одов мира и каждый громко говорит на своем языке.  Так
я стоял в полной растерянности,  но  тут  ко  мне  подошел  какой-то  юноша,
тронул за плечо и спросил, не из Абидоса ли я приплыл и не Гармахис  ли  мое
имя. Я ответил - да, и тогда он, приблизив губы к моему уху, тихо  прошептал
тайный пароль, потом подозвал взмахом руки двух рабов и приказал  им  снести
с барки на  берег  мои  вещи.  Они  повиновались,  пробившись  сквозь  толпу
носильщиков, настойчиво предлагавших свои услуги. Я двинулся  за  юношей  по
набережной, сплошь застроенной винными лавками, и во всех было много  мужчин
самого разного обличья, они пили вино и смотрели на танцующих женщин -  едва
прикрытых чем-то прозрачным или вовсе раздетых.
     Но  вот  набережная  с  освещенными  лавками  кончилась,  мы  повернули
направо и  пошли  по  широкой  вымощенной  гранитом  улице,  между  большими
каменными домами с крытой аркадой вдоль фасада - я таких никогда  не  видел.
Свернув еще раз направо, мы оказались в  более  тихом  квартале,  где  улицы
были  почти  пустынны,  лишь  изредка   встречались   компании   подгулявших
бражников. Наконец мой провожатый остановился возле дома  из  белого  камня.
Мы вошли в ворота, пересекли дворик и  вступили  в  освещенное  светильником
помещение. Навстречу мне бросился дядя Сепа,  радуясь  моему  благополучному
прибытию.
     Когда я вымылся и поел, он рассказал мне, что дела пока идут  хорошо  и
при дворе никто о заговоре не подозревает. Далее я узнал, что  дядя  был  во
дворце у Клеопатры, - царице сообщили, что  в  Александрии  живет  верховный
жрец из Ана, и она тотчас же послала за ним и долго  расспрашивала  -  вовсе
не о  наших  замыслах,  ей  и  в  голову  не  приходило,  что  кто-то  может
покуситься на ее  власть,  просто  до  нее  дошли  слухи,  будто  в  Великой
пирамиде близ Ана спрятаны сокровища. Она ведь  безмерно  расточительна,  ей
вечно нужны деньги, деньги, деньги,  и  вот  сейчас  она  задумала  ограбить
пирамиду. Но дядя Сепа посмеялся над ней, он сказал, что  пирамида  -  место
упокоения божественного Хуфу, что же касается ее тайн, то дяде  Сепа  ничего
о них не известно. Услышав эти слова,  Клеопатра  разгневалась  и  поклялась
своим троном, что прикажет разобрать пирамиду  камень  за  камнем  и  найдет
скрытые в ней сокровища. Он опять рассмеялся и ответил  пословицей,  которую
часто повторяют жители Александрии: "Царь живет несколько  десятков  лет,  а
горы - вечно". Она улыбнулась, ибо ей понравилась его находчивость, и  мирно
с ним простилась. Потом дядя Сепа  сказал,  что  утром  я  увижу  эту  самую
Клеопатру. Ведь завтра - день ее рождения  (кстати,  и  мой  тоже),  и  она,
облачившись в наряд богини Исиды, торжественно проследует от  своего  дворца
на мысе Лохиас к Серапеуму, дабы принести в его  святилище  жертву  лжебогу,
которому посвящен храм. Посмотрим процессию, а потом  будем  искать  способ,
как мне проникнуть во дворец царицы и приблизиться к ней.
     Я едва держался на  ногах  от  усталости,  и  меня  уложили  спать,  но
непривычная обстановка, шум на улице, мысли  о  завтрашнем  дне  гнали  сон.
Лишь небо начало сереть, я оделся, поднялся по  лестнице  на  крышу  и  стал
ждать рассвета. Наконец из-за горизонта брызнули солнечные лучи  и  осветили
беломраморное чудо - фаросский маяк, и в тот же самый миг огонь  его  померк
и стал невидим, точно солнце его погасило. Потом свет  подкрался  к  дворцам
на мысе Лохиас, где почивала Клеопатра,  и  затопил  их  -  они  засверкали,
точно  драгоценности,  украшающие  темную,  прохладную  грудь  моря.  Дальше
полился  свет,  нежно  поцеловал  купол  мавзолея,  где   покоится   великий
Александр, озарил башни  и  крыши  множества  дворцов  и  храмов,  хлынул  в
колоннады знаменитого Мусейона, который возвышался совсем недалеко от  нашей
улицы,  окатил  волной  величественное  здание   святилища,   где   хранится
вырезанное из  слоновой  кости  изображение  лжебога  Сераписа,  и  наконец,
словно истощив себя, уполз в огромный мрачный  Некрополь.  День  разгорался,
гоня  последние  тени  ночи  и  заполняя  все  улицы,  улочки   и   переулки
Александрии - в этот утренний час она казалась алой, как царская мантия,  да
и раскинулась по-царски пышно и торжественно. С севера подул ветер,  унес  с
моря туман, и я увидел голубую  воду  гавани  и  качающиеся  на  ней  тысячи
судов. Увидел  гигантский  мол  Гептастадиум,  лабиринт  улиц,  бесчисленное
множество домов - роскошную, великолепную Александрию, эту  царицу,  как  бы
восседающую на троне среди своих владений - океана и  озера  Мариотис,  -  и
грудь  мне  стеснил  восторг.  Этот  город,  вместе  с  другими  городами  и
странами,  принадлежит  мне!  Что  ж,  за  него  стоит  бороться!   Вдосталь
налюбовавшись этим сказочным великолепием, я помолился благодетельной  Исиде
и сошел с крыши.
     В комнате внизу был дядя Сепа. Я рассказал ему, что  смотрел,  как  над
Александрией поднималось солнце.
     - Вот как! - бросил он и  пристально  поглядел  на  меня  из-под  своих
косматых бровей. - Ну и что, понравилась тебе Александрия?
     - Понравилась ли? Да я подумал, что здесь, в  этом  городе  как  раз  и
живут боги!
     - Вот именно! - гневно воскликнул он. - Ты угадал - здесь  живут  боги,
но это все боги зла! Говоришь, город! Нет, это вертеп, где  все  погрязли  в
распутстве, зловонная  постыдная  язва,  рассадник  ложной  веры,  рожденной
извращением ума! О, как я жажду, чтобы от нее не осталось  камня  на  камне,
чтобы все ее богатства были погребены в пучине вод! Пусть  чайки  с  криками
носятся над тем проклятым местом,  где  она  некогда  стояла,  пусть  ветер,
чистый, не отравленный тлетворным дыханием  греков,  свободно  веет  над  ее
руинами на всем пространстве между океаном и озером Мариотис! О  царственный
Гармахис, не допусти, чтоб роскошь  и  красота  Александрии  совращали  твою
душу, яд, который  они  источают,  губит  истинную  веру,  не  дает  древней
религии расправить свои  божественные  крылья.  Когда  настанет  срок  и  ты
будешь править страной, разрушь этот проклятый город,  Гармахис,  и  утверди
свой трон там, где он стоял при твоих предках - среди  белых  стен  Мемфиса.
Запомни навсегда: Александрия - роскошные ворота, в которые входит  погибель
Египта. Пока они стоят, они открыты для всего мира - врывайся кто  хочешь  и
грабь нашу страну, насаждай любую ложную веру, топчи египетских богов.
     Что я мог ему ответить? Он был прав. И все же, и все же  город  казался
мне дивно  прекрасным!  Мы  позавтракали,  и  дядя  сказал,  что  пора  идти
смотреть, как Клеопатра  с  торжественной  процессией  прошествует  к  храму
Сераписа.  Выход  состоится  еще  не  скоро,  часов  в  десять,  бездельники
александрийцы так падки на зрелища, что если мы не поспешим, то нам  нипочем
не пробиться сквозь плотные толпы зевак, которые уже  собираются  на  улицах
по  пути  следования  царицы.  И  мы  отправились,  чтобы  занять  места  на
деревянном помосте, который сколотили вдоль  широченной  улицы,  прорезающей
весь город до самых Канопских ворот. Дядя  заранее  позаботился  купить  для
нас там места и заплатил за них недешево.
     Народ уже  запрудил  улицы,  и  нам  пришлось  основательно  поработать
локтями, продираясь к деревянному помосту, защищенному полотняной  крышей  и
задрапированному ярко-красными тканями. Мы уселись на скамью и стали  ждать,
разглядывая многотысячную роящуюся толпу, которая  галдела,  пела  и  громко
разговаривала на разных языках. Прошло несколько  часов.  Наконец  появились
солдаты, одетые на манер римских легионеров в кольчугу,  и  стали  расчищать
путь. За ними выступили глашатаи, и, призвав народ к тишине (в  ответ  толпа
лишь пуще зашумела, а те, кто пел, и вовсе оглушили  нас),  возвестили,  что
грядет царица Клеопатра. Потом по улице торжественным маршем  прошла  тысяча
сицилийских стрелков, за ней тысяча  фракийцев,  тысяча  македонцев,  тысяча
галлов, все в боевых доспехах, какие носят воины их стран, и  соответственно
вооружение.  За  ними  выступали  пятьсот  всадников  -  те  самые,  которых
называют неуязвимыми, потому что кольчугой сплошь покрыты  не  только  люди,
но и лошади. Неуязвимых сменили юноши и девушки  в  роскошных  развевающихся
одеждах, в золотых венцах - они изображали день, утро, вечер, ночь, землю  и
небо. Дальше следовало множество красавиц, они лили на  землю  благовония  и
усыпали ее пышно распустившимися цветами. Вдруг по  толпе  прокатился  крик:
"Клеопатра! Клеопатра!", у меня перехватило дыхание, и я устремился  вперед,
чтобы увидеть ту, которая посмела надеть на себя наряд Исиды.
     Толпа заколыхалась, люди напирали друг на друга в густой плотной  массе
и совершенно загородили от меня  улицу.  Этого  я  уже  не  мог  вынести,  я
перескочил через ограду помоста и  пробился  сквозь  толпу  в  самый  первый
ряд - при моей силе и ловкости мне это ничего не стоило.  И  тут  я  увидел,
что по улице бегут рабы-нубийцы в венках из  плюща  и  увесистыми  дубинками
теснят народ ближе к домам. Один из них мне сразу бросился в  глаза:  гигант
могучего сложения, нагло кичащийся  своей  силой,  он  без  разбору  наносил
удары направо и налево, - истинный хам, которому вдруг дали власть. Рядом  с
мной стояла женщина с ребенком на руках, судя по внешности  -  египтянка,  и
нубиец, увидев, что она слаба и беззащитна, стукнул ее дубинкой  по  голове,
и она молча рухнула на землю. Народ зароптал. А я - кровь так и вскипела  во
мне, гнев ослепил разум. В руке у меня  был  жезл  из  кипрского  оливкового
дерева, и когда черное чудовище захохотало над женщиной,  которая  корчилась
на земле от боли, и над ее плачущим ребенком я размахнулся  и  обрушил  жезл
не его спину. Я вложил в удар всю свою ярость, и крепкое  дерево  сломалось,
из раны на плече гиганта брызнула кровь, листья плюща сразу стали  красными.
Взревев от бешенства и боли - еще бы, ведь мучители не  выносят  мук,  -  он
метнулся ко мне. Народ раздался, только женщина осталась  лежать,  и  вокруг
нас образовалось небольшое свободное пространство. Нубиец зверем кинулся  на
меня, но я вонзил ему кулак в переносицу - другого оружия у меня не было,  -
и он зашатался, точно  жертвенный  бык,  которому  жрец  нанес  первый  удар
топором. Толпа разразилась одобрительными криками, она  ведь  любит  глазеть
на драки, а нубиец  был  знаменитый  гладиатор,  он  всегда  всех  побеждал.
Негодяй собрал все свои силы и начал наступать, изрыгая  проклятья  и  вертя
над головой  дубинку,  потом  изловчился  и  обрушил  ее  на  меня  с  таким
остервенением, что, не отскочи  я  в  сторону  с  кошачьим  проворством,  он
размозжил бы мне череп.  Но  вся  сила  удара  пришлась  по  земле,  дубинка
разлетелась в щепы. Толпа разразилась криками, а великан  снова  ринулся  на
меня, он обезумел от жажды крови и ничего не соображал, ему  надо  было  как
можно скорее прикончить, убить, растерзать врага. Но я с воплем схватил  его
за горло - он был так могуч, настолько превосходил меня  силой,  что  только
так я мог попытаться его одолеть, -  схватил  и  сжал  мертвой  хваткой.  Он
молотил меня своими огромными  кулачищами,  а  я  все  упорнее  стискивал  и
стискивал ему  горло,  вдавливая  большие  пальцы  в  кадык.  Он  кружил  по
площадке, потом упал на землю, надеясь хоть так оторвать меня  от  себя.  Мы
принялись кататься,  но  я  не  ослаблял  хватки,  и  наконец  он  захрипел,
задыхаясь, и потерял сознание.  Он  лежал  внизу,  подо  мной,  а  я  уперся
коленом ему в грудь и готовился прикончить его,  но  дядя  и  еще  несколько
человек оторвали меня от нубийца и оттащили прочь.
     И, конечно же, я не  заметил,  что  к  нам  тем  временем  приблизилась
колесница с царицей, впереди которой шагали слоны, а  сзади  вели  львов,  и
что суматоха, вызванная дракой, вынудила процессию  остановиться.  Я  поднял
голову и, разгоряченный дракой, с трудом переводя дух,  весь  в  крови,  ибо
кровь, которая лилась из носа и изо  рта  великана  нубийца,  запятнала  мои
белые одежды, в первый раз увидел живую Клеопатру. Колесница царицы была  из
чистого  золота,  ее  влекли  молочно-белые  жеребцы.  Возле   Клеопатры   в
колеснице стояли две  очень  красивые  девушки  в  греческих  платьях,  одна
справа, другая слева, и овевали ее сверкающими опахалами. Ее  голову  венчал
убор Исиды - золотые изогнутые рога и между ними крупный диск полной луны  с
троном Осириса, дважды обвитый уреем. Это сооружение  держалось  на  золотой
шапочке в  виде  сокола  с  крыльями  синей  эмали,  глаза  сокола  были  из
драгоценных камней, а из-под шапочки  лились  ее  черные  длинные,  до  пят,
волосы.  На  плечах  вокруг  стройной  нежной  шеи  лежало  широкое  золотое
ожерелье с изумрудами и кораллами. На запястьях  и  выше  локтей  -  золотые
браслеты, тоже с изумрудами и кораллами, в одной руке священный  ключ  жизни
тау, выточенный из горного хрусталя, в другой - золотой царский  жезл.  Торс
под обнаженной грудью обтянут сверкающей, как  чешуя  змеи,  тканью,  сплошь
расшитой драгоценными камнями. Под этим сверкающим одеянием  была  сотканная
из золотых нитей юбка с драпировкой из прозрачного вышитого шелка с  острова
Кос, она пышными складками падала к ее маленьким белым ножкам в сандалиях  с
застежками из огромных жемчужин.
     Мне  было  довольно  одного-единственного  взгляда,   чтобы   все   это
разглядеть. Потом я посмотрел на ее лицо -  лицо,  которое  пленило  Цезаря,
погубило Египет и  в  будущем  должно  было  сделать  Октавиана  властелином
мира  -  посмотрел  и  увидел  безупречно  прекрасную   гречанку:   округлый
подбородок, пухлые изогнутые губы, точеные  ноздри,  тонкие,  как  раковина,
совершенной формы уши; широкий  низкий  лоб,  гладкий,  как  мрамор,  темные
кудрявые волосы, падающие тяжелыми волнами и блестящие  на  солнце;  плавные
дуги бровей, длинные загнутые ресницы. Она  явилась  мне  в  апофеозе  своей
царственной красоты и величия. Сияли ее  изумительные  глаза,  лиловые,  как
кипрские фиалки, - глаза,  в  которых,  казалось,  спит  ночь  со  всеми  ее
тайнами, непостижимыми, как пустыня,  но  и  живые,  как  ночь,  которая  то
темнее, то  светлее,  то  вдруг  озаряется  вспышками  света,  рожденного  в
звездной пропасти неба. Да, я увидел это чудо, хотя и не умею  описать  его.
И сразу же, тогда еще, я понял, что могущество чар этой женщины  заключается
не только в ее  несравненной  красоте.  Покоряет  то  ликование,  тот  свет,
которые переполняют ее необузданную, страстную  душу  и  прорываются  к  нам
сквозь телесную оболочку. Ибо эта женщина  -  порыв  и  пламя,  подобной  ей
никогда в мире не было и не будет. Огонь ее пылкого сердца озарял  ее,  даже
когда она погружалась в задумчивость.  Но  стоило  ей  стряхнуть  печаль,  и
глаза ее вспыхивали,  точно  два  солнца,  голос  журчал  нежной  вкрадчивой
музыкой - есть ли на  свете  человек,  способный  рассказать,  какой  бывала
Клеопатра в такие минуты? Ей было даровано непобедимое обаяние, которым  так
влечет нас женщина, ей был дарован глубочайший ум, за  который  мужчина  так
долго сражался с небом. И с этим обаянием, с этим  умом  уживалось  зло,  то
поистине демоническое зло, которое не ведает страха и, глумясь над  людскими
законами, захватывает ради забавы империи и с улыбкой  смотрит,  как  льются
ей в угоду реки крови. И все это сплелось в ее душе,  создав  ту  Клеопатру,
покорить которую не может ни один  мужчина,  и  ни  один  мужчина  не  может
позабыть,  если   хоть   раз   ее   увидел,   величественную,   как   гроза,
ослепительную, как молния,  беспощадную,  как  чума,  и  все  же  с  сердцем
женщины. Все знают, что она совершила. Горе миру,  когда  на  него  еще  раз
падет такое же проклятье!
     Клеопатра  равнодушно  повернула  голову  взглянуть,  почему  волнуется
толпа, и на миг наши глаза встретились.  Ее  глаза  были  темные  и  как  бы
обращены в себя, словно она и видит, что происходит,  но  все  это  скользит
мимо сознания. Потом глаза вдруг  ожили,  и  даже  цвет  их  изменился,  как
меняется цвет моря, когда налетит ветер. Сначала в них мелькнул гнев,  потом
рассеянный интерес;  когда  же  она  увидела  распростертое  на  земле  тело
гиганта нубийца, которого я готовился убить, и  узнала  в  нем  того  самого
непобедимого  гладиатора,  в  глазах  появилось  что-то  весьма  похожее  на
удивление. И, наконец, они смягчились, хотя  выражение  ее  лица  ничуть  не
изменилось.  Но  тому,  кто  хотел  прочесть  мысли  Клеопатры,  нужно  было
смотреть ей в глаза, потому что в лице  было  мало  игры.  Обернувшись,  она
что-то сказала своим телохранителям. Они выступили вперед и подвели  меня  к
ней. Народ в мертвом молчании ждал, что вот сейчас меня казнят.
     Я стоял перед ней, скрестив на груди  руки.  Да,  я  был  ошеломлен  ее
ослепительной красотой, но в  моем  сердце  кипела  ненависть  к  ней,  этой
смертной женщине, посмевшей надеть на себя наряд Исиды, к  этой  самозванке,
отнявшей у меня трон, к  этой  блуднице,  расточающей  богатства  Египта  на
золотые колесницы и  благовония.  Она  оглядела  меня  с  ног  до  головы  и
спросила  своим  звучным  грудным  голосом  на  языке  Кемета,  которым  она
великолепно владела, единственная из всех Лагидов:
     - Кто ты такой, египтянин, - а ты египтянин, я вижу, -  кто  ты  такой,
что осмелился избить моего раба, который расчищал мне путь по  улицам  моего
города?
     - Кто я? Меня  зовут  Гармахис,  -  смело  ответил  я.  -  Я  астролог,
приемный сын верховного жреца храма Сети и правителя Абидоса,  приехал  сюда
в поисках судьбы. А раба твоего я избил, о  царица,  потому  что  он  ударил
дубинкой эту женщину, без всякой вины с ее стороны. Спроси народ, лгу я  или
говорю правду.
     - Гармахис... - произнесла она задумчиво. - У тебя  благородное  имя  и
внешность и манеры аристократа.
     Потом обратилась к стражу, который видел, что произошло, и  велела  ему
все рассказать. Он не  погрешил  против  правды,  ибо  почувствовал  ко  мне
расположение, когда я одолел в драке  нубийца.  Выслушав  стража,  Клеопатра
что-то сказала девушке с опахалом, которая стояла возле нее, - девушка  была
очень красивая, с  роскошными  кудрявыми  волосами  и  темными  застенчивыми
глазами.  Девушка  прошептала  какие-то  слова  в  ответ.  Тогда   Клеопатра
приказала  подвести  к  себе  раба;  стражи  подняли  нубийца,  к   которому
вернулось сознание, и подвели к ней  вместе  с  женщиной,  которую  он  сбил
дубинкой на землю.
     - Собака, трус! - бросила она все тем же звучным грудным голосом. -  Ты
кичишься своей силой и потому ударил слабую женщину, но этот юноша  оказался
сильнее, и ты сдался, презренный. Ну  что  ж,  сейчас  ты  получишь  хороший
урок. Отныне если тебе  вздумается  ударить  женщину,  ты  сможешь  бить  ее
только левой рукой. Эй, стражи, отрубить этой черной твари правую руку.
     Отдав этот приказ, она откинулась на  сиденье  своей  колесницы,  и  ее
глаза словно бы опять погрузились в сон. Гигант вопил и молил о  пощаде,  но
стражи схватили его и отрубили мечом руку на полу  нашей  трибуны,  а  потом
унесли прочь под  его  громкие  стоны.  Процессия  двинулась  дальше.  Когда
колесница миновала нас, красавица с опахалом обернулась, поймала мой  взгляд
и с улыбкой кивнула, словно чему-то радуясь, чем меня немало озадачила.
     Народ вокруг тоже весело  шумел,  все  поздравляли  меня,  шутили,  что
теперь меня пригласят во дворец и я стану придворным  астрологом.  Но  мы  с
дядей при первой же возможности постарались ускользнуть и  двинулись  домой.
Всю  дорогу  он  возмущался  моим  безрассудством,  но  дома  обнял  меня  и
признался, как он счастлив и как гордится мной,  что  я  так  легко  победил
этого силача нубийца и не навлек на себя беды.


                                 Глава II,
               повествующая о приходе Хармианы и о гневе Сепа

     Вечером того же дня, когда