огов,
которые построили этот храм, не любили  источник  жизни  -  солнце,  хоть  и
поклонялись ему. Где же занавес?
     Наконец Атуа его подняла и вошла в покой отца с посохом в одной руке  и
с корзиной в другой. На ее лице стало еще больше морщин,  в  редких  волосах
почти не было темных  прядей,  но  в  остальном  она  почти  не  изменилась.
Старуха остановилась у занавеса и стала вглядываться в сумрак  покоя  своими
зоркими глазами, потому что заря еще не осветила комнату отца.
     - Где же он? - спросила она. - Неужто ушел ночью бродить, слепой, -  да
не допустит этого Осирис, славится его имя вечно! Горе мне, горе!  И  почему
я не зашла к нему вечером? Горе всем  нам,  великое  горе!  До  чего  же  мы
дожили: верховный жрец  великого  и  священного  храма,  по  праву  рождения
правитель Абидоса, остался в своей немощи один,  и  только  ветхая  старуха,
которая сама стоит одной ногой в  могиле,  ухаживает  за  ним!  О  Гармахис,
бедный мой, несчастный мальчик, это ты навлек на нас такое  горе!..  Великие
боги, что это? Неужто он  спит  на  полу?  Нет,  нет...  он  умер?  Царевич!
Божественный отец! Аменемхет! Проснись,  восстань!  -  И  она  заковыляла  к
трупу. - Что с тобой? Клянусь  Осирисом,  который  спит  в  своей  священной
могиле в Абидосе,  ты  умер?  Умер  один,  никого  не  было  рядом  с  тобой
поддержать в эту священную минуту, сказать слова утешения!  Ты  умер,  умер,
умер! -  И  ее  горестный  вопль  полетел  к  потолку,  отскакивая  эхом  от
украшенных статуями стен.
     Тише, перестань кричать! - сказал я, выходя из темноты на свет.
     - Ай, кто ты такой?! - крикнула  она  и  выронила  из  рук  корзину.  -
Злодей, это  ты  убил  нашего  владыку  праведности,  единственного  владыку
праведности во всем Египте? Да падет на тебя извечное  проклятье,  ибо  хотя
боги отвернулись от  нас  в  час  горького  испытания,  но  они  не  оставят
преступления безнаказанным и тяжко покарают того, кто убил их помазанника!
     - Посмотри на меня, Атуа, - сказал я.
     - А разве я не смотрю? Смотрю и вижу злодея, бродягу, который  совершил
это великое зло! Гармахис оказался предателем  и  сгинул  где-то  в  дальних
странах, а ты убил  его  божественного  отца  Аменемхета,  и  вот  теперь  я
осталась одна на всем белом свете, у меня нет  никого,  ни  единой  души.  Я
отдала убийцам моего  родного  внука,  пожертвовала  дочерью  и  зятем  ради
предателя Гармахиса! Ну что ж, убей и меня, злодей!
     Я шагнул к ней,  а  она,  решив,  что  я  хочу  ее  зарезать,  в  ужасе
закричала:
     - Нет, нет, мой господин,  пощади  меня!  Мне  восемьдесят  шесть  лет,
клянусь извечными богами, -  когда  начнется  разлив  Нила,  мне  исполнится
восемьдесят шесть лет, и все же я не хочу умирать, хотя  Осирис  милостив  к
тем, кто верно служил им всю жизнь! Не подходи  ко  мне,  не  подходи...  На
помощь! Помогите!
     - Замолчи, глупая! - приказал я. - Неужто ты меня не узнаешь?
     - А  почему  же  я  должна  тебя  узнать?   Разве   мне   знакомы   все
бродяги-моряки, которым Себек позволяет добывать средства на жизнь, грабя  и
убивая, пока они не  попадут  во  власть  Сета?  А  впрочем,  погоди...  как
странно... лицо так изменилось... и этот шрам... и  ты  хромаешь...  О,  это
ты, Гармахис! Это ты, любимый мой, родной  мой  мальчик!  Ты  вернулся,  мои
старые глаза тебя видят, до какого счастья я  дожила!  Я  думала,  ты  умер!
Позволь же мне обнять тебя! Ах, я забыла: Гармахис  -  предатель  и  убийца!
Вот лежит передо  мной  божественный  Аменемхет,  принявший  смерть  от  рук
отступника  Гармахиса!  Ступай  прочь!  Я  не  желаю  видеть  предателей   и
отцеубийц! Ступай к своей распутнице! Ты не тот,  кого  я  с  такой  любовью
нянчила и растила!
     - Успокойся, Атуа, молю тебя: успокойся! Я не убивал отца,  -  увы,  он
умер сам, умер в моих объятьях!
     - Да, конечно: в твоих объятьях и проклиная  тебя,  я  в  том  уверена,
Гармахис! Ты принес смерть тому, кто дал тебе жизнь! Ах-ха! Долго я живу  на
свете, и много выпало на мою долю горя, но такого черного часа еще  не  было
в моей жизни! Никогда я не любила глядеть на мумию, но лучше  бы  мне  давно
усохнуть и покоиться в гробу! Уходи, молю тебя, уйди с моих глаз!
     - Добрая моя старая няня, не упрекай  меня!  Разве  я  и  без  того  не
довольно вынес бед?
     - Ах, да, да, я и забыла! Так что за  преступление  ты  совершил?  Тебя
сгубила женщина,  как  женщины  всегда  губили  и  будут  губить  мужчин  до
скончания века. Да еще какая это была женщина! Ах-ха!  Я  видела  ее,  такой
красавицы еще на свете не было - злые боги нарочно  сотворили  ее  людям  на
погибель! А ты совсем молоденький, да к тому же жрец, проведший всю жизнь  в
затворничестве, - от такого воспитания добра не жди, одна пагуба!  Где  тебе
было устоять против нее? Конечно, ты  сразу  попался  в  ее  сети,  что  тут
удивительного. Подойди ко мне,  Гармахис,  я  поцелую  тебя!  Разве  женщина
может осудить мужчину за то, что он потерял голову от любви? Такова уж  наша
природа, а Природа знает, что делает, иначе  сотворила  бы  нас  другими.  С
нами здесь случилась беда похуже, вот это уж беда так беда!  Знаешь  ли  ты,
что  твоя  царица-гречанка  отобрала  у  храма  земли  и  доходы,  разогнала
жрецов - всех, кроме нашего божественного Аменемхета, который  теперь  лежит
здесь мертвый, его она пощадила неведомо почему; мало  того:  она  запретила
служить в этих стенах нашим великим богам. А теперь и Аменемхета  не  стало!
Скончался наш Амснемхет! Что ж, он вступил  в  сияние  Осириса,  и  ему  там
лучше, ибо жизнь его здесь, на земле, была невыносимым бременем. Слушай  же,
Гармахис, что я тебе скажу: он не оставил тебя  нищим;  как  только  заговор
был обезглавлен, он собрал все свои богатства, а они немалые, и спрятал  их,
я покажу тебе тайник, - они по праву должны перейти  к  тебе,  ведь  ты  его
единственный сын.
     - Атуа, не надо говорить мне о богатствах. Куда мне деться, где  скрыть
свой позор?
     - Да, да, ты прав; здесь тебе нельзя оставаться, тебя  могут  найти,  и
если найдут, то ты умрешь страшной смертью  -  тебя  удушат  в  просмоленном
мешке. Не бойся, я тебя спрячу, а после погребальных церемоний  и  плача  по
божественному Аменемхету мы  тайно  уедем  отсюда  и  будем  жить  вдали  от
людских глаз, пока  эти  несчастья  не  забудутся.  Ах-ха!  Печален  мир,  в
котором мы живем, и бед в нем не счесть, как жуков в нильском иле. Идем  же,
Гармахис, идем!


                                 Глава III,
                         повествующая о жизни того,
                     кто стал известен всем под именем
                        ученого затворника Олимпия,
                      в усыпальнице арфистов гробницы
                             Рамсеса близ Тапе;
                    о вести, что прислала ему Хармиана;
                   о советах, которые он давал Клеопатре;
                   и о возвращении Олимпия в Александрию

     И вот что произошло потом. Восемьдесят дней прятала меня  старая  Атуа,
пока искуснейшие из бальзамировщиков  готовили  труп  моего  отца,  царевича
Аменемхета, к погребению. И когда наконец все  предписанные  законом  обряды
были соблюдены, я тайно выбрался из своего  убежища  и  совершил  приношения
духу моего отца, возложил ему на грудь венок из лотосов и в  великой  скорби
удалился. А назавтра я увидел с  того  места,  где  лежал,  затаившись,  как
собрались жрецы храма Осириса и  святилища  Исиды,  как  медленно  двинулась
печальная процессия к священному озеру, неся расписанный  цветными  красками
гроб отца, как опустили его в солнечную ладью  с  навесом.  Жрецы  совершили
символический ритуал суда над мертвым и провозгласили  отца  справедливейшим
и достойнейшим среди  людей,  потом  понесли  его  в  глубокую  усыпальницу,
вырубленную в скалах неподелку от могилы всеблагого Осириса, чтобы  положить
рядом с моей матерью, которая уже много лет покоилась там, - надеюсь, что  и
я, невзирая на все свершенное мной зло, скоро тоже упокоюсь рядом с ними.  И
когда отца похоронили и запечатали вход  в  глубокую  гробницу,  мы  с  Атуа
извлекли  из  тайника  сокровища  отца,  надежно  их  укрыли,  я  переоделся
паломником и вместе со старой Атуа поплыл по  Нилу  в  Тапе;*  там,  в  этом
огромном городе, мы поселились, и  я  стал  искать  место,  куда  мне  будет
безопасно удалиться и жить в уединении.
     ______________
     * Тапе - современные Фивы.

     Такое место я наконец нашел.  К  северу  от  города  возвышаются  среди
раскаленной солнцем пустыни бурые крутые скалы, и здесь, в этих  безотрадных
ущельях, мои предки - божественные фараоны -  приказывали  высекать  себе  в
толще  скал  гробницы,  большая  часть  которых  и  по  сей  день  никем  на
обнаружена, так хитро маскировали вход в них. Но  есть  и  такие,  что  были
найдены, в них  проникли  окаянные  персы  и  просто  воры,  которые  искали
спрятанные сокровища. И вот однажды ночью - ибо я  не  осмеливался  покинуть
свое убежище при свете дня, - когда небо над зубцами скал начало  сереть,  я
вступил один в эту печальную долину  смерти,  подобной  которой  нет  больше
нигде на свете, и недолгое время спустя  приблизился  к  входу  в  гробницу,
спрятанному  в  складках  скал,  где,  как  я  потом  узнал,  был  похоронен
божественный Рамсес, третий фараон, носящий это имя, давно  вкушающий  покой
в царстве Осириса. В слабом свете зари, пробившемся сквозь  ход,  я  увидел,
что там, внутри, - просторное помещение и дальше много разных камер.
     Поэтому на следующую ночь  я  вернулся  со  светильниками,  и  со  мной
пришла моя старая няня Атуа,  которая  преданно  служила  мне  всю  жизнь  с
младенчества, когда я, беспомощный и несмышленый, еще лежал в  колыбели.  Мы
осмотрели величественную гробницу и наконец вошли в огромный зал, где  стоит
гранитный саркофаг с  мумией  божественного  Рамсеса,  который  много  веков
почивает в нем; на стенах начертаны мистические знаки; змея,  кусающая  себя
за хвост, - символ вечности; Ра, покоящийся на скарабее; Нут, рождающая  Ра;
иероглифы  в  виде  безголовых  человечков  и  много,  много  других  тайных
символов, которые я легко прочел, ибо принадлежу  к  числу  посвященных.  От
длинной наклонной галереи отходит несколько камер с  прекрасными  настенными
росписями.  Под   полом   каждой   камеры   могила   человека,   о   котором
рассказывается в сценах росписей на стенах -  знаменитого  мастера  в  своем
искусстве  или  ремесле,  которым  он  славил  со  своими  помощниками   дом
божественного Рамсеса.  На  стенах  последней  камеры,  той,  что  по  левую
сторону галереи, если стоять лицом к залу, где  саркофаг,  росписи  особенно
хороши, они посвящены двум слепым арфистам, играющим на  своих  арфах  перед
богом Моу; а под плитами пола мирно спят эти самые арфисты, которым  уже  не
держать в руках арфу на этой земле. И здесь, в этой печальной  обители,  где
покоятся арфисты, я поселился в обществе  мертвых  и  прожил  восемь  долгих
лет, неся наказание за совершенные мною преступления и  искупая  свою  вину.
Но Атуа любила свет и потому выбрала себе камеру с  изображениями  барок,  а
эта  камера  первая  по  правую  сторону  галереи,  если  стоять   лицом   к
усыпальнице с саркофагом Рамсеса.
     Вот как проходила моя жизнь. Через день старая Атуа ходила  в  город  и
приносила воду и еду, необходимую для поддержания жизни,  а  также  жир  для
светильников. На  закате  и  на  рассвете  я  выходил  на  час  в  ущелье  и
прогуливался по нему, чтобы сохранить здоровье  и  зрение,  которого  я  мог
лишиться в кромешной  темноте  гробницы.  Ночью  я  поднимался  на  скалы  и
наблюдал звезды, все остальное  время  дня  и  ночи,  когда  я  не  спал,  я
проводил в молитвах и в размышлениях, и наконец груз вины, свинцовой  глыбой
давившей мое сердце, стал не так тяжек, я снова приблизился  к  богам,  хотя
мне не было дозволено обращаться к  моей  небесной  матери  Исиде.  Я  также
обрел много знаний и мудрости, проникнув в тайны,  которые  начал  постигать
еще  раньше.  От  воздержанной  жизни,  наполненной  молитвами  в  печальном
одиночестве, плоть моя как бы истаяла, но я  научился  заглядывать  в  самое
сердце явлений и вещей глазами моего духа, и наконец  меня  осенило  великое
счастье Мудрости, живительное, точно роса.
     Скоро по городу распространился слух, что в  зловещей  Долине  Мертвых,
уединившись во мраке гробницы, живет некий великий ученый по имени  Олимпий,
и ко мне стали приходить люди и приносить больных, чтобы  я  их  исцелил.  Я
принялся изучать свойства трав и растений, в чем меня наставляла Атуа,  и  с
помощью ее науки и заключений, которые я  сделал  сам  в  своих  углубленных
размышлениях, я достиг  больших  высот  в  искусстве  врачевания,  и  многие
больные излечивались. Шло время,  слава  обо  мне  достигла  других  городов
Египта, люди, говорили, что я не только великий ученый, но  и  чародей,  ибо
беседую в своей  гробнице  с  духами  умерших.  И  я  действительно  с  ними
беседовал, но об этом мне не позволено рассказывать. И вот  немного  времени
спустя Атуа перестала ходить в город за водой и  пищей,  все  это  приносили
нам теперь люди, и даже гораздо больше, чем нам было нужно, ибо  я  не  брал
платы за лечение. Сначала, опасаясь, что кто-то узнает в отшельнике  Олимпии
пропавшего Гармахиса, я принимал посетителей лишь в темной камере  гробницы.
Но потом, когда я узнал, что молва разнесла по всему Египту весть  о  гибели
Гармахиса, я стал выходить на свет и, сидя  у  входа  в  гробницу,  оказывал
помощь больным, а также составлял для знатных и богатых  жителей  гороскопы.
Слава моя меж тем все росла, ко  мне  стали  приезжать  люди  из  Мемфиса  и
Александрии; от них я узнал,  что  Антоний  оставил  Клеопатру  и,  так  как
Фульвия умерла, женился  на  сестре  цезаря  Октавии.  Много,  много  разных
новостей узнавал я от посещавших меня людей.
     Когда пошел второй год моего затворничества, я  послал  старую  Атуа  в
Александрию под  видом  знахарки,  торгующей  целебными  травами,  велел  ей
разыскать Хармиану и, если она увидит, что Хармиана  хранит  верность  своим
клятвам, поведать ей о том, где я живу. И Атуа  отправилась  в  Александрию,
откуда приплыла через четыре с лишним месяца, привезя мне пожелания  здравия
и радости от Хармианы, а также ее дары. Атуа мне рассказала, как ей  удалось
добиться встречи с Хармианой и как она, беседуя с ней, упомянула мое  имя  и
сказала, что я погиб, после чего Хармиана, не в силах сдержать своего  горя,
разразилась рыданиями. Тогда старуха, проникнув в ее помыслы и чувства,  ибо
была  очень  умна  и  обладала  великими  познаниями  человеческой  природы,
открыла Хармиане, что Гармахис  жив  и  посылает  ей  приветствие.  Хармиана
зарыдала еще громче - теперь уже от  радости,  бросилась  обнимать  старуху,
осыпала дарами и просила передать мне, что верна своей клятве и  ждет  меня,
чтобы свершить месть. Узнав в Александрии  много  такого,  что  другим  было
неведомо, Атуа вернулась в Тапе.
     В том  же  году  ко  мне  прибыли  посланцы  Клеопатры  с  запечатанным
посланием и с богатыми дарами. Я развернул свиток и прочел:

     "Клеопатра - Олимпию, ученому египтянину,  живущему  в  Долине  Мертвых
близ Тапе.
     Слава о твоей учености, о мудрый Олимпий, достигла наших ушей.  Дай  же
нам совет, и если твой совет поможет нам исполнить наше желание, мы  осыплем
тебя почестями и богатствами,  каких  еще  не  удостаивался  никто  во  всем
Египте. Как нам вернуть любовь  благородного  Антония,  которого  околдовала
злокозненная Октавия и так долго удерживает вдали от нас?"

     Я понял, что Хармиана начала  действовать  и  что  это  она  рассказала
Клеопатре о моей великой учености.
     Всю ночь я размышлял, призвав на помощь мою мудрость, а  утром  написал
ответ, который продиктовали мне великие  боги,  дабы  погубить  Клеопатру  и
Антония:

     "Египтянин Олимпий - царице Клеопатре.
     Отправляйся в Сирию с тем, кто будет послан, дабы доставить тебя  туда;
Антоний снова вернется в твои объятия и одарит тебя столь щедро, что ты и  в
самых дерзких мечтах такого не можешь представить".

     Это письмо я отдал посланцам Клеопатры и велел им поделить между  собой
посланные мне Клеопатрой дары.
     Они отбыли в великом изумлении.
     Клеопатра же  ухватилась  за  мой  совет  и,  повинуясь  порывам  своей
страсти, тотчас же отправилась в Сирию с Фонтейем Капито, и  все  случилось,
как я ей предсказал. Она снова опутала Антония своими чарами, и  он  подарил
ей  большую  часть  Киликии,  восточный  берег  Аравии,  земли  Иудеи,   где
добывался  бальзам,  Финикию,  Сирию,  богатый  остров  Кипр  и   библиотеку
Пергама. Детей же, близнецов, которых Клеопатра после сына  Птолемея  родила
Антонию, он кощунственно провозгласил "Владыками, детьми  владык",  и  нарек
мальчика Александром Гелиосом, что по-гречески означает  солнце,  а  дочь  -
Клеопатрой Селеной, то есть крылатой луной.
     Вот как развивались события дальше.
     Вернувшись  в  Александрию,  Клеопатра  послала  мне  богатейшие  дары,
которых я не принял, и  стала  умолять  меня,  мудрейшего  ученого  Олимпия,
переехать жить в ее дворец в Александрию, но время еще  не  наступило,  и  я
отказался. Однако и она, и Антоний постоянно отправляли  ко  мне  посланцев,
спрашивая моего совета, и все мои  советы  приближали  их  гибель,  все  мои
пророчества сбывались.


     Один долгий год сменялся другим, еще более долгим, и вот  я,  отшельник
Олимпий, живущий вдали от людей  в  гробнице,  питающийся  хлебом  и  водой,
снова возвеличился в Кемете  благодаря  великой  мудрости,  которой  осенили
меня  боги-мстители.  Чем  искренней  я  презирал  потребности  плоти,   чем
вдохновенней обращал  свой  взор  к  небу,  тем  большую  глубину  и  власть
обретала моя мудрость.
     И вот прошло целых восемь лет. Началась и кончилась война с  парфянами,
по улицам Александрии провели во время триумфального шествия  пленного  царя
Большой  Армении  Артавасда.  Клеопатра  побывала  на  Самосе  и  в  Афинах;
повинуясь ей, Антоний выгнал из своего  дома  в  Риме  благородную  Октавию,
точно опостылевшую наложницу. Он совершил столько противных здравому  смыслу
поступков, что добром это уже не  могло  кончиться.  Да  и  удивительно  ли:
властелин мира потерял последние крохи великого  дара  богов  -  разума,  он
растворился в Клеопатре, как некогда растворялся в ней я.  И  кончилось  все
тем, что Октавиан, как и следовало ожидать, объявил ему войну.
     Однажды днем я спал в камере слепых  арфистов,  в  той  самой  гробнице
фараона Рамсеса близ Тапе, где я по-прежнему жил, и мне во  сне  явился  мой
старый отец Аменемхет, он встал у моего ложа, опираясь на посох, и повелел:
     - Смотри внимательно, мой сын.
     Я стал всматриваться глазами моего духа и увидел море, скалистый  берег
и два флота, сражающиеся друг с другом. На судах  одного  флота  развевались
штандарты Октавиана, на судах другого - штандарты Клеопатры и Антония.  Суда
Антония и Клеопатры теснили флот цезаря, он отступал, и победа клонилась  на
сторону Антония.
     Я еще пристальней вгляделся  в  открывшуюся  моим  глазам  картину.  На
золотой палубе галеры сидела Клеопатра  и  в  волнении  наблюдала  за  ходом
сражения. Я  устремил  к  ней  свой  дух,  и  она  услышала  голос  мертвого
Гармахиса, который оглушил ее:
     - Беги, Клеопатра, беги, иль ты погибнешь!
     Она с безумным видом оглянулась и снова услышала, как мой  дух  кричит:
"Беги!" Ее охватил необоримый страх. Она приказала морякам поднять паруса  и
дать сигнал всем своим кораблям плыть прочь. Моряки  с  изумлением,  но  без
особой неохоты повиновались, и галера поспешно устремилась с поля боя.
     Воздух  задрожал  от  оглушительного  крика,  который  сорвался  с  уст
матросов Антония и Октавиана:
     - Клеопатра