солдаты  остановились,
раздумывая, не прикончить ли заодно и меня, но им претило убивать  детей,  и
они ушли, унося с собой голову моего молочного брата.
     Немного погодя с базара вернулась мать убиенного младенца, и когда  она
и ее муж увидели его труп, они бросились на старую Атуа и хотели  ее  убить,
а  меня  отдать  солдатам  фараона.  Но  тут  появился  мой  отец,  ему  все
рассказали, и он повелел схватить мою кормилицу и  ее  мужа  и  ночью  тайно
заточить в одну из темниц храма. Больше их никто никогда не видел.
     Как я сейчас скорблю, что волею богов  остался  жив,  а  меч  фараонова
палача казнил ни в чем не повинное дитя.
     Людям было сказано, что я - приемный сын верховного  жреца  Аменемхета,
он  усыновил  меня  после  того,   как   фараон   приказал   умертвить   его
возлюбленного сына Гармахиса.


                                 Глава II,
                            повествующая о том,
                     как Гармахис нарушил запрет отца,
                            как он победил льва
                   и как старая Атуа рассеяла подозрения
                            фараонова соглядатая

     После этого Птолемей по прозвищу Флейтист оставил нас в покое и  больше
не посылал в Абидос солдат искать ребенка, которому  предсказано  восшествие
на царский престол: ведь принес же евнух голову моего молочного брата в  его
мраморный дворец в Александрии и открыл корзину, чтобы  показать  ее,  когда
фараон,  упившись  кипрским  вином,  играл  на  флейте  в  окружении   своих
танцовщиц.
     Птолемей захотел рассмотреть голову получше и приказал  евнуху  поднять
ее за волосы и поднести к  нему.  Фараон  захохотал  и  ударил  ее  по  щеке
сандалией,  а  одной  из  девушек  повелел  увенчать  новоявленного  фараона
цветами. Сам, же кривляясь, преклонил колено и стал  глумиться  над  головой
несчастного младенца. Но острая на язык  девушка  не  могла  вынести  такого
святотатства и сказала Птолемею - я обо всем этом узнал через много  лет,  -
что он поступил  правильно,  преклонив  колено,  ибо  это  дитя  -  истинный
фараон, величайший из  всех  царивших  когда-либо  фараонов,  и  имя  его  -
Осирис, а трон его - в царстве мертвых, Аменти.
     Услыхав  эту  отповедь,  Птолемей  Флейтист  затрясся  от  страха,  ибо
совершил много зла и безумно страшился предстать пред судьями Аменти.  Ответ
девушки был, несомненно, дурным предзнаменованием,  и  он  приказал  казнить
дерзкую -  пусть  отныне  служит  тому  владыке,  чье  имя  она  только  что
произнесла. Прогнал всех остальных девиц и больше не играл,  взял  флейту  в
руки только утром, когда снова напился. Жители Александрии сочинили об  этом
эпизоде песню, ее и по сей день народ распевает на улицах.
     Вот два первых куплета:

                        Птолемей Флейтист -
                        Знаменитый музыкант,
                        Мир не знал еще такого:
                        Флейту сделали ему
                        Чудища из царства смерти -
                        Над убитыми играть.

                        Сладкозвучна его флейта
                        Как ночных лягушек пенье,
                        В смрадных заводях Аменти
                        Жабы заждались его.
                        Из болот зловонных жижу
                        В кубки налили Флейтисту.

     Летел год за годом, но я был еще слишком мал и не ведал, какие  события
потрясают Египет; не буду описывать их  сейчас,  ибо  слишком  краток  срок,
отпущенный мне судьбой, расскажу лишь о тех, в которых  принимал  участие  я
сам.
     Итак, я рос, а мой отец  и  мои  наставники  открывали  мне  знания,  в
которые наш народ был посвящен с глубокой древности, и рассказывали о  наших
богах то, что доступно разумению ребенка. Я  был  высок  и  крепок  и  хорош
собой, волосы черные, как у богини Нут, глаза голубые, как  лотосы,  а  кожа
белая, как алебастровые изваяния в  святилищах.  Я  не  опасаюсь,  что  меня
укорят в тщеславии, ибо давно утратил то, что красило меня когда-то.  А  как
я был силен! Никто из моих сверстников в Абидосе  не  мог  победить  меня  в
борьбе, никто так искусно не владел копьем и пращой.  И  я  страстно  мечтал
убить на охоте льва, однако тот,  кого  я  называл  отцом,  запретил  мне  и
думать об охоте, ибо  жизнь  моя  слишком  драгоценна  и  рисковать  ею  так
бездумно - непростительное преступление. Я почтительно склонился  перед  ним
и  попросил  объяснить,  что  означают  его  слова,  но  старый  жрец   лишь
нахмурился и ответствовал, что боги откроют мне их смысл,  когда  исполнятся
сроки. Я не стал более настаивать и ушел, но  в  душе  у  меня  кипел  гнев,
потому что один юноша в Абидосе убил  со  своими  товарищами  льва,  который
напал на стадо его отца, и вот этот юноша,  завидуя  моей  красоте  и  силе,
стал всем внушать, что я трус, хоть и  скрываю  это,  потому  что  на  охоте
убиваю из пращи  только  шакалов  и  антилоп.  А  мне  как  раз  исполнилось
шестнадцать лет, и я считал себя взрослым - настоящим мужчиной.
     И случиться же такому совпадению, что когда я в горькой  обиде  шел  от
верховного жреца, мне повстречался этот самый юноша, окликнул меня и стал  с
издевкой рассказывать, будто узнал от окрестных  крестьян,  что  в  тридцати
стадиях от Абидоса, возле канала,  который  проходит  мимо  храма,  живет  в
прибрежных зарослях  огромный  лев.  И,  продолжая  насмехаться  надо  мной,
предложил пойти с ним и помочь ему убить льва, но если  мне  милее  общество
старух,  которые  без  конца  завивают  и  расчесывают  мне  волосы,  тогда,
конечно, он справится со зверем и без меня. Я вскипел от оскорбления и  чуть
не бросился на него с кулаками, однако же сдержал себя и,  забыв  о  запрете
отца, ответил: что ж, я составлю ему компанию,  если  он  решится  пойти  на
льва один, и пусть он сам удостоверится, трус я или нет.
     В  одиночку  у  нас  на  львов  не  охотятся,  это  все  знают,  обычно
собираются пять-шесть мужчин и насмешник сразу же отказался, так что  настал
мой черед издеваться над ним. Он не выдержал и  побежал  домой  за  луком  и
стрелами, захватил также острый нож. А  я  взял  свое  копье  -  тяжелое,  с
древком из тернового  дерева  и  серебряной  фигурной  рукояткой,  чтобы  не
выскальзывало из рук, и мы вдвоем направились к логову льва, шагали рядом  и
молчали. Когда мы наконец пришли к тому месту, о котором он говорил,  солнце
стояло уже довольно низко; нам не потребовалось долго искать следы льва,  мы
сразу же увидели их на берегу канала в глине,  они  вели  в  густые  заросли
тростника.
     - Ну что, хвастун, - спросил я, - ты пойдешь по следу впереди или я?  -
И шагнул вперед, показывая, что хочу идти первым.
     - Нет, нет, ты с ума сошел! - закричал он. - Зверь прыгнет  на  тебя  и
разорвет. Мы вот как сделаем. Я сейчас начну стрелять в заросли.  Может,  он
спит, и стрелы разбудят его. - И он наугад послал в густой тростник стрелу.
     Как это случилось - не знаю, но только стрела попала  прямо  в  спящего
льва, он желтой молнией  сверкнул  средь  тростников  и  встал  прямо  перед
нами - грива дыбом, глаза горят, в боку трепещет  стрела.  Лев  издал  такой
яростный рык, что, казалось, земля содрогнулась.
     - Стреляй! - крикнул я своему спутнику. - Скорей, он сейчас прыгнет!
     Но мужество оставило задиру, у него даже  челюсть  отвисла  от  страха,
пальцы разжались, и лук упал на землю; он с  диким  воплем  кинулся  наутек,
оставив меня лицом к лицу со львом. Я  стоял  и  ждал  смерти,  ибо  хотя  я
окаменел от испуга, у меня и в мыслях  не  мелькнуло  бежать,  а  лев  вдруг
припал к земле и гигантским прыжком перемахнул через меня, даже не задел,  -
и ведь хоть бы чуть-чуть взял в сторону! Едва  коснувшись  земли,  он  снова
прыгнул - прыгнул прямо на спину хвастуну и с такой силой ударил  его  своей
могучей лапой по голове, что снес полчерепа, только мозги  брызнули.  Задира
упал на землю бездыханный, а лев замер над его телом и зарычал.  Я  обезумел
от ужаса и, сам не понимая, что делаю, сжал копье и  занес,  чтобы  метнуть.
Пока я его  заносил,  лев  взвился  на  задние  лапы,  так  что  его  голова
оказалась выше моей, и ринулся на меня. Все,  сейчас  он  превратит  меня  в
кровавое месиво, но я собрал все свои силы и вонзил  расширяющийся  стальной
наконечник льву в горло, он отпрянул, ослепленный болью, и лапа лишь  слегка
задела меня, оставив неглубокий след когтей. Лев  упал  на  спину,  чуть  не
насквозь  пронзенный  моим  тяжелым  копьем,   потом   поднялся   с   воплем
душераздирающей боли и высоко прыгнул в воздух - чуть не в два  человеческих
роста, колотя по копью передними лапами.  Снова  прыгнул  и  снова  упал  на
спину - ужасное, непереносимое зрелище.  Кровь  хлестала  из  раны  багровой
струей, зверь с каждым мигом слабел, он уже не мог подняться, вопль  перешел
в мычанье, в жалобный стон... по телу прошла судорога - он умер. Теперь  мне
нечего было бояться, но я не мог шевельнуться от страха,  меня  начала  бить
дрожь - ведь я же был еще совсем зеленый юнец.
     Я в  оцепенении  глядел  на  труп  несчастного,  который  дразнил  меня
трусом, на мертвого льва, и  не  заметил,  как  ко  мне  подбежала  какая-то
женщина - это оказалась старая Атуа, которая когда-то отдала убийцам  своего
родного внука, чтобы спасти меня, хотя я до  сих  пор  этого  не  знал.  Она
собирала  на  берегу   лекарственные   травы,   ибо   славилась   искусством
врачевания; о том, что здесь живет лев, она и слыхом не слыхала,  ведь  львы
очень редко появляются там, где  люди  возделывают  землю,  они  в  основном
обитают в пустыне и в Ливийских горах, и сейчас она издали увидела,  как  из
зарослей выскочил лев и как какой-то мужчина его убил. Подбежав, она  узнала
меня и склонилась передо мной  в  почтительном  поклоне,  потом  простерлась
ниц, называла венценосным владыкой, который достоин самых высоких  почестей,
любимцем богов, избранником Божественной Триады, мало того -  величайшим  из
фараонов, избавителем Египта!
     Я решил, что  от  пережитого  страха  она  повредилась  в  рассудке,  и
спросил, почему она ведет такие странные речи.
     - Ну да, я убил льва, разве это такой великий подвиг? С  чего  ты  меня
так превозносишь? Мало ли  охотников,  на  счету  которых  не  один  десяток
львов? А божественный  Аменхотеп,  вступивший  в  сияние  Осириса,  в  былые
времена убил своей собственной рукой больше сотни.  Об  этом  рассказывается
на священном скарабее, который висит в покоях моего отца, как  будто  ты  не
знаешь. Да  он  и  не  единственный,  кто  так  отличился.  Чем  же  ты  так
восхищаешься, о неразумная женщина?
     Все это я произнес в крайнем  удивлении,  потому  что  со  свойственной
молодости  самонадеянностью  счел  свою  победу  над  львом   пустяком,   не
заслуживающим внимания. Но Атуа продолжала петь мне дифирамбы  и  восхвалять
в столь пышных  выражениях,  что  рука  не  поднимается  запечатлеть  их  на
папирусе.
     - О царственный отрок, - восклицала она, -  сбылось  пророчество  твоей
матери! Поистине, устами ее вещала великая чарами Хатхор,  о  дитя,  зачатое
от бога! Я растолкую тебе это знамение, слушай же. Этот лев - Рим, он  рычит
на нас из Капитолия, а тот, кого лев  убил  -  Птолемей,  македонское  семя,
заполнившее землю царственного Нила, точно зловредные сорняки; и  вот  ты  с
помощью Македонских  Лагидов  сокрушишь  льва  -  Рим.  Македонский  ублюдок
накинется на римского льва, и лев его растерзает, а  ты  повергнешь  в  прах
льва, и страна Кемет вновь будет свободна  -  слышишь,  свободна!  Храни  же
свои помыслы в чистоте, как повелели тебе боги, о наследник царского  трона,
надежда  кеми!  Бойся  погубительницы-женщины,  и  все,   что   я   сказала,
исполнится. Кто я? Всего лишь жалкая, несчастная  старуха,  у  которой  душа
иссохла от горя. Я совершила тяжкий грех, проболтавшись о  том,  что  должно
было остаться тайной, и за свое  преступление  заплатила  страшной  ценой  -
жизнью моего внука, плотью от моей плоти, кровью от  крови  моей,  я  отдала
его собственными рукам палачам и никогда не  роптала.  Но  крупица  мудрости
нашего народа еще жива во  мне,  и  боги,  для  которых  мы  все  равны,  не
отвращают свой  лик  от  страдальцев,  и  потому  мать  всего  сущего  Исида
говорила со мной, говорила вчера ночью, - это она  повелела  мне  идти  сюда
собирать  травы  и  растолковать  тебе  знамение,  которое   явила.   Помни:
пророчество сбудется, если только  тебе  удастся  противостоять  величайшему
искушению, которое тебя ожидает. Подойди сюда, о государь! - И  она  подвела
меня к берегу канала, где синяя  глубокая  вода,  казалось,  застыла,  точно
зеркало. - Вглядись в свое отражение. Разве это чело не  создано  для  того,
чтобы носить корону Верхнего и Нижнего Египта?  Разве  не  сверкает  в  этих
добрых глазах величие рожденных царствовать? Разве не  создал  творец  всего
сущего Птах этого благородного юношу, чтобы носить царский наряд и  вызывать
благоговение народа, который будет видеть в нем бога?
     - Да постой, куда же ты! - вдруг закричала она пронзительно  и  хрипло,
как старая  карга.  -  Я  сейчас...  до  чего  же  глупый  мальчишка!  Рана,
нанесенная львом, страшна  и  опасна,  как  укус  ядовитой  змеи,  ее  нужно
обработать, иначе она покроется гноем, у тебя  начнется  лихорадка,  день  и
ночь будут мерещиться львы и змеи, змеи и львы. Уж я-то знаю, кому и  знать,
как не мне. Недаром же я безумная. Запомни: все  в  этом  мире  находится  в
равновесии - безумие наполовину состоит из мудрости, а мудрость из  безумия.
Ха-ха-ах-ха! Даже фараон не  знает,  где  кончается  мудрость  и  начинается
безумие. Ну что стоишь и глазеешь на меня? Видел бы, какой у  тебя  дурацкий
вид, -  ни  дать,  ни  взять  кошка  в  жреческом  одеянии,  как  говорят  в
Александрии. Сейчас я прибинтую к ранам травы, и через  несколько  дней  они
заживут, даже шрама не  останется.  Знаю,  больно,  но  придется  потерпеть.
Клянусь тем, кто покоится на острове Филе и в Абидосе - или, как его  раньше
называли наши божественные властители, в Абаде, -  а  также  во  всех  своих
других священных могилах, - так  вот,  клянусь  Осирисом,  которого  мы  все
увидим гораздо раньше, чем  нам  хотелось  бы,  кожа  твоя  будет  нежной  и
гладкой, как лепестки цветов, которые мы кладем  на  алтарь  Исиды  в  вечер
новолуния, позволь мне только приложить к ранам эти растения.
     - Разве я не права, добрые люди? - обратилась она  к  небольшой  толпе,
которая незаметно  для  меня  собралась,  пока  она  вела  свои  пророческие
речи. - Я произносила над  ним  заклинания,  чтобы  усилить  действие  трав,
ха-ах-ха-ха! Заклинания - великая сила. Если не  верите,  приходите  ко  мне
все, чьи жены бесплодны; вы обскребаете одну за другой все колонны  в  храме
Осириса, но мой заговор  излечит  их  быстрее,  обещаю.  Они  станут  рожать
каждый год, как  зрелые  пальмы.  Но  для  каждого  недуга  потребен  особый
заговор, и для каждого человека тоже, и все  их  нужно  знать,  вот  так-то.
Ха-ах-ха-ха!
     Что за чепуху она несет? Я провел рукой по лбу, не понимая, снится  мне
все это или происходит наяву. Потом посмотрел  на  собравшихся  и  увидел  в
толпе седого мужчину, - он так и впился взглядом в старую  Атуа.  Позже  мне
рассказали, что это Птолемеев осведомитель, тот самый, кто донес  фараону  о
пророчестве моей матери и из-за кого солдаты фараона  чуть  не  отсекли  мне
голову, когда я был младенцем, и после этого я  понял,  почему  Атуа  начала
молоть такую несуразицу.
     - Странные   заговоры   ты   произносишь,   старуха,    -    проговорил
соглядатай. - Если я  не  ослышался,  ты  говорила  о  фараоне  и  о  короне
Верхнего и Нижнего Египта, о юноше, сотворенном  Птахом,  чтобы  носить  ее,
так ведь?
     - Конечно, ибо таковы слова заговора, дурья твоя башка! Есть ли  у  нас
сейчас что-то более священное,  чем  жизнь  божественного  фараона  Птолемея
Флейтиста, - да продлят извечные боги его дни,  -  чья  музыка  чарует  нашу
счастливую страну? Есть ли  для  нас  что-то  более  священное,  чем  корона
Верхнего и Нижнего Египта, которую он носит, - он,  столь  же  великий,  как
Александр Македонский? Кстати, ты у нас все знаешь: удалось ли  вернуть  его
плащ, который Митридат Евпатор увез на остров Кос? Ведь последним,  кто  его
надевал, был, кажется, Помпей, когда  праздновал  свою  победу,  -  нет,  вы
только  представьте  себе:  Помпей  посмел  обрядиться  в  одеяние  великого
Александра! Петух в павлиньих перьях беспородный  пес  рядом  с  царственным
львом! Да, кстати, коль уж мы заговорили  о  львах,  -  взгляните  на  этого
юношу: он убил копьем льва, убил  сам,  один,  и  вся  ваша  деревня  должна
радоваться, потому что лев был свирепый, вон какие у  него  клыки  и  когти;
конечно, я темная, глупая старуха,  но  меня  от  одного  их  вида  в  дрожь
бросает, - того и гляди, закричу. Ведь этого-то,  другого  юношу  лев  убил,
лежит,  бедняжка,  и  никогда  не  встанет.  Он  теперь  Осирис*,  душа  его
отлетела, остался  бездыханный  труп,  а  всего  несколько  минут  назад  он
говорил, смеялся, двигался. Надо скорей нести его к бальзамировщикам,  а  то
на солнце он раздуется и живот  лопнет,  не  надо  будет  и  разрез  делать.
Родные  не  станут  на  него  слишком  тратиться.  Заплатят  за  то,   чтобы
продержали семьдесят дней в соляном  растворе,  -  и  все,  хватит  с  него.
Ах-ха-ха-ах! Ну и разболталась  я,  а  ведь  скоро  стемнеет.  Берите  этого
бедняжку, да и льва тоже. А ты, внучок, не снимай повязку из  трав,  раны  и
не будут болеть. Хоть я и сумасшедшая,  но  мне  открыто,  то  что  неведомо
другим, да, да, мой внук, поверь мне! Какое счастье,  что  его  святейшество
верховный жрец усыновил тебя, когда наш фараон - да прославит  в  веках  его
божественное имя Осирис - отнял жизнь у его родного  сына;  до  чего  же  ты
красив, до чего силен. Разве тот, настоящий Гармахис, смог  бы  убить  льва,
как убил ты? Никогда, клянусь извечными богами! Если у кого и  есть  отвага,
так это у простолюдинов, да, да, я знаю, что говорю!
     ______________
     * Считалось, что душа умершего воссоединяется с божеством.

     - Уж больно много ты знаешь, старуха, да и язык у тебя  без  костей,  -
проворчал доносчик; Атуа рассеяла все его подозрения. - Что ж, твоему  внуку
и вправду смелости не занимать. Берите покойного и несите  в  Абидос,  а  вы
двое останьтесь, поможете мне снять со льва шкуру. Пришлем  ее  потом  тебе,
охотник, - продолжал он, обращаясь ко мне, -  но  не  гордись  -  ты  ее  не
заслужил: так на львов охотятся только глупцы, а глупцу  не  миновать  того,
что он заслужил, - гибели. Никогда не поднимай руку  на  сильного,  пока  не
убедишься, что ты сильнее его.
     Я повернулся и пошел домой, размышляя, что все это значит.


                                 Глава III,
                  повествующая о неудовольствии Аменемхета
                     о молитве Гармахиса и о знамении,
                     которое явили ему всемогущие боги

     Сначала сок растений, которые старая Атуа приложила к моим  ранам,  жег
их,  будто  огнем,  но  мало-помалу   боль   утихла.   Это   были   поистине
чудодейственные травы, потому что через два дня раны зажили, а  очень  скоро
исчезли и следы от шрамов. Но сейчас меня не оставляла мысль, что я  нарушил
слово, данное верховному жрецу Аменемхету, которого я называл отцом. Я  ведь
еще не знал, что он и в самом деле мой отец, мне столько  раз  рассказывали,
как его родного сына убили - я уже  писал  об  этом  здесь  -  и  как  он  с
благословения богов усыновил меня и  с  любовью  воспитал,  чтобы  я,  когда
настанет срок, стал одним из жрецов  храма.  Я  весь  извелся  от  угрызений
совести, и я боялся старого Аменемхета, - он был  ужасен  в  гневе,  а  речь
его, когда он отворял уста, была суровым,  беспощадным  гласом