колонны
цезаря тем временем подступали все ближе, и едва они  взметнули  копья,  как
легионы Антония бросились бежать. Солдаты цезаря остановились,  провожая  их
издевательским хохотом; они не устремились  им  вдогонку,  никто  из  воинов
Антония не был убит.
     - Беги, мой повелитель, беги! -  вскричал  приближенный  Антония  Эрос,
который один из всего войска остался вместе со  мной  подле  него.  -  Беги,
иначе тебя схватят и поведут пленником к цезарю!
     У Антония вырвался тяжкий стон, он повернул коня и поскакал  к  городу.
Я за ним, и когда мы въезжали в Канопские  ворота,  где  собралась  огромная
толпа любопытных, Антоний сказал мне:
     - Теперь оставь  меня,  Олимпий;  езжай  к  царице  и  скажи:  "Антоний
приветствует Клеопатру, предавшую его! Желает здравствовать и  радоваться  и
прощается навек!"
     Я двинулся к мавзолею, Антоний же во весь опор помчался  во  дворец.  У
мавзолея я спешился и постучал в дверь, в окно выглянула Хармиана.
     - Впусти меня! - крикнул я, и она отперла засовы.
     - Какие новости, Гармахис? - шепотом спросила она.
     - Хармиана, конец близок, - ответил я. - Антоний бежал.
     - Слава богам! Я истомилась от ожидания.
     Клеопатра сидела на своем золотом ложе.
     - Скорее, говори! - приказала она.
     - Антоний бежал, его войска  бежали,  цезарь  подходит  к  Александрии.
Великий  Антоний  приветствует  Клеопатру  и   прощается   с   ней.   Желает
здравствовать и радоваться Клеопатре, предавшей его, и прощается навек.
     - Ложь! - крикнула она. - Я не предавала его! Олимпий, скачи к  Антонию
и  передай  ему:  "Клеопатра,  которая   никогда   не   предавала   Антония,
приветствует его и прощается навек. Клеопатра умерла".
     И я поехал исполнять ее повеление, ибо все шло как я  задумал.  Антония
я нашел в Алебастровом  Зале,  он  метался  по  нему,  как  тигр  в  клетке,
вскидывал руки к небу; с ним был один лишь Эрос,  ибо  все  остальные  слуги
покинули этого гибнущего властелина.
     - Мой благородный повелитель Антоний, - проговорил я, -  царица  Египта
прощается с тобой. Она рассталась с жизнью по своей воле.
     - Умерла? Царица умерла? - прошептал он. - Моей египтянки  больше  нет?
И это прекраснейшее в мире лицо и тело станут добычей червей?  О,  она  была
истинная женщина и царица! Мое сердце разрывается от любви к ней.  Неужто  в
ней больше силы духа, чем во мне, чья слава некогда гремела по всему  свету;
неужто я так низко пал, что женщина в своем царственном величии первой  ушла
туда, куда я страшусь за ней последовать? Эрос, ты с детства предан мне,  ты
помнишь, как я нашел тебя  в  пустыне,  где  ты  умирал  от  голода,  как  я
возвысил тебя, даровал богатства? Теперь спаси меня ты. Возьми  свой  меч  и
пресеки страдания Антония.
     - Нет,  повелитель,  не  могу!  -  воскликнул  грек.  -  Разве  у  меня
поднимется рука убить богоподобного Антония?
     - Ни слова, Эрос, в  этот  страшный  час  я  вверяю  мою  судьбу  тебе.
Повинуйся или уйди прочь, я останусь один.  Предатель,  я  не  желаю  больше
тебя видеть!
     Тогда Эрос выхватил свой меч, а Антоний упал перед  ним  на  колени  и,
сорвав панцирь, поднял глаза к небу.  Но  Эрос  крикнул:  "Нет,  не  могу!",
вонзил меч в собственное сердце и рухнул на пол мертвый.
     Антоний медленно встал на ноги, не отрывая от него глаз.
     - О Эрос, как благородно ты поступил,  -  тихо  произнес  он.  -  Какое
величие души, какой урок ты  преподал  мне!  -  Он  опустился  на  колени  и
поцеловал умершего.
     Потом вскочил, вырвал меч из сердца Эроса, вонзил себе  в  живот  и  со
стоном повалился на ложе.
     - О Олимпий, - воскликнул он, - мне больно, невыносимо  больно!  Положи
конец этой муке, Олимпий!
     Но я не мог его убить, меня переполняла жалость.
     И потому я осторожно извлек из  него  меч,  остановил  льющуюся  кровь,
прогнал любопытных, которые сгрудились у входа в  зал  смотреть,  как  будет
умирать Антоний, и велел им  бежать  в  мой  дом  возле  дворцовых  ворот  и
привести Атуа. Атуа тотчас  же  явилась  со  своими  травами  и  снадобьями,
возвращающими жизнь. Я дал их Антонию  и  послал  Атуа  к  Клеопатре,  пусть
поспешит на своих старых ногах к ней в мавзолей и расскажет об Антонии.
     Атуа пошла и спустя недолгое время вернулась и сказала нам, что  царица
еще жива и просит принести к ней Антония, он должен умереть в  ее  объятиях.
Вместе с Атуа пришел и Диомед. Когда Антоний  услышал  весть,  что  принесла
Атуа, силы вернулись к  нему  -  так  страстно  он  хотел  еще  раз  увидеть
Клеопатру. И вот я кликнул рабов - они выглядывали из-за  занавеса  и  из-за
колонн,  уж  очень  им  хотелось  посмотреть,  как  умирает   этот   великий
человек, - и мы бережно понесли Антония к мавзолею.
     Но Клеопатра боялась измены и больше не позволяла отпирать  дверь;  она
спустила из окна веревку,  и  мы  обвязали  Антония  под  мышками.  Рыдающая
горькими слезами Клеопатра, Хармиана и гречанка Ирада  изо  всех  сил  стали
тянуть веревку вверх, а мы поддерживали умирающего Антония снизу, и  вот  он
наконец поднялся в воздух, из зияющей раны капала кровь, он  хрипло  стонал.
Дважды он чуть не сорвался на землю. Но Клеопатра удержала его,  ибо  любовь
и отчаяние  удесятерили  ее  силы,  вот  он  наконец  возле  окна,  вот  она
втаскивает его внутрь; все, кто  смотрел  на  это  душераздирающее  зрелище,
давились слезами и били себя в грудь - все, кроме Хармианы и меня.
     Когда Антоний был уже внутри, Хармиана снова спустила веревку  и  стала
держать, а я поднялся по ней и втянул ее за собой. Антоний лежал на  золотом
ложе Клеопатры, а она, вся в слезах, с обнаженной грудью,  с  разметавшимися
в диком беспорядке  волосами,  стояла  возле  него  на  коленях  и  страстно
целовала, отрываясь на миг, чтобы  вытереть  текущую  из  раны  кровь  своим
одеянием или волосами. Мне стыдно, и все же я признаюсь:  когда  я  стоял  и
глядел на нее, во мне проснулась прежняя любовь к ней, мое  сердце  чуть  не
разорвалось от ревности, ибо я был властен убить и его, и ее, но не  в  моей
власти было убить их любовь.
     - О мой Антоний! Мой возлюбленный, мой муж, мой  бог!  -  задыхаясь  от
рыданий, шептала она. - Как ты жесток, ты не пожалел меня  и  решил  умереть
один, оставить меня в моем позоре! Но  я  тотчас  же  последую  за  тобой  в
могилу. Очнись, Антоний мой, очнись!
     Он приподнял голову и попросил вина, в которое я  подмешивал  снадобье,
утишающее  боль,  а  он  страдал  невыносимо.  Он  выпил  кубок  и  попросил
Клеопатру лечь рядом с ним на ложе и обнять его; и она легла и  обняла  его.
Теперь Антоний снова почувствовал себя мужчиной, он забыл свое  бесславие  и
свою боль и принялся наставлять ее, что  она  должна  делать,  чтобы  спасти
себя, но она не стала его слушать.
     - У нас так мало  времени,  -  прервала  она  его,  -  давай  же  будем
говорить о нашей великой любви, которая длилась так долго  и  будет  длиться
бесконечно за чертой Смерти. Ты помнишь ночь, когда ты в  первый  раз  обнял
меня и сказал,  что  любишь?  О,  ночь  невыразимого  счастья!  Если  Судьба
подарила человеку такую ночь, значит, он не зря  прожил  жизнь,  пусть  даже
конец этой жизни так горек!
     - Да, моя египтянка, мне ли забыть эту ночь, она всегда со  мной,  хотя
с той ночи Фортуна отвернулась от меня - я утонул в моей бездонной  любви  к
тебе, прекраснейшая. О, я все помню! - шептал он. - Помню, как  ты  в  своей
безумной прихоти выпила жемчужину и как потом твой  звездочет  провозгласил:
"Час наступает - час, когда на тебя падет проклятье Менкаура". Все эти  годы
его слова преследуют меня, даже  сейчас,  в  эти  последние  мгновенья,  они
звучат в моих ушах.
     - Любимый мой, он давно умер, - прошептала она.
     - Если он умер, значит, он рядом со мной. Что означали его слова?
     - Этот  презренный  негодяй  умер,  зачем  его  вспоминать?  О,  милый,
поцелуй меня, твое лицо бледнеет. Конец близок.
     Он поцеловал  ее  в  губы  долгим  поцелуем,  и  до  самого  последнего
мгновения они то целовались, то лепетали друг  другу  на  ухо  слова  любви,
точно влюбленные новобрачные. Мое сердце терзала ревность, но я  завороженно
глядел на них, исполненный неведомым волнением.


     Но  вот  я  увидел,  что  на  его  лицо  легла  печать  Смерти.  Голова
откинулась на ложе.
     - Прощай, моя египтянка, прощай! Я умираю...
     Клеопатра приподнялась  на  руках,  безумным  взглядом  впилась  в  его
серое, как пепел, лицо, дико вскрикнула и упала без чувств.
     Но Антоний был еще жив, хотя говорить уже не мог. Я приблизился к  нему
и, опустившись на колени, взял вино со снадобьем  и  поднял,  как  бы  желая
дать ему глоток. И в этот миг я прошептал ему на ухо:
     - Антоний, прежде чем полюбить тебя, Клеопатра  была  моей  любовницей.
Я - тот Гармахис, тот астролог, что стоял за твоим ложем в Тарсе.  И  это  я
погубил тебя. Умри, Антоний, на тебя пало проклятье Менкаура!
     Он поднял голову и в ужасе уставился мне в лицо. Он  не  мог  вымолвить
ни слова, с уст срывались лишь невнятные звуки, он протянул ко мне  дрожащий
перст. Потом протяжно застонал, и дух покинул его тело.
     Так я отомстил римлянину  Антонию,  который  был  когда-то  властелином
мира.


     Мы привели Клеопатру в чувство, ибо ее время  умирать  еще  не  пришло.
Получив согласие цезаря, мы с Атуа поручили Антония заботам  самых  искусных
бальзамировщиков, чтобы похоронить  его  по  обычаям  Египта,  накрыли  лицо
золотой маской, которая в точности повторяла черты  Антония.  Я  написал  на
груди мумии поверх пелен его имя и титулы, на внутренней  крышке  гроба  его
имя и имя его отца и нарисовал на ней богиню Нут, распростершую над  мертвым
свои охранительные крылья.
     Клеопатра  повелела  с  великой  пышностью  отнести  гроб   в   заранее
приготовленную усыпальницу и  опустить  в  алебастровый  саркофаг.  Саркофаг
этот был необычно больших  размеров,  его  вытесали  для  двух  гробов,  ибо
Клеопатра решила упокоиться рядом с Антонием.
     И вот как развивались события  дальше.  Прошло  немного  времени,  и  я
узнал  о  намерениях  цезаря,  мне  сообщил  о  них  один  из   приближенных
Октавиана, римский патриций Корнелий Долабелла,  который  пленился  красотой
женщины, покоряющей сердца всех, кто хоть раз взглянул  на  нее,  и  пожалел
Клеопатру в ее несчастьях. Он попросил меня предупредить ее -  мне,  как  ее
врачу, было позволено выходить из мавзолея, где она жила, и  возвращаться  к
ней, - что через три дня ее отправят в Рим  вместе  с  оставшимися  в  живых
детьми, ибо Цезариона Октавиан уже убил,  и  все  они  пройдут  в  цепях  по
улицам Рима, который будет приветствовать  триумфатора-цезаря.  Я  сразу  же
пошел к Клеопатре и увидел, что она, как и всегда теперь, сидит оцепенело  в
кресле, и на коленях у нее то платье, которым она  вытирала  кровь  Антония.
Она целыми днями глядела на эти пятна крови.
     - Смотри, Олимпий, как они выцвели, -  сказала  она,  поднимая  ко  мне
скорбное лицо и указывая на бурые разводы, - а  он  ведь  только  что  умер!
Даже благодарность живет дольше. Какие новости ты мне принес?  Дурные,  судя
по выражению твоих больших темных глаз - они всегда тревожат  меня  каким-то
смутным воспоминанием, но это воспоминание вечно ускользает.
     - Да, новости  дурные,  о  царица,  -  ответил  я.  -  Мне  сообщил  их
Долабелла, а Долабелла узнал от секретаря цезаря. На третий день, считая  от
нынешнего, цезарь отправляет тебя, царевичей Птолемея и Александра, а  также
царевну Клеопатру в Рим, чтобы на вас глазела римская чернь, когда  Октавиан
под ее приветственные клики торжественно  проследует  к  Капитолию,  где  ты
клялась воздвигнуть свой трон.
     - Нет, никогда! - вскричала она, вскакивая с кресла.  -  Никогда  я  не
пойду  в  цепях  за  колесницей  цезаря-триумфатора!  Что  же  мне   делать?
Хармиана, помоги, скажи, есть ли спасение?
     И Хармиана  встала  перед  Клеопатрой,  глядя  на  нее  сквозь  длинные
опущенные ресницы.
     - Есть, о царица: ты можешь умереть, - тихо произнесла она.
     - Ах да, конечно, как же я забыла,  ведь  можно  умереть!  Олимпий,  ты
приготовил яд?
     - Нет,  но  если  царица  пожелает,  завтра  утром  он  будет  к  твоим
услугам - яд, действующий столь быстро и  надежно,  что  выпивших  его  даже
боги не смогут пробудить от сна.
     - Ну что ж, готовь его, владыка Смерти.
     Я поклонился Клеопатре и покинул мавзолей; и всю  ту  ночь  мы  с  Атуа
трудились, готовя смертоносный яд. И вот он наконец готов, и  Атуа  наливает
его в хрустальный фиал и подносит к огню  светильника:  жидкость  прозрачна,
как чистейшая вода.
     - Ах-ха!  Питье,  поистине  достойное  царицы!  -  пропела  она   своим
пронзительным хриплым голосом. - Когда  Клеопатра  поднесет  эту  прозрачную
воду, над  которой  я  столько  колдовала,  к  своим  алым  губам  и  выпьет
пятьдесят капель, твоя месть свершится, о мой Гармахис! Ах, если бы я  могла
быть там, с тобой, и видеть, как  погубившая  тебя  погибнет!  Ах-ха!  Какое
сладостное зрелище!
     - Месть - это стрела, которая часто поражает того, кто ее  выпустил,  -
ответил я, вспомнив слова произнесенные Хармианой.


                                Глава VIII,
                 повествующая о последнем ужине Клеопатры;
               о том, как Хармиана пела ей прощальную песнь;
                    как Клеопатра выпила смертельный яд;
                      как Гармахис открыл ей свое имя;
               как вызвал перед нею духов из царства Осириса
                       и о том, как Клеопатра умерла

     Утром Клеопатра, получив согласие Октавиана, отправилась в  усыпальницу
Антония и долго плакала, сетуя, что  боги  Египта  оставили  ее.  Поцеловала
гроб, осыпала его цветами  лотоса  и,  вернувшись,  погрузилась  в  бассейн,
после чего ее умастили благовониями, облекли в роскошнейший из  ее  нарядов,
и вместе с Ирадой, Хармианой и со мной она села ужинать. Во время ужина  она
вдруг загорелась безудержным весельем - так порою ярко  вспыхивает  закатное
небо;  она  опять  смеялась,  блистательно  шутила,  как  в  былые  времена,
рассказывала о пирах, которые устраивали они с  Антонием.  Никогда  не  была
она столь прекрасной, как в тот последний  роковой  вечер  перед  свершением
моей мести. И так случилось, что, вспоминая о пирах, она  заговорила  о  том
пире в Тарсе, когда растворила и выпила жемчужину.
     - Как странно, - сказала она, - как странно,  что  в  последние  минуты
перед смертью из всех пиров Антоний вспомнил именно этот  и  повторил  слова
Гармахиса. Ты помнишь, Хармиана, того египтянина?
     - О да, царица, я его помню, - помедлив, ответила Хармиана.
     - А кто был этот Гармахис? - спросил я, ибо мне хотелось знать,  хранит
ли ее сердце печаль обо мне.
     - Я расскажу тебе. Странная тогда случилась история, но  теперь,  когда
все счеты с жизнью кончены, ее можно рассказать, ничего  не  страшась.  Этот
Гармахис был потомок древних фараонов Египта  по  прямой  линии,  его  тайно
короновали на царство в Абидосе и послали сюда,  в  Александрию,  возглавить
могучий  заговор,  который  составили   египтяне,   желая   свергнуть   нас,
царственных Лагидов. Он приехал, проник во дворец и  занял  должность  моего
астролога, ибо обладал великими познаниями в древнем искусстве магии  -  как
и ты, Олимпий, - и к тому же был удивительно красив.  Он  должен  был  убить
меня и стать фараоном. Да, это был могущественный враг, ибо его  поддерживал
почти весь Египет, а у меня сторонников было  мало.  Но  в  ту  самую  ночь,
когда ему надлежало осуществить свой замысел,  за  несколько  минут  до  его
прихода ко мне явилась Хармиана и  рассказала  о  заговоре,  тайна  которого
открылась ей случайно. Я ничего тебе не говорила, Хармиана, но  очень  скоро
усомнилась, что ты и в  самом  деле  узнала  о  заговоре  случайно:  клянусь
богами, я уверена: ты любила Гармахиса и предала его из  мести,  потому  что
он тебя отверг, и по  той  же  причине  потом  не  захотела  стать  женой  и
матерью, а это противно природе женщины.  Признайся,  Хармиана,  я  угадала?
Сейчас, когда в глаза нам глядит Смерть,  можно  признаваться  во  всем  без
боязни.
     Хармиана задрожала.
     - Да, это правда, о царица;  я  тоже  принадлежала  к  заговорщикам,  и
когда Гармахис отверг мою любовь, я предала его; из-за моей великой любви  к
нему я осталась на всю жизнь одна. - Она взглянула на меня,  встретилась  со
мною взглядом и смиренно опустила ресницы.
     - Ага, я не ошиблась. Кто поймет сердце женщины? Не думаю, однако,  что
твой Гармахис был благодарен тебе за твою любовь.  А  ты,  что  скажешь  ты,
Олимпий? Ах, Хармиана, Хармиана,  значит,  и  ты  оказалась  предательницей.
Поистине, монархов на каждом шагу подстерегает измена.  Но  я  прощаю  тебя,
ибо с тех пор ты служила мне верно и преданно.
     Но мы отвлеклись от Гармахиса. Убить его я не посмела  -  боялась,  что
огромная армия его сторонников в ярости поднимется против меня и  сбросит  с
трона. Но события приняли  неожиданный  оборот.  Нужно  сказать,  что,  хотя
Гармахис готовился меня убить, он, сам того не понимая, полюбил  меня,  а  я
довольно скоро об этом догадалась. Конечно, я с  самого  начала  постаралась
завоевать его, ведь он был так хорош собой и  образован;  а  если  Клеопатра
захотела, чтобы ее полюбили, ни одно  мужское  сердце  не  могло  перед  ней
устоять. И потому когда он пришел  ко  мне  с  кинжалом  в  складках  своего
одеяния, чтобы убить, я пустила  в  ход  все  свои  чары  обольщения,  желая
отнять у него волю, и кто усомнится, что в этом  поединке  женщина  победила
мужчину? О, забыть ли мне взгляд, каким  глядел  на  меня  этот  поверженный
царевич,  этот  нарушивший  священные  обеты  жрец,  этот  утративший   свою
законную корону фараон, когда я дала  ему  маковый  отвар  и  он  беспомощно
проваливался в сон, который навеки отнимал у него честь и  славу!  Однако  я
увлеклась Гармахисом, хотя любовью это чувство не назовешь, но потом он  мне
наскучил - уж очень он был учен и мрачен, больная совесть и вина мешали  ему
предаваться веселью. А он - он  любил  меня,  поистине  забыв  обо  всем  на
свете, тянулся ко мне, как пьяница к вину, которое  его  губит.  В  надежде,
что я стану его супругой, он  открыл  мне  тайну  сокровища,  спрятанного  в
пирамиде Менкаура, ибо в то время мне были необходимы средства, и мы  вместе
с ним спустились в ужасную гробницу и извлекли сокровище из  груди  мертвого
фараона. Смотрите, вот этот изумруд тоже лежал  там!  -  И  она  указала  на
огромного скарабея, которого извлекла из груди божественного Менкаура.  -  И
вот я, испугавшись тех страшных слов, которые были начертаны в  усыпальнице,
и чудовища, которое мы видели в гробнице, -  ах,  почему  это  омерзительное
воспоминание явилось мне сейчас? - а также из политических соображений,  ибо
мне хотелось завоевать любовь Египта,  решила  стать  супругой  Гармахиса  и
объявить  всему  миру,  что  он  -  истинный  законный  потомок  фараонов  и
коронованный на царство фараон, а потом с его  помощью  защищать  Египет  от
Рима. Ведь как раз в то время Деллий  привез  мне  от  Антония  послание,  в
котором триумвир требовал, чтобы я явилась к нему на  суд,  и  после  долгих
размышлений решила  объявить  Антонию  войну.  Но  как  раз  когда  служанки
убирали меня для выхода в тронный зал, где я должна была дать ответ  Деллию,
явилась Хармиана, и я ей все рассказала, ибо хотела знать, что она думает  о
моем решении. Ты и  представить  себе  не  можешь,  Олимпий,  какая  великая
сила - ревность: с помощью этого крошечного клина  можно  расщепить  могучее
древо империи, этот тайный молот выковывает судьбы монархов!  Как,  мужчина,
которого Хармиана любит, станет моим мужем?! Станет мужем  женщины,  которую
он сам так самозабвенно любит? Этого Хармиана допустить не  могла,