дняться к небу ох как нелегко. Я так  устала,  эта
лестница просто бесконечная. Но я решила, мой астроном, посмотреть,  как  ты
трудишься.
     - Это слишком большая честь, о царица! -  ответил  я,  низко  склоняясь
перед дней.
     - В самом деле? Но на твоем лице нет радости, скорее  недовольство.  Ты
слишком молод и красив, Гармахис, чтобы  заниматься  столь  иссушающей  душу
наукой.  Боги,  что  я  вижу  -  мой  венок  из  роз  валяется  среди  твоих
заржавленных приборов! Ах, Гармахис, сколько я знаю царей,  которые  хранили
бы  этот  венок  всю  жизнь,  дорожа  им  больше,  чем  самыми  драгоценными
диадемами! А ты швырнул его, точно пучок травы. Какой ты  странный  человек!
Но погоди - что это? Клянусь Исидой, женский шарф! Изволь же объяснить  мне,
мой Гармахис, как он попал сюда? Значит, наши жалкие  шарфы  тоже  входят  в
круг приборов, которые служат твоей возвышенной науке? Так, так,  вот  ты  и
выдал себя! Стало быть, ты меня все время обманывал?
     - Нет, величайшая из цариц, тысячу  раз  нет!  -  пылко  воскликнул  я,
понимая, что оброненный  Хармианой  шарф  действительно  мог  вызвать  такие
подозрения. - Клянусь тебе, я вправду не знаю, как эта  безвкусная  мишурная
вещица могла оказаться  здесь.  Может  быть,  ее  случайно  забыла  одна  из
женщин, что приходят убирать комнату.
     - Ах да, как же я сразу  не  догадалась,  -  холодно  проговорила  она,
смеясь журчащим смехом. - Ну конечно, у  рабынь,  которые  убирают  комнаты,
полно таких безделиц - из тончайшего шелка,  которые  стоят  дважды  столько
золота, сколько они  весят,  да  к  тому  же  сплошь  расшиты  разноцветными
нитками. Я бы и сама не постыдилась надеть такой шарф. Сказать  правду,  мне
кажется, я его на ком-то видела. - И она набросила шелковую  ткань  себе  на
плечи  и  расправила  концы  своей  белой  рукой.  -  Но  что  я  делаю?  Не
сомневаюсь, в твоих глазах, я совершила  святотатство,  накинув  шарф  твоей
возлюбленной на свою безобразную  грудь.  Возьми  его,  Гармахис;  возьми  и
спрячь на груди, возле самого сердца!
     Я взял злосчастную тряпку и,  шепча  про  себя  проклятия,  которые  не
осмеливаюсь написать, шагнул на открытую площадку, казалось,  вознесенную  в
самое небо, с которой наблюдал звезды.  Там,  скомкав  шарф,  я  бросил  его
вниз, и он полетел, подхваченный ветром.
     Увидев это, прелестная царица снова засмеялась.
     - Зачем? - воскликнула она. - Что сказала бы твоя дама сердца, если  бы
увидела, как ты столь непочтительно выбросил  ее  залог  любви?  Может  быть
Гармахис, такая же участь постигнет и мой венок? Смотри, розы  увядают;  на,
брось. - И, наклонившись, она взяла венок и протянула мне.
     Я был в таком бешенстве, что вдруг решил разозлить ее и  послать  венок
вслед за шарфом, однако обуздал себя.
     - Нет, - ответил я уже не так резко, - этот венок - дар царицы,  его  я
сохраню. - Эту минуту я увидел, что занавес колыхнулся. Сколько раз я  потом
жалел, что произнес эти слова пустой любезности, оказавшиеся роковыми.
     - Как  мне  благодарить  бога  любви  за  столь  великую   милость?   -
проговорила она, вперяя в меня странный взгляд. - Но довольно шуток,  выйдем
на эту площадку, я  хочу,  чтобы  ты  рассказал  мне  о  своих  непостижимых
звездах. Я всегда любила звезды, они такие чистые, яркие,  холодные,  и  так
чужды им наши одержимость и суета. Меня с детства тянуло к ним, вот бы  жить
среди них, мечтала я, ночь убаюкивала бы  меня  на  своей  темной  груди,  я
вечно бы глядела на ее лик с нежными мерцающими  глазами  и  растворялась  в
просторах мироздания. А может быть, - кто знает,  Гармахис?  -  может  быть,
звезды сотворены  из  той  же  материи,  что  и  мы,  и,  связанные  с  нами
невидимыми нитями Природы, и  в  самом  деле  влекут  нас  за  собой,  когда
совершают  предначертанный  им  путь?  Помнишь  греческий  миф  о  человеке,
который стал звездой? Может быть, это случилось на самом деле?  Может  быть,
эти крошечные огоньки - души людей, только очистившиеся, наполненные  светом
и достигшие царства блаженного покоя,  откуда  они  озаряют  кипение  мелких
страстей  на  их  матери-земле?  Или  это  светильники,  висящие  в   высоте
небесного свода и ярко, благодарно вспыхивающие, когда к ним  подносит  свой
извечно горящий огонь некое божество, которое простирает  крылья  и  в  мире
наступает ночь? Поделись со мной своей мудростью, приоткрой свои тайны,  мой
слуга, ибо я очень невежественна. Но  мой  ум  жаждет  знаний,  мне  хочется
наполнить себя ими,  я  думаю,  что  многое  бы  поняла,  только  мне  нужен
наставник.
     Радуясь, что мы выбрались из трясины на твердую землю,  и  дивясь,  что
Клеопатре не чужды возвышенные мысли, я  начал  рассказывать  и,  увлекшись,
поведал то, что было дозволено.  Я  объяснил  ей,  что  небо  -  это  жидкая
субстанция, разлитая вокруг земли и покоящаяся на  мягкой  подушке  воздуха,
что за ним находится небесный океан - Нут и в нем,  точно  суда,  плывут  по
своим светозарным орбитам планеты. О многом я ей поведал, и в  том  числе  о
том, как  благодаря  никогда  не  прекращающемуся  движению  светил  планета
Венера, которую мы называем Донау, когда она  горит  на  небе  как  утренняя
звезда, становится прекрасной и лучистой вечерней звездой Бону.  Я  стоял  и
говорил, глядя на звезды,  а  она  сидела,  обхватив  руками  колено,  и  не
спускала глаз с моего лица.
     - Как удивительно! - наконец прервала она меня. - Значит, Венеру  можно
видеть и на утреннем, и на вечернем небе. Что ж,  так  и  должно  быть:  она
везде и всюду, хотя больше всего любит  ночь.  Но  ты  не  любишь,  когда  я
называю при тебе звезды именами, которые  им  дали  римляне.  Что  ж,  будем
говорить на древнем языке Кемета, я его знаю хорошо:  заметь,  я  первая  из
всех Лагидов, кто его выучил. А теперь, -  продолжала  она  на  моем  родном
языке, но с легким акцентом, от  которого  ее  речь  звучала  еще  милее,  -
оставим звезды в покое, ведь они, в сущности,  коварные  создания  и,  может
быть, именно сейчас, в эту минуту замышляют недоброе против тебя или  против
меня, а то и против нас обоих. Но  мне  очень  нравится  слушать,  когда  ты
говоришь о них, потому что в это время с твоего лица слетает  маска  угрюмой
задумчивости, оно становится таким живым и человечным. Гармахис, ты  слишком
молод, тебе не следует заниматься столь возвышенной  наукой.  Я  думаю,  что
должна найти тебе более веселое занятие. Молодость  так  коротка;  зачем  же
растрачивать ее в таких тяжких размышлениях? Пора размышлений придет,  когда
мы уже не сможет действовать. Скажи мне, Гармахис, сколько тебе лет?
     - Мне двадцать шесть лет, о царица, - отвечал я, - я  рожден  в  первом
месяце сезона шему, летом, в третий день от начала месяца.
     - Как, стало быть, мы с тобой родились не только в один и тот же год  и
месяц, но и в тот же самый день, - воскликнула она, - ибо мне тоже  двадцать
шесть лет и я тоже рождена в третий день первого месяца сезона шему. Ну  что
ж, мы имеем право сказать, что не посрамили тех,  кто  дал  нам  жизнь.  Ибо
если я - самая красивая женщина Египта, то ты, Гармахис,  самый  красивый  и
самый сильный из всех мужчин Кемета и  к  тому  же  самый  образованный.  Мы
родились в один день - знаешь, по-моему,  судьба  недаром  свела  нас  и  мы
должны быть вместе: я - царица, а ты, Гармахис, быть может,  самая  надежная
опора моего трона, мы принесем друг другу счастье.
     - А может быть, горе, - ответил я и отвернулся, потому что ее  чарующие
речи терзали мой слух, а лицо от них запылало, и я не хотел, чтобы  она  это
видела.
     - Нет, нет, не говори о горе.  Сядь  рядом  со  мной,  Гармахис,  давай
поговорим не как царица и ее подданный, а как два друга. Ты  рассердился  на
меня сегодня на пиру, когда я велела надеть на тебя этот венок,  решил,  что
я издеваюсь, так ведь? Ах, Гармахис, то была всего лишь  шутка.  Как  тяжело
бремя монархов, как утомительны их обязанности! Если бы ты это знал,  ты  бы
не вспыхнул гневом от того, что я попыталась развлечься  безобидной  шуткой.
До чего же скучны  эти  царевичи  и  аристократы,  эти  чванливые  надменные
римляне! В глаза они  клянутся  мне  в  рабской  преданности,  а  за  спиной
глумятся надо мной, говорят, что я пресмыкаюсь перед их триумвиратом,  перед
их империей, перед их республикой - колесо судьбы поворачивается, и те,  кто
крепче в него вцепился, возносятся наверх и обретают власть. Среди тех,  кто
меня окружает, нет ни  одного  настоящего  мужчины,  -  глупцы,  марионетки,
трусы, ни единого мужественного человека я  не  встречала  среди  них  после
гибели Цезаря, которого  весь  мир  не  мог  победить,  а  они  предательски
закололи кинжалами. Я не могут допустить, чтобы Египет попал к ним  в  руки,
и потому вынуждена стравливать их друг с другом, может быть,  хоть  это  нас
спасет. И какова награда? Меня на всех перекрестках позорят,  мои  подданные
ненавидят меня, я это знаю, знаю, - вот моя награда! И я уверена: хоть  я  и
женщина, они давно убили бы меня, да только никак не удается!
     Она умолкла и закрыла глаза рукой, -  это  она  сделала  очень  кстати,
потому что я похолодел от ее слов и отпрянул в сторону.
     Люди  осуждают  меня,  я  знаю;  называют  блудницей,  а  я  оступилась
один-единственный раз в жизни, когда полюбила величайшего человека  в  мире,
любовь к нему зажгла во мне  непреодолимую  страсть,  но  страсть  эта  была
священна. Бесстыдные клеветники-александрийцы обвиняют меня  в  том,  что  я
отравила  моего  брата,  Птолемея,  которого  римский  Сенат,  вопреки  всем
человеческим законам, насильно навязал мне в мужья -  мне,  его  сестре!  Но
все эти обвинения - ложь: Птолемей заболел лихорадкой  и  умер.  Однако  это
еще не все, молва утверждает, будто я хочу  убить  мою  сестру  Арсиною,  ту
самую Арсиною, которая спит и  видит  во  сне,  как  бы  убить  меня.  Какая
отвратительная клевета! Арсиноя знать меня не желает, а  я,  я  -  нежно  ее
люблю. Да, все осуждают меня, хотя ничего дурного я не совершила.  Даже  ты,
Гармахис, меня осуждаешь. Но прежде чем  судить,  Гармахис,  вспомни,  какое
зло  -  зависть!  Это  тяжкая  болезнь,  она  разъедает  душу,  калечит  ум,
извращает зрение, и ты видишь в ясном, открытом лице Добра  Преступление,  а
в  чистых  помыслах  невинной  девушки  тебе  мерещится  Порок!   Задумайся,
Гармахис,  как  чувствует  себя  тот,  кого  судьба  высоко   вознесла   над
любопытной и бесчестной чернью, которая ненавидит тебя за твое  богатство  и
за твой ум,  скрежещет  от  ярости  зубами  и  под  прикрытием  собственного
ничтожества пронзает тебя стрелами лжи, ибо эти бескрылые твари не  способны
взлететь; они жаждут низвести все высокое и благородное  до  своего  уровня,
втоптать в грязь.
     И потому не  спеши  осуждать  облеченных  властью,  ибо  за  каждым  их
поступком следят миллионы  враждебных  глаз,  каждое  слово  ловят  миллионы
настороженных ушей, их самую безобидную ошибку  тут  же  разносит  по  всему
свету молва, злорадно торжествуя и крича, что  они  совершили  преступление.
Не говори сразу: "Они правы; конечно, они правы", лучше спроси: "А правы  ли
они? Так ли все было на самом деле? По своей ли  воле  она  так  поступила?"
Суди справедливо и милосердно, Гармахис, как  судила  бы  я,  окажись  я  на
твоем месте. Помни, что царица не принадлежит себе. Она - игрушка  и  оружие
в руках политических сил, которые творят историю и записывают ее события  на
железных скрижалях. О Гармахис,  будь  моим  другом,  другом  и  советником,
которому я могла бы  безраздельно  доверять,  ведь  здесь,  в  этом  кишащем
людьми дворце, нет более одинокого существа, чем я. Но  тебе  я  доверяю;  в
твоих спокойных глазах я вижу  верность,  и  я  добьюсь  для  тебя  высокого
положения. Ах, как мне невыносимо мое душевное одиночество, я  должна  найти
человека,  с  которым  могла  бы  говорить,   не   опасаясь   предательства,
откровенно делиться своими мыслями.  У  меня  много  несовершенств,  я  сама
знаю, но я не вовсе недостойна твоей преданности, ибо среди  плевел  в  моей
душе  есть  и  добрые  зерна.  Скажи,  Гармахис,  ты   чувствуешь   ко   мне
сострадание, потому что я так одинока? Ты поддержишь меня  своей  дружбой  -
женщину, у которой столько поклонников, придворных, слуг, рабов,  что  и  не
счесть, но нет ни единого  друга?  -  И  она  приблизилась  ко  мне,  слегка
коснувшись плечом и гладя на меня своими дивными фиалковыми глазами.
     Я был потрясен. Я вспомнил о том, что должно произойти завтра ночью,  и
меня пронзили боль и стыд. Это меня-то она выбрала  своим  другом!  Меня,  у
которого на груди спрятан кинжал убийцы! Я опустил голову, и то ли стон,  то
ли рыдание вырвалось из моего истерзанного сердца.
     Но Клеопатра, считая,  что  я  просто  растроган  ее  столь  неожиданно
свалившейся на меня милостью, нежно улыбнулась и сказала:
     - Уже поздно; завтра ночью, когда ты  принесешь  мне  предсказание,  мы
снова будем говорить, мой  друг  Гармахис,  и  ты  дашь  мне  ответ.  -  Она
протянула мне руку, и я ее поцеловал.  Поцеловал,  сам  не  понимая,  что  я
делаю, а она в тот же миг исчезла.
     Я же остался стоять, гладя ей вслед, точно завороженный.


                                 Глава VI,
                       повествующая о сцене ревности
                          и о признании Хармианы;
                  о том, как Гармахис рассмеялся в ответ;
                 о подготовке к кровавому деянию и о вести,
                   которую старая Атуа передала Гармахису

     Я стоял, застыв, погруженный в свои мысли. Потом  случайно  мой  взгляд
упал на венок из роз, и я взял его в руки. Сколько я так стоял  -  не  знаю,
но когда я наконец поднял глаза, я увидел Хармиану, о которой совсем  забыл.
И хотя в тот миг мои помыслы были далеко от нее, я  рассеянно  отметил,  что
щеки ее горят словно бы от гнева и она  нетерпеливо  постукивает  ножкой  по
полу.
     - А, это ты, Хармиана, - сказал я. - что с тобой? Затекли ноги,  потому
что пришлось так долго стоять в нише? Почему не выбралась из  нее  незаметно
и не убежала, когда мы с Клеопатрой вышли на площадку?
     - Где мой шарф? - спросила она, впиваясь в меня гневным взглядом.  -  Я
обронила здесь мой шелковый вышитый шарф.
     - Как где твой шарф? Ты  разве  не  видела?  Клеопатра  принялась  меня
поддразнивать, и я выбросил его с башни.
     - Не сомневайся, видела, и видела  все  слишком  хорошо.  Мой  шарф  ты
выбросил, а вот венок из роз - его ты выбросить не смог. Ведь  это  поистине
"дар царицы", и потому царственный Гармахис, жрец  Исиды,  избранник  богов,
коронованный фараон, посвятивший  себя  возрождению  и  процветанию  Египта,
будет свято хранить его и любоваться им. Что такое в сравнении с венком  мой
шарф, - раз наша развратная царица посмеялась над тобой, его надо выкинуть!
     - О чем ты? - спросил я,  пораженный  горечью,  которая  звучала  в  ее
голосе. - Разгадай мне свои загадки.
     - Ты не понимаешь, о чем я? - Она вскинула голову, и я увидел ее  белую
плавно выгнутую шею. - Да ни о  чем,  а  если  хочешь  -  о  самом  главном,
понимай как  знаешь.  Неужто  ты  так  простодушен,  Гармахис,  мой  брат  и
господин мой? - продолжала она тихо и язвительно. - Тогда  я  объясню:  тебе
грозит великая опасность. Клеопатра опутала тебя своими роковыми  сетями,  и
ты уже почти любишь ее, Гармахис, - любишь ту, которую должен убить  завтра!
Да, стой и смотри как зачарованный на венок, что ты держишь в руках,  венок,
который ты не смог выбросить вслед за моим шарфом, - еще бы, ведь он был  на
голове Клеопатры! С благоуханием  роз  смешался  аромат  ее  волос  -  волос
любовницы Цезаря и множества других мужчин! Скажи мне, мой Гармахис,  далеко
ли ты продвинулся со своими любезностями, когда был с нею на площадке?  Ведь
из той ниши, где я  пряталась,  мне  было  ничего  не  видно  и  не  слышно.
Прелестное  место  для  влюбленных,  правда?  И  время   самое   подходящее,
согласись. Не сомневаюсь: сегодня над всеми звездами царит Венера.
     Она проговорила все это спокойно, мягко и даже ласково,  хоть  речь  ее
была жестока, и в то же  время  так  ядовито,  что  каждое  слово  жгло  мне
сердце, я вспыхнул от гнева и даже не мог дать ей сразу отповедь.
     - Да, ты ничего не упустишь, - продолжала она  жалить  меня,  видя  мою
растерянность, - сегодня целуешь уста,  которые  завтра  от  твоего  кинжала
смолкнут навеки! Все точно рассчитываешь и  пользуешься  удобным  случаем  -
удивительно достойное и благородное поведение.
     И тут я наконец обрел дар речи.
     - Да как ты смеешь так клеветать на меня, ничтожная? -  вскричал  я.  -
Ты что, забыла, кто ты и кто я? Как ты посмела осыпать меня  своими  глупыми
насмешками?
     - Я помню, кем тебе надлежит быть, - тотчас же парировала  она.  -  Кто
ты сейчас, я не знаю. Это ведомо только тебе - тебе и Клеопатре.
     - О чем ты говоришь? Разве я виноват, что царица...
     - Царица? Вот как, у нашего фараона есть царица?
     - Если Клеопатра пожелала прийти сюда ночью и поговорить со мной...
     - О звездах, Гармахис, о  звездах  и  о  розах,  больше  ее  ничего  не
интересует!
     Что я ей на это ответил - не  помню,  ибо  хоть  я  и  был  в  смятении
чувств,  злой  язык  девушки  и  нежно-вкрадчивый  голос  привели   меня   в
бешенство.  Знаю  только  одно:  я  говорил  с  ней  так  сурово,  что   она
испугалась, как испугалась в тот  вечер,  когда  дядя  Сепа  поносил  ее  за
греческое платье. И так же,  как  в  тот  вечер,  залилась  слезами,  только
сейчас она не плакала, а бурно рыдала.
     Наконец я умолк, мне было стыдно, гнев не прошел, душу  саднила  обида.
Ибо она хоть и рыдала, но время от времени отпускала шпильки -  на  редкость
острые и ядовитые.
     - Как можешь ты так со  мной  говорить!  Это  жестоко,  это  недостойно
мужчины! Но я забыла: ведь ты же  не  мужчина,  ты  всего  лишь  жрец!  Быть
может, ты мужчина только с Клеопатрой!
     - По какому праву ты оскорбляешь меня? Какой смысл скрывается  в  твоих
словах?
     - По какому праву?  -  спросила  она,  глядя  на  меня  своими  темными
глазами, из которых по нежным щекам  лились  слезы,  словно  капли  утренней
росы из сердцевины лилии. - По какому праву? О, Гармахис, неужели ты  совсем
слеп? Неужели в самом деле не знаешь, по какому праву я так говорю с  тобой?
Что ж, тогда придется мне открыть тебе. В  Александрии  такое  признание  не
считается преступлением. Так вот, это право - великое святое право  женщины,
право безграничной любви, которой я люблю  тебя,  Гармахис,  и  которой  ты,
судя по всему, совсем не замечаешь, - право моего счастья  и  моего  позора.
Ах, не гневайся на меня, Гармахис,  не  отворачивайся  от  меня,  не  считай
легкомысленной женщиной, потому что с уст моих  наконец-то  сорвались  слова
признания, - я вовсе не легкомысленная. Я такова, какой  ты  пожелаешь  меня
сделать. Я - воск в руках скульптора, и  что  ты  из  него  вылепишь,  то  и
будет. В душе моей поднимается прибой добра и света, и если ты  будешь  моим
кормчим,  моим  вожаком,  он  принесет  меня  в  страну  высоких   духом   и
благородных, о которой я никогда и не мечтала. Но если я  тебя  потеряю,  то
потеряю  узду,  которая  сдерживает  все  худшее  во  мне,  и  пусть   тогда
разобьется моя барка! Ты не знаешь меня, Гармахис,  не  подозреваешь,  какие
могучие силы противоборствуют в оболочке моего хрупкого  тела!  Для  тебя  я
всего лишь заурядная женщина, хитрая, капризная, пустая. Поверь мне, это  не
так! Поделись со мной своими самыми возвышенными мыслями - и я  их  разделю,
открой, какая неразгаданная тайна мучит твой ум, - я помогу тебе  проникнуть
в ее суть. Мы с тобой одной крови, и  любовь  сметет  то  малое,  в  чем  мы
разнимся, она поможет слиться нам в одно существо. У нас одна и та же  цель,
мы любим ту же землю, одной и той же кл