретилось  довольно  много
судов, и вот мы в открытом море, нас несет сильный попутный  ветер,  который
во второй  половине  дня  разыгрался  в  шторм.  Моряки  испугались,  хотели
повернуть обратно и плыть к устью Кидна, но в столь бурном  море  галера  им
не повиновалась. Шторм бушевал всю ночь, ветер сорвал мачту,  могучие  волны
швыряли наше судно, точно щепку. Но я сидел,  закутавшись  в  свой  плащ,  и
ничего не замечал;  в  конце  концов  моряки,  увидев,  что  я  не  чувствую
никакого страха, стали кричать: "Он колдун! Он  злой  колдун!"  -  и  хотели
выбросить меня за  борт,  но  кормчий  воспротивился.  К  утру  ветер  начал
утихать, но еще до полудня снова рассвирепел.  В  четвертом  часу  пополудни
впереди показался остров Кипр, та его  скалистая  гряда  Динарет,  где  есть
гора Олимп, и нас понесло туда.  Когда  матросы  увидели  грозные  скалы,  о
которые разбивались взбешенные волны, они снова испугались  и  стали  вопить
от ужаса. А я сидел все такой же безучастный, и они закричали,  что  я  злой
колдун, тут никаких сомнений быть не может, надо бросить меня в море,  чтобы
умилостивить морских богов.  На  этот  раз  капитан  понял,  что  не  сможет
защитить меня, и не стал с ними спорить. И вот моряки подступили ко  мне,  а
я лишь встал и  с  презрением  проговорил:  "Хотите  бросить  меня  в  море?
Бросайте. Но если бросите, вас ждет гибель".
     Мне и в самом деле было все равно. Я не хотел жить.  Я  жаждал  смерти,
хоть и  боялся  предстать  перед  моей  небесной  матерью  Исидой.  Но  этот
мучительный  страх  растворился  в  душевной  опустошенности  и   в   горечи
сознания, что мне выпал столь тяжкий жребий; и когда эти  разъяренные  звери
схватили меня, раскачали и швырнули в кипящие волны, я лишь  начал  молиться
Исиде, готовясь предстать перед ней. Но  судьбе  было  не  угодно,  чтобы  я
погиб: вынырнув на поверхность, я увидел неподалеку бревно, подплыл  к  нему
и обхватил руками. В это время накатила  огромная  волна,  подняла  меня  на
бревне - а я, нужно сказать, еще  в  детстве  научился  плавать  на  Ниле  и
искусно управлялся с бревнами, - и пронесла мимо галеры, где  с  искаженными
от злобы лицами сгрудились матросы - глядеть, как я буду  тонуть.  Когда  же
они увидели, что я лечу на гребне волны и проклинаю их,  а  лицо  и  руки  у
меня из темных стали белыми, ибо соленая вода  смыла  краску  Хармианы,  они
завизжали от страха и повалились на палубу. Меня несло к прибрежным  скалам,
но тут еще одна огромная волна накрыла  судно,  перевернула  вверх  килем  и
утащила в пучину.
     Галера утонула вместе со всеми матросами.  Во  время  этого  же  шторма
утонула и галера, которую Клеопатра  послала  на  поиски  сирийского  купца.
Следы мои затерялись, и царица, без сомнения, поверила, что я погиб.
     А я плыл к берегу. Выл ветер, соленые  волны  больно  секли  лицо,  над
головой пронзительно кричали чайки, но в  моем  поединке  с  разбушевавшейся
стихией я не сдавался. В душе не было и тени страха,  ее  наполнял  ликующий
восторг -  когда  в  глаза  заглянула  смерть,  я  вдруг  почувствовал,  что
просыпается любовь к жизни. И я  стал  бороться  за  свою  жизнь:  то  делал
могучие рывки вперед, то отдавался течению, то  взлетал  на  гребне  волн  к
нависшим над самым морем тучам, падал в бездонные  провалы,  и  вот  наконец
совсем близко встала скалистая гряда, я видел, как пенные  валы  разбиваются
о неколебимые утесы, я слышал сквозь свист и  завывание  ветра,  как  они  с
глухим гулом обрушиваются на берег, как стонут огромные камни,  которые  они
тащат за собой в море. Могучая волна подбросила меня на самый  верх,  я  был
словно на троне в гриве ее  пены,  в  пятидесяти  локтях  подо  мной  шипела
бездна, на голову падало черное небо! Все, конец!  Стихия  вырвала  из  моих
рук бревно, тяжелый мешочек с  золотом  и  мокрая,  облепившая  тело  одежда
потянули меня вниз, и, как я ни сопротивлялся, я стал тонуть.
     И вот я под водой, на миг сквозь ее толщу пробился зеленый свет,  потом
все залила тьма,  и  в  этой  тьме  замелькали  картины  прошлого,  одна  за
другой  -  вся  моя  долгая  жизнь  предстала  предо  мной.  Потом  я   стал
погружаться в сон, а в ушах звучала песнь соловья, слышался  ласковый  плеск
летнего моря, раздавался мелодичный торжествующий смех Клеопатры...  но  все
тише, тише, все дальше.


     И снова ко мне вернулась жизнь и с нею ощущение  непереносимой  боли  и
мысль, что я смертельно болен. Я  открыл  глаза,  увидел  склонившиеся  надо
мной участливые лица и понял, что я в доме, в небольшой комнате.
     - Как я здесь оказался? - спросил я слабым голосом.
     - Мы думаем, странник, тебя принес к нам Посейдон,  -  ответил  мужской
голос на варварском греческом языке. - Ты лежал  на  берегу,  точно  мертвый
дельфин, а мы нашли тебя и принесли в дом; сами мы рыбаки. И тут, у нас,  ты
ле