ны,
которые качали нас на своей груди, точно в колыбели, влились в соленое  море
и растворились в нем, и  там,  где  мы  целовали  друг  друга  и  сжимали  в
объятьях, когда-нибудь будут целоваться влюбленные, которые еще не  родились
на свет. Сколько счастья обещали эти  ночи,  но  обещанию  не  суждено  было
сбыться, оно оказалось пустоцветом - цветок завял, упал на землю и засох,  и
вместо счастья меня постигло величайшее несчастье. Ибо все  кончается  тьмой
и тленом, и тот, кто сеет глупость, пожинает скорбь. О, эти ночи на Ниле!
     Но вот сон кончился  -  мы  снова  оказались  за  ненавистными  стенами
прекрасного дворца на мысе Лохиас.


     - Куда  это  вы,  Гармахис,  ездили  с  Клеопатрой?  -  спросила   меня
Хармиана, встретившись со мной  случайно  в  день  возвращения.  -  Замыслил
какое-то новое предательство? Или  любовники  просто  уединились,  чтобы  им
никто не докучал?
     - Я ездил с Клеопатрой по  тайным  делам  чрезвычайной  государственной
важности, - сухо ответил я.
     - Ах, вот как! Любая тайна чревата злом, - не  забудь,  самые  коварные
птицы летают ночью. А ты, Гармахис, достаточно умен и  понимаешь,  что  тебе
нельзя открыто показываться в Египте.
     От ее слов я вспыхнул гневом, ибо мне было непереносимо презрение  этой
хорошенькой девушки.
     - Неужели твой язык должен язвить без передышки? - спросил я ее. -  Так
знай же: я был там, куда тебе  не  позволено  и  приблизиться;  мы  пытались
добыть средства, которые помогут Египту удержаться в борьбе с Антонием и  не
стать его добычей.
     - Вот оно что, - проговорила она,  метнув  в  меня  быстрый  взгляд.  -
Глупец! Ты зря трудился, Египет все равно станет  добычей  Антония,  сколько
бы ты ни старался его спасти. Что ты сегодня значишь для Египта?
     - Мои старания, быть может, действительно ничего  не  стоят;  но  когда
против Антония выступит Клеопатра, он не сможет одолеть Египет.
     - Сможет и  обязательно  одолеет  его  с  помощью  самой  Клеопатры,  -
проговорила Хармиана и с горечью усмехнулась. -  Когда  царица  торжественно
проплывет со всей своей свитой по Кидну, потом за  ней  в  Александрию,  без
всякого сомнения, увяжется этот солдафон Антоний - победитель  и  такой  же,
как ты, раб!
     - Ложь! Ты лжешь! Клеопатра не поплывет в Тарс, и Антоний не  явится  в
Александрию, а если явится, то только воевать.
     - О, ты в этом так уверен? - И она негромко рассмеялась. - Ну  что  же,
тешь себя такими надеждами, если тебе приятно. Через три дня ты  будешь  все
знать. До чего же  легко  обвести  тебя  вокруг  пальца,  одно  удовольствие
смотреть! Прощай же! Иди мечтать о своей  возлюбленной,  ибо  нет  не  свете
ничего слаще любви.
     И она исчезла, оставив меня в гневе и тревоге, которую посеяла  в  моем
сердце.


     Больше  я  Клеопатру  в  тот  день  не  видел,  но  на   следующий   мы
встретились. Она была в  дурном  расположении  духа  и  не  нашла  для  меня
ласкового слова. Я завел речь о войсках, которые будут защищать  Египет,  но
она отмахнулась от разговора.
     - Зачем ты докучаешь мне? - сердито набросилась она на  меня.  -  Разве
не видишь, что я извелась от забот? Вот дам завтра  Деллию  ответ,  и  будем
обсуждать дела, с которыми ты пришел.
     - Хорошо, я подожду до завтра, до того, как ты  дашь  Деллию  ответ,  -
сказал я. - А знаешь ли ты, что еще вчера Хармиана, которую  все  во  дворце
называют хранительницей тайн царицы, - так вот,  Хармиана  вчера  поклялась,
что ты скажешь Деллию: "Я хочу мира и поплыву к Антонию!"
     - Хармиане неведомы мои замыслы,  -  отрезала  Клеопатра  и  в  сердцах
топнула ножкой, - а если у нее такой  длинный  язык,  она  будет  тотчас  же
изгнана из дворца, как того и заслуживает. Хотя,  если  говорить  правду,  -
возразила она сама себе, - в этой  головке  больше  ума,  чем  у  всех  моих
тайных советников вместе взятых, к тому же никто не умеет так ловко этот  ум
применить. Ты знаешь, что я продала часть  этих  изумрудов  богатым  иудеям,
которые живут в Александрии, и продала по очень дорогой  цене  -  за  каждый
получила пять  тысяч  сестерций!  Но  я  продала  всего  несколько,  сказать
правду, они пока больше просто не могли купить. Вот было зрелище, когда  они
увидели камни: от алчности и изумления глаза у них сделались  огромные,  как
яблоки. А  теперь,  Гармахис,  оставь  меня,  я  очень  утомлена.  Никак  не
изгладится воспоминание о подобной кошмару ночи в пирамиде.
     Я встал и поклонился, но медлил уходить.
     - Прости меня Клеопатра, а как же наше бракосочетание?
     - Наше бракосочетание? А разве мы не муж и жена?
     - Да, но не перед миром и людьми. Ты обещала.
     - Конечно, Гармахис, я обещала, и завтра, едва только  я  избавлюсь  от
этого наглеца Деллия, я выполню свое обещание и  объявлю  всему  двору,  что
ты - повелитель Клеопатры. Непременно будь в зале. Ты доволен?
     И она протянула мне руку для поцелуя, глядя на меня странным  взглядом,
как будто боролась с собой. Я ушел,  но  ночью  попытался  еще  раз  увидеть
Клеопатру, однако это не удалось. "У царицы госпожа  Хармиана",  -  твердили
евнухи и никого не пропускали.
     Утром двор собрался в большом тронном зале за час до  полудня,  я  тоже
пришел; сердце то бешено колотилось, то замирало - скорее бы дождаться,  что
ответит Клеопатра Деллию, и услышать, что я  -  соправитель  царицы  Египта.
Двор был в полном составе, все  поражали  великолепием  нарядов:  советники,
вельможи, военачальники, евнухи, придворные дамы -  все  были  здесь,  кроме
Хармианы. Миновал час, но Клеопатра с Хармианой все не  появлялись.  Наконец
через  боковую  дверь  незаметно  проскользнула  Хармиана  и  встала   среди
придворных дам у трона. Она сразу же бросила взгляд на меня, и в  ее  глазах
я увидел торжество, хотя не мог понять, по поводу чего она торжествует.  Как
мог я догадаться, что она уже погубила меня и обрекла на гибель Египет?
     Раздались звуки фанфар, и в парадном церемониальном наряде,  с  золотым
уреем на лбу и с огромным  изумрудом  в  виде  скарабея,  который  Клеопатра
извлекла из нутра мертвого  фараона,  сияющим  сейчас,  как  звезда,  на  ее
груди, величественно вошла  царица  и  двинулась  к  трону  в  сопровождении
стражников-галлов в сверкающих доспехах. Ее прелестное лицо  было  сумрачно,
дремотно-отрешенные глаза темны, и никто не мог прочесть, что в них  таится,
хотя все придворные так и встрепенулись в  ожидании  того,  что  произойдет.
Она медленно опустилась на трон, точно каждое движение  стоило  ей  великого
труда, и обратилась к главному глашатаю по-гречески:
     - Ожидает ли посланец благородного Антония?
     Глашатай поклонился и ответил, что да, ожидает.
     - Пусть войдет и выслушает наш ответ.
     Двери распахнулись, и в сопровождении свиты  военачальников  в  тронный
зал  своим  мягким,  кошачьим  шагом  вошел  Деллий  в  золотых  доспехах  и
пурпурном плаще и низко склонился перед престолом.
     - Великая и прекраснейшая царица Египта, - вкрадчиво  заговорил  он,  -
тебе было угодно милостиво повелеть, чтобы я сегодня явился  выслушать  твой
ответ на послание  благородного  триумвира  Антония,  к  которому  я  завтра
отплываю в Киликию, в Тарс, и вот  я  здесь.  Молю  простить  дерзость  моих
речей, о царица, но  выслушай  меня:  прежде  чем  с  твоих  прелестных  уст
сорвутся  слова,  которых  не  вернуть,  подумай  многажды.  Объяви  Антонию
войну - и Антоний разобьет тебя. Но явись пред  ним,  сияя  красотой,  средь
волн, пеннорожденная, подобная твоей матери - богине  Афродите,  и  никакого
поражения тебе не надо опасаться, он  осыплет  тебя  всеми  дарами,  которые
любы сердцу царицы и женщины,  -  ты  получишь  империю,  роскошные  дворцы,
города, власть, славу и богатство, и никто  не  посмеет  посягнуть  на  твою
корону. Не забывай: Антоний держит все страны Востока в  своей  руке  воина;
его волею восходят на трон цари; вызвав его неудовольствие, они  лишаются  и
трона, и жизни.
     Он поклонился и, скрестив руки на груди, стал терпеливо ждать ответа.
     Минуты шли, Клеопатра молчала, она сидела,  точно  сфинкс  Хор-эм-ахет,
безмолвная, непроницаемая, и  глядела  мимо  стен  огромного  тронного  зала
ничего не видящими глазами.
     Потом раздалась нежная музыка ее голоса - она заговорила; я с  трепетом
ждал, что вот сейчас Египет объявит войну Риму.
     - Благородный Деллий, мы много  размышляли  o  том,  что  содержится  в
послании, которое ты привез от великого Антония нам,  отнюдь  не  блистающей
мудростью царице Египта. Мы  долго  вдумывались  в  него,  держали  совет  с
оракулами богов, с мудрейшими  из  наших  друзей,  прислушивались  к  голосу
нашего сердца, которое неусыпно печется о благе нашего народа, как  птица  о
своих птенцах. Оскорбительны слова,  что  ты  привез  нам  из-за  моря;  мне
кажется,  их  было  бы  пристойнее  послать  какому-нибудь  мелкому   царьку
крошечной зависимой  страны,  а  вовсе  не  ее  величеству  царице  славного
Египта. И  потому  мы  сосчитали,  сколько  легионов  мы  сможем  снарядить,
сколько трирем и  галер  поплывут  по  нашему  приказу  в  море,  сосчитали,
сколько у нас денег, - и оказалось, что мы сможем  купить  все  необходимое,
дабы вести войну. И мы решили, что, хоть Антоний и силен,  Египту  его  сила
не страшна.
     Она умолкла, по залу запорхали рукоплескания - все выражали  восхищение
ее  гордой  отповедью.  Один  лишь  Деллий  протянул  вперед  руки,  как  бы
отталкивая ее слова. Но она заговорила снова!
     - Благородный Деллий, нам хотелось бы завершить на этом свой  ответ  и,
укрепившись в наших могучих каменных цитаделях и в  цитаделях  сердец  наших
воинов, перейти к действиям. Но мы этого не сделаем.  Мы  не  совершали  тех
поступков, которые молва превратно донесла до слуха благородного  Антония  и
в которых он столь грубо  и  оскорбительно  обвинил  нас;  и  потому  мы  не
поплывем в Киликию оправдываться.
     Снова  вспыхнули  рукоплескания,  мое  сердце  бешено  заколотилось  от
торжества; потом вновь наступила тишина, и Деллий спросил:
     - Так, стало быть, царица Египта, я должен  передать  Антонию,  что  ты
объявляешь ему войну?
     - О нет, - ответила она, - мы объявляем мир.  Слушай  же:  мы  сказали,
что не поплывем в Киликию оправдываться перед ним,  и  мы  действительно  не
поплывем оправдываться. Однако, - тут она улыбнулась в  первый  раз  за  все
время, - мы согласны плыть в Киликию,  и  плыть  без  промедления,  дабы  на
берегах Кидна доказать наше царственное расположение и наше миролюбие.
     Я услыхал ее слова и ушам своим не поверил. Не изменяет  ли  мне  слух?
Неужели Клеопатра так легко нарушает свои клятвы? Охваченный  безумием,  сам
не понимая, что я делаю, я громко крикнул:
     - О царица, вспомни!
     Она  повернулась  ко  мне  с  быстротой   тигрицы,   глаза   вспыхнули,
прелестная головка гневно вскинулась.
     - Молчи, раб! - произнесла она. - Кто позволил тебе вмешиваться в  нашу
беседу? - Твое дело - звезды, война и мир - дело тех, кто правит миром.
     Я сжался от стыда и тут увидел, как на лице  Хармианы  снова  мелькнула
улыбка торжества, потом на него набежала тень - быть  может,  ей  было  жаль
меня в моем падении.
     - Ты просто уничтожила этого наглого невежду, сказал  Деллий,  указывая
на меня пальцем в сверкающих перстнях. - А  теперь  позволь  мне,  о  царица
Египта, поблагодарить тебя от всего сердца за твои великодушные слова и...
     - Нам не нужна твоя благодарность, о благородный Деллий; и не  пристало
тебе корить нашего слугу, - прервала его Клеопатра,  гневно  хмурясь,  -  мы
примем благодарность из  уст  одного  лишь  Антония.  Возвращайся  к  своему
повелителю и передай ему, что, как только он успеет подготовить  все,  чтобы
оказать нам достойный прием, наши суда поплывут вслед  за  тобой.  А  теперь
прощай! На борту твоего корабля тебя ожидает скромный знак нашей милости.
     Деллий трижды поклонился и пошел к выходу,  а  все  придворные  встали,
ожидая, что скажет царица. Я  тоже  ждал,  надеясь,  что,  может  быть,  она
все-таки выполнит клятву и назовет  меня  перед  лицом  всего  Египта  своим
царственным супругом. Но она молчала. Все так же мрачно хмурясь, она  встала
и  в  сопровождении  своих  стражей  прошествовала  из   тронного   зала   в
Алебастровый. Тогда и придворные стали расходиться, и,  проходя  мимо  меня,
все до единого вельможи и советники презрительно кривились. Никто из них  не
знал моей тайны, никто не догадывался о нашей с  Клеопатрой  любви  и  о  ее
решении стать моей супругой, но все завидовали мне, ибо я был  в  милости  у
царицы, и теперь не просто радовались моему падению,  но  открыто  ликовали.
Однако что мне было до их радости их презрения, я стоял, окаменев  от  горя,
и чувствовал, что надежда улетела и земля ускользает у меня из-под ног.


                                Глава XIII,
                        повествующая об обвинениях,
                 которые Гармахис бросил в лицо Клеопатре,
             о сражении Гармахиса с телохранителями Клеопатры;
                     об ударе, который нанес ему Бренн,
                       и о тайной исповеди Клеопатры

     Наконец тронный зал опустел, я тоже хотел подняться к себе,  но  в  эту
минуту меня хлопнул по плечу один из евнухов и грубо приказал идти  в  покои
царицы, ибо она желает меня видеть. Час назад этот  негодяй  пресмыкался  бы
передо мной во прахе, но он все слышал и сейчас - такова  уж  подлая  натура
рабов - готов был топтать меня ногами, как мир  всегда  топчет  павших.  Те,
кто сорвался с вершины и упал, познают всю  горечь  позора.  И  потому  горе
великим, ибо их на каждом шагу подстерегает падение!
     Я с такой яростью глянул на  раба,  что  он  отскочил  от  меня,  точно
трусливая  собака;  потом  пошел  к  Алебастровому  Залу,  и   стражи   меня
пропустили. В центре  зала  возле  фонтана  сидела  Клеопатра,  с  ней  были
Хармиана, гречанки Ирада, Мерира и еще несколько ее придворных дам.
     - Ступайте, - сказала она им, - я хочу говорить с моим астрологом.
     И все они ушли, оставив нас вдвоем.
     - Стой там, - произнесла она, впервые за все время подняв глаза.  -  Не
подходи ко мне, Гармахис: я тебе не доверяю. Может  быть,  ты  припас  новый
кинжал. По какому праву осмелился ты вмешаться в мою  беседу  с  римлянином?
Отвечай!
     Кровь моя вскипела, в душе заклокотали горечь и гнев,  точно  волны  во
время бури.
     - Нет, это ты ответь мне, Клеопатра! -  властно  потребовал  я.  -  Где
твоя торжественная клятва, которой ты поклялась,  положив  руку  на  мертвое
сердце Менкаура, вечноживущего Осириса? Где твоя  клятва,  что  ты  объявишь
войну этому римлянину Антонию? Где твоя клятва, что ты назовешь  меня  своим
царственным супругом перед лицом всего Египта?! -  Голос  мой  прервался,  я
умолк.
     - О да, Гармахис, кому, как не тебе, напоминать о клятвах, ведь  сам-то
ты их никогда не нарушал! - язвительно проговорила она. - И все  же,  о  ты,
целомудреннейший из жрецов Исиды; вернейший в мире друг, который никогда  не
предавал  своих  друзей;  честнейший,  достойнейший,   благороднейший   муж,
который никогда не отдавал свое право на трон, свою страну и  ее  свободу  в
обмен на мимолетную любовь женщины, - и все же, откуда ты  знаешь,  что  моя
клятва - пустой звук?
     - Я не буду отвечать на твои упреки, Клеопатра,  ответил  я,  изо  всех
сил сдерживаясь, - я все их  заслужил,  хоть  и  не  из  твоих  уст  мне  их
слышать. Я объясню тебе, откуда я все знаю. Ты собираешься плыть к  Антонию;
ты прибудешь в своем роскошнейшем одеянии, как советовал тебе  этот  лукавый
римлянин, и станешь  пировать  с  тем,  чей  труп  ты  должна  бы  выбросить
стервятникам - пусть они пируют над ним. Может быть, ты  даже  намереваешься
расточить сокровища, которые ты выкрала  из  мумии  Менкаура,  -  сокровища,
которые Египет хранил тысячелетия про черный день, - на буйные пиры, и  этим
увенчаешь  бесславную   гибель   Египта.   Знаю   я   потому,   что   ты   -
клятвопреступница и ловко обманула меня, а я-то, я-то полюбил тебя  и  свято
тебе верил; знаю потому,  что  еще  вчера  ты  клялась  сочетаться  со  мной
браком, а сегодня осыпаешь  ядовитыми  насмешками  и  оскорбила  перед  этим
римлянином и перед всем двором!
     - Я клялась сочетаться с тобой браком? Боги, что такое брак? Разве  это
истинный союз сердец, узы, прекрасные, точно летящая паутинка,  и  столь  же
невесомые, но соединяющие две души, когда  они  плывут  по  полному  видений
ночному океану страсти, и тающие в каплях утренней росы?  Тебе  не  кажется,
что брак скорее напоминает железную цепь, в  которую  насильно  заковали  на
всю жизнь двоих, и когда тонет один, за ним на дно уходит  и  другой,  точно
приговоренный к жесточайшей смерти раб?* Брак! И чтобы я  в  него  вступила!
Чтобы я пожертвовала  свободой,  чтобы  своей  волей  надела  на  себя  ярмо
тягчайшего  рабства,  которое  влачат  женщины,  ибо  себялюбивые   мужчины,
пользуясь тем, что  они  сильнее,  заставляют  нас  делить  с  ними  ставшее
ненавистным ложе и выполнять обязанности, давно уже не  освященные  любовью!
Какой же тогда смысл быть царицей, если я  не  могу  избегнуть  злой  судьбы
рожденных в низкой доле? Запомни, Гармахис: больше всего  на  свете  женщина
страшится двух зол - смерти и брака, причем смерть для нее даже  милее,  ибо
она дарит нам покой, а брак, если он оказался несчастливым, заживо  ввергает
нас во все муки, которые нам уготовали чудовища Аменти. Нет, меня  не  может
испачкать клевета черни, которая  из  зависти  порочит  те  истинно  чистые,
возвышенные души,  которые  не  выносят  принуждения  и  никогда  не  станут
насильно  удерживать  привязанность  другого  и  потому,  Гармахис,  я  могу
любить, но в брак я не вступлю никогда!
     ______________
     * Речь идет о  римском  обычае  приковывать  преступника,  совершившего
тяжкое преступление, к трупу уже умершего преступника.

     - Но лишь  вчера,  Клеопатра,  ты  клялась,  что  назовешь  меня  своим
супругом и посадишь рядом с собой на трон, что ты  объявишь  об  этом  всему
Египту!
     - Вчера, Гармахис, красная корона вокруг луны предвещала бурю, а  нынче
день так ясен! Но кто знает: завтра, быть может, налетит гроза,  кто  знает,
может быть, я выбрала лучший и самый легкий путь спасти  Египет  от  римлян.
Кто знает, Гармахис, может быть, ты еще назовешь меня своей супругой.
     Больше я не мог вынести ее лжи, ведь я видел, что она играет мной. И  я
выплеснул в лицо ей все, что терзало мне сердце.
     - Клеопатра, ты поклялась защищать Египет - и  готовишься  предать  его
Риму! Ты поклялась использовать сокровища,  тайну  которых  я  тебе  открыл,
только во благо Египта, - и что же? Ты готовишься  с  их  помощью  ввергнуть
Египет в бесславие и навеки заковать в кандалы! Ты поклялась  сочетаться  со
мной браком, ведь я люблю тебя и пожертвовал тебе  всем,  -  и  что  же?  Ты
глумишься надо мной и отвергаешь меня! И потому слушай меня  -  не  меня,  а
грозных богов, которые вещают моими  устами:  проклятие  Менкаура  падет  на
тебя, ибо ты поистине ограбила его священный прах и надругалась над  ним!  А
теперь  отпусти  меня,  о  воплощение  порока  в  пленительнейшей  оболочке,
отпусти меня, царица лжи, которую я  полюбил  на  свою  погибель  и  которая
навлекла  на  меня  последнее  проклятье  судьбы!  Позволь  мне   где-нибудь
укрыться и никогда больше не видеть твоего лица!
     Она в гневе поднялась, и гнев ее был ужасен.
     - Отпустить тебя, чтобы ты на свободе стал замышлять зло  против  меня?
Нет, Гармахис, я больше не позволю тебе плести заговоры и покушаться на  мой
трон! Я повелеваю, чтобы  ты  тоже  сопровождал  меня,  когда  я  поплыву  к
Антонию в Киликию, и там, быть  может,  я  отпущу  тебя!  -  И  не  успел  я
произнести в ответ хоть слово, как она ударила в серебряный г