сверху Петькино похудевшее и осунувшееся лицо:
     - Ты,  может быть,  нездоров?  У тебя,  может быть, болит что-нибудь? А
ребята не  понимают этого да  все жалуются мне:  "Вот Петька такой хмурый да
скучный!.."
     - У  меня зуб болит,  -  охотно согласился Петька.  -  А  разве же  они
понимают? Они, Иван Михайлович, ничего не понимают. Тут и так болит, а они -
почему да почему.
     - Вырвать надо!  -  сказал Иван Михайлович. - На обратном пути зайдем к
фельдшеру, я его попрошу, он разом тебе зуб выдернет.
     - У меня...  Иван Михайлович, он уже не очень болит, это вчера очень, а
сегодня уже проходит,  - немного помолчав, объяснил Петька. - У меня сегодня
не зуб, а голова болит.
     - Ну,   вот  видишь!   Поневоле  заскучаешь.  Зайдем  к  фельдшеру,  он
какую-нибудь микстуру даст или порошки.
     - У меня сегодня здорово голова болела,  -  осторожно подыскивая слова,
продолжал Петька, которому вовсе уж не хотелось, чтобы, в довершение ко всем
несчастьям, у него вырывали здоровые зубы и пичкали его кислыми микстурами и
горькими порошками.  -  Ну так болела!..  Так болела!..  Хорошо только,  что
теперь уже прошла.
     - Вот видишь,  и  зубы не  болят,  и  голова прошла.  Совсем хорошо,  -
ответил Иван Михайлович, тихонько посмеиваясь сквозь седые пожелтевшие усы.
     "Хорошо! - вздохнул про себя Петька. - Хорошо, да не очень".
     Они  прошлись вдоль  тропки  и  сели  отдохнуть на  толстое почерневшее
бревно. Иван Михайлович достал кисет с табаком, а Петька молча сидел рядом.
     Вдруг Иван Михайлович почувствовал, что Петька быстро подвинулся к нему
и крепко ухватил его за пустой рукав.
     - Ты что?  - спросил старик, увидав, как побелело лицо и задрожали губы
у мальчугана.
     Петька  молчал.  Кто-то,  приближаясь неровными,  грузными шагами,  пел
песню.
     Это была странная,  тяжелая и бессмысленная песня.  Низкий пьяный голос
мрачно выводил:

                        Иа-эха! И ехал, эх-ха-ха...
                        Вот да так ехал, аха-ха...
                        И приехал... Эх-ха-ха...
                        Эха-ха! Д-ы аха-ха...

     Это была та самая нехорошая песня,  которую слышал Петька в  тот вечер,
когда заблудился на  пути  к  Синему озеру.  И,  крепко вцепившись в  обшлаг
рукава,  он со страхом уставился в кусты, ожидая увидеть еще не разгаданного
певца.  Задевая за ветви,  сильно пошатываясь, из-за поворота вышел Ермолай.
Он остановился,  покачал всклокоченной головой, для чего-то погрозил пальцем
и молча двинулся дальше.
     - Эк нализался!  -  сказал Иван Михайлович, сердитый за то, что Ермолай
так напугал Петьку.  - А ты, Петька, чего? Ну пьяный и пьяный. Мало ли у нас
таких шатается.
     Петька молчал.  Брови его сдвинулись, глаза заблестели, а вздрагивающие
губы крепко сжались. И неожиданно резкая, злая улыбка легла на его лицо. Как
будто бы  только сейчас поняв что-то  нужное и  важное,  он  принял решение,
твердое и бесповоротное.
     - Иван  Михайлович,  -  звонко  сказал он,  заглядывая старику прямо  в
глаза, - а ведь это Ермолай убил Егора Михайлова...

     К ночи по большой дороге верхом на неоседланном коне с тревожной вестью
скакал дядя Серафим с  разъезда в  Алешино.  Заскочив на уличку,  он стукнул
кнутовищем в  окно  крайней избы  и,  крикнув молодому Игошкину,  чтобы  тот
скорей бежал до председателя,  поскакал дальше, часто сдерживая коня у чужих
темных окон и вызывая своих товарищей.
     Он громко застучал в ворота председательского дома.  Не дожидаясь, пока
отопрут,  он  перемахнул через плетень,  отодвинул запор,  ввел  коня и  сам
ввалился в избу,  где уже заворочались,  зажигая огонь, встревоженные стуком
люди.
     - Что ты?  -  спросил его председатель,  удивленный таким стремительным
напором обыкновенно спокойного дяди Серафима.
     - А то, - сказал дядя Серафим, бросая на стол смятую клетчатую фуражку,
продырявленную дробью и запачканную темными пятнами засохшей крови,  - а то,
чтобы вы все подохли!  Ведь Егор-то никуда и  не убегал,  а его в нашем лесу
убили.
     Изба наполнилась народом. От одного к другому передавалась весть о том,
что Егора убили тогда,  когда,  отправляясь из  Алешина в  город,  он шел по
лесной тропе на разъезд, чтобы повидать своего друга Ивана Михайловича.
     - Его убил Ермолай и  в  кустах обронил с  убитого кепку,  а  потом все
ходил по лесу,  искал ее, да не мог найти. А натолкнулся на кепку машинистов
мальчишка Петька, который заплутался и забрел в ту сторону.
     И тогда точно яркая вспышка света блеснула перед собравшимися мужиками.
И тогда многое вдруг стало ясным и понятным.  И непонятным было только одно:
как и откуда могло возникнуть предположение, что Егор Михайлов - этот лучший
и надежнейший товарищ - позорно скрылся, захватив казенные деньги?
     Но тотчас же, объясняя это, из толпы, от дверей послышался надорванный,
болезненный выкрик хромого Сидора, того самого, который всегда отворачивался
и уходил, когда с ним начинали говорить о побеге Егора.
     - Что Ермолай! - кричал он. - Чье ружье? Все подстроено. Им мало смерти
было...  Им позор подавай...  Деньги везет... Бабах его! А потом - убежал...
Вор!  Мужики взъярятся:  где деньги?  Был колхоз -  не будет...  Заберем луг
назад... Что Ермолай! Все... все... подстроено!
     И тогда заговорили еще резче и громче.  В избе становилось тесно. Через
распахнутые окна и двери злоба и ярость вырывались на улицу.
     - Это Данилино дело! - крикнул кто-то.
     - Это ихнее дело! - раздались кругом разгневанные голоса.
     И  вдруг  церковный колокол ударил набатом,  и  его  густые дребезжащие
звуки загремели ненавистью и  болью.  Это обезумевший от  злобы,  к  которой
примешивалась радость за  своего  не  убежавшего,  а  убитого Егора,  хромой
Сидор, самовольно забравшись на колокольню, в яростном упоении бил в набат.
     - Пусть  бьет.  Не  трогайте!  -  крикнул дядя  Серафим.  -  Пусть всех
поднимает. Давно пора!
     Вспыхивали огни,  распахивались окна,  хлопали калитки,  и все бежали к
площади - узнать, что случилось, какая беда, почему шум, крики, набат.
     А  в  это время Петька впервые за  многие дни спал крепким и  спокойным
сном.  Все прошло.  Все тяжелое, так неожиданно и крепко сдавившее его, было
свалено,  сброшено.  Он много перемучился.  Такой же мальчуган, как и многие
другие, немножко храбрый, немножко робкий, иногда искренний, иногда скрытный
и  хитроватый,  он из-за страха за свою небольшую беду долго скрывал большое
дело.
     Он  увидал валяющуюся кепку  в  тот  самый момент,  когда,  испугавшись
пьяной песни,  хотел бежать домой.  Он  положил свою  фуражку с  компасом на
траву,  поднял кепку  и  узнал  ее:  это  была  клетчатая кепка  Егора,  вся
продырявленная и запачканная засохшей кровью.  Он задрожал,  выронил кепку и
пустился наутек, позабыв о своей фуражке и о компасе.
     Много  раз  пытался  он  пробраться в  лес,  забрать фуражку и  утопить
проклятый компас в  реке или в  болоте,  а  потом рассказать о  находке,  но
каждый раз необъяснимый страх овладевал мальчуганом,  и он возвращался домой
с пустыми руками.
     А  сказать так,  пока его фуражка с  украденным компасом лежала рядом в
простреленной кепкой,  у него не хватало мужества.  Из-за этого злосчастного
компаса уже был поколочен Сережка,  был обманут Васька,  и  он сам,  Петька,
сколько раз ругал при ребятах непойманного вора.  И вдруг оказалось бы,  что
вор -  он сам.  Стыдно! Подумать даже страшно! Не говоря уже о том, что и от
Сережки была бы  взбучка и  от  отца тоже крепко попало бы.  И  он осунулся,
замолчал и притих,  все скрывая и утаивая.  И только вчера вечером, когда он
по песне узнал Ермолая и угадал, что ищет Ермолай в лесу, он рассказал Ивану
Михайловичу всю правду, ничего не Скрывая, с самого начала.


16

     Через два  дня  на  постройке завода был праздник.  Еще с  раннего утра
приехали музыканты,  немного позже должны были прибыть делегация от  заводов
из города, пионерский отряд и докладчики.
     В этот день производилась торжественная закладка главного корпуса.
     Все это обещало быть очень интересным,  но  в  этот же  день в  Алешине
хоронили убитого председателя Егора Михайлова,  чье  закиданное ветвями тело
разыскали на дне глубокого, темного оврага в лесу.
     И ребята колебались и не знали, куда им идти.
     - Лучше в Алешино,  -  предложил Васька. - Завод еще только начинается.
Он всегда тут будет, а Егора уже не будет никогда.
     - Вы с Петькой бегите в Алешино,  -  предложил Сережка,  - а я останусь
здесь. Потом вы мне расскажете, а я вам расскажу.
     - Ладно,  -  согласился Васька.  -  Мы,  может быть, еще и сами к концу
поспеем... Петька, нагайки в руки! Гайда на коней и поскачем.
     После жарких,  сухих ветров ночью прошел дождик. Утро разгоралось ясное
и прохладное.
     То  ли оттого,  что было много солнца и  в  его лучах бодро трепыхались
упругие  новые  флаги,   то   ли  оттого,   что  нестройно  гудели  на  лугу
сыгрывающиеся музыканты и к заводской площадке тянулись отовсюду люди,  было
как-то  по-необыкновенному весело.  Не  так весело,  когда хочется баловать,
прыгать,  смеяться,  а так,  как бывает перед отправлением в далекий, долгий
путь,  когда немножко жалко того,  что остается позади,  и глубоко волнует и
радует то новое и  необычайное,  что должно встретиться в  конце намеченного
пути.
     В  этот  день  хоронили Егора.  В  этот день закладывали главный корпус
алюминиевого завода.  И  в  этот же  день разъезд No  216 переименовывался в
станцию "Крылья самолета".
     Ребятишки  дружной  рысцой  бежали  по   тропке.   Возле   мостика  они
остановились. Тропка здесь была узкая, по сторонам лежало болотце. Навстречу
шли люди.  Четыре милиционера с наганами в руках -  два сзади, два спереди -
вели троих арестованных.  Это были Ермолай,  Данила Егорович и  Петунин.  Не
было только веселого кулика Загребина,  который еще в ту ночь, когда загудел
набат,  раньше других разузнал,  в чем дело,  и,  бросив хозяйство,  скрылся
неизвестно куда.
     Завидя эту процессию, ребятишки попятились к самому краю тропки и молча
остановились, пропуская арестованных.
     - Ты не бойся,  Петька!  -  шепнул Васька, заметив, как побледнело лицо
его товарища.
     - Я не боюсь,  -  ответил Петька. - Ты думаешь, я молчал оттого, что их
боялся?  -  добавил Петька,  когда арестованные прошли мимо.  -  Это я  вас,
дураков, боялся.
     И  хотя Петька выругался и за такие обидные слова следовало бы дать ему
тычка,  но  он  так прямо и  так добродушно посмотрел на Ваську,  что Васька
улыбнулся сам и скомандовал:
     - В галоп!

     Хоронили Егора Михайлова не на кладбище,  хоронили его за деревней,  на
высоком,  крутом  берегу  Тихой  речки.  Отсюда  видны  были  и  привольные,
наливающиеся рожью поля,  и широкий Забелин луг с речкой,  тот самый, вокруг
которого разгорелась такая ожесточенная борьба.  Хоронили его всей деревней.
Пришла с постройки рабочая делегация. Приехал из города докладчик.
     Из  поповского сада  вырыли бабы  еще  с  вечера самый  большой,  самый
раскидистый куст махрового шиповника,  такого,  что  горит весной ярко-алыми
бесчисленными лепестками,  и посадили его у изголовья,  возле глубокой сырой
ямы.
     - Пусть цветет!
     Набрали  ребята  полевых  цветов  и  тяжелые простые венки  положили на
крышку сырого соснового гроба.
     Тогда подняли гроб и  понесли.  И  в  первой паре нес  прежний машинист
бронированного поезда,  старик Иван Михайлович,  который пришел на  похороны
еще с вечера. Он нес в последний путь своего молодого кочегара, погибшего на
посту возле горячих топок революции.
     Шаг у старика был тяжелый, а глаза влажные и строгие.
     Забравшись на бугор повыше, Петька и Васька стояли у могилы и слушали.
     Говорил незнакомый из города,  и хотя он был незнакомый,  но он говорил
так,  как будто бы давно и  хорошо знал убитого Егора и алешинских мужиков и
их дома, их заботы, сомнения и думы.
     Он говорил о  пятилетнем плане,  о машинах,  о тысячах и десятках тысяч
тракторов,  которые выходят и  должны будут  выйти  на  бескрайние колхозные
поля.
     И все его слушали.
     И Васька с Петькой слушали тоже.
     Но он говорил и о том, что так просто, без тяжелых, настойчивых усилий,
без упорной, непримиримой борьбы, в которой могут быть и отдельные поражения
и жертвы, новую жизнь не создашь и не построишь.
     И над еще не засыпанной могилой погибшего Егора все верили ему, что без
борьбы, без жертв не построишь.
     И Васька с Петькой верили тоже.
     И  хотя здесь,  в  Алешине,  были похороны,  но голос докладчика звучал
бодро и  твердо,  когда он говорил о том,  что сегодня праздник,  потому что
рядом закладывается корпус нового гигантского завода.
     Но хотя на постройке был праздник,  тот, другой оратор, которого слушал
с крыши барака оставшийся на разъезде Сережка,  говорил о том,  что праздник
праздником,  но что борьба повсюду проходит, не прерываясь, и сквозь будни и
сквозь праздники.
     И  при упоминании об  убитом председателе соседнего колхоза все встали,
сняли шапки, а музыка на празднике заиграла траурный марш.
     ...Так говорили и  там,  так говорили и  здесь потому,  что и  заводы и
колхозы - все это части одного целого.
     И потому,  что незнакомый докладчик из города говорил так, как будто бы
он давно и хорошо знал,  о чем здесь все думали, в чем еще сомневались и что
должны были делать,  Васька,  который стоял на бугре и  смотрел,  как бурлит
внизу схватываемая плотиной вода,  вдруг как-то особенно остро почувствовал,
что ведь и на самом деле все - одно целое.
     И разъезд No 216,  который с сегодняшнего дня уже больше не разъезд,  а
станция "Крылья самолета",  и Алешино,  и новый завод,  и эти люди,  которые
стоят у  гроба,  а  вместе с  ними и он,  и Петька -  все это частицы одного
огромного и сильного целого, того, что зовется Советской страной.
     И эта мысль, простая и ясная, крепко легла в его возбужденную голову.
     - Петька,  -  сказал  он,  впервые  охваченный  странным  и  непонятным
волнением,  -  правда,  Петька,  если бы и  нас с тобой тоже убили,  или как
Егора, или на войне, то пускай?.. Нам не жалко!
     - Не  жалко!  -  как  эхо,  повторил Петька,  угадывая Васькины мысли и
настроение. - Только, знаешь, лучше мы будем жить долго-долго.

     Когда они возвращались домой, то еще издалека услышали музыку и дружные
хоровые песни. Праздник был в самом разгаре.
     С обычным ревом и грохотом из-за поворота вылетел скорый.
     Он промчался мимо,  в далекую советскую Сибирь.  И ребятишки приветливо
замахали ему руками и крикнули "счастливого пути" его незнакомым пассажирам,

1931


ПРИМЕЧАНИЯ

     После  рассказа "Четвертый блиндаж" Аркадий Гайдар задумал написать еще
несколько рассказов для ребят,  объединив их  в  сборник под общим названием
"Дальние страны".  В  июне 1931 года он писал своему товарищу В.Н.Донникову,
что  в  издательстве "Молодая  гвардия" "вскоре  выйдет...  большой  сборник
рассказов "Дальние страны".
     Над первым рассказом для сборника писатель начал работать, по-видимому,
в  январе 1931 года в  Москве,  на улице Большая Ордынка,  куда в  небольшую
комнатку коммунальной квартиры он  переехал из  Кунцева  с  женой  и  сыном.
Однако рассказ неожиданно для  самого писателя никак  завершаться не  хотел,
перерастая в  повесть.  Заканчивал Аркадий Гайдар эту  повесть летом того же
года в Крыму, в пионерском лагере Артек.
     Отрывки  из  не  оконченной еще  повести он  читал  в  Артеке  ребятам.
"Говорят,  что "Дальние страны" очень милая и грациозная повесть", - пометил
писатель  в  своем  дневнике 22  июля  1931  года.  В  записи  за  30  июля:
"Доканчиваю "Дальние страны". После этой записи идет план:
     "- Петька
     - стог сена
     - усталость
     (сказать или не сказать)
     - Иван Михайлович
     - Песня Ермолая
     - А ведь это Ермолай убил Егора
     - Похороны"
     Далее читаем:
     "Хотел  ехать  в  Севастополь на  моторке -  да  нельзя из-за  рукописи
(запись от 1 августа -  Т.Г.). 2 августа: "Очень много работал над "Д.С.", с
утра и  до ночи".  3  августа:  "Ночью я  закончил наконец "Дальние страны".
Итого получилось немного более пяти печатных листов".
     "Дальние страны" вышли отдельной книжкой в  1932  году  в  издательстве
"Молодая гвардия".
     И  в  этой  повести мы  снова слышим отзвуки гражданской войны (рассказ
Ивана Михайловича,  бывшего машиниста бронепоезда,  о бое с белыми,  о своем
молодом помощнике кочегаре Егоре),  но  в  целом это еще один шаг писателя к
новым темам,  которые рождала жизнь, - коллективизация деревни, начинающаяся
индустриализация страны.
     Когда читаешь "Дальние страны",  невольно приходят на память строчки из
повести "Школа".  Герой этой книги Борис Гориков говорит:  "Еще в Арзамасе я
видел,  как  мимо  города  вместе с  дышавшими искрами и  сверкавшими огнями
поездами летит настоящая,  крепкая жизнь.  Мне  казалось,  что  нужно только
суметь вскочить на одну из ступенек стремительных вагонов,  хотя бы на самый
краешек, крепко вцепиться в поручни, и тогда назад меня уже не столкнешь".
     Вот так же и в повести "Дальние страны" мимо тихого разъезда пролетают,
не останавливаясь,  скорые поезда, мчащиеся в неведомые, интересные "дальние
страны".  Но вдруг оказывается, что "настоящая, крепкая жизнь" сама приходит
на  этот разъезд,  что  теперь заманчивые "дальние страны" вот  они,  рядом.
Правда, путь в них все равно нелегок, а порой и опасен.
     Новая повесть была тепло встречена читателями и критикой. "Литературная
газета" поместила статью Александра Фадеева, высоко оценивавшего эту повесть
и творчество Аркадия Гайдара в целом.
                                                                  Т.А.Гайдар



    Тимур Гайдар.
    Голиков Аркадий из Арзамаса



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: А.Гайдар. Собрание сочинений в трех томах. Том 3
     Издательство "Правда", Москва, 1986
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 13 декабря 2001
     ---------------------------------------------------------------------


     Данила Голиков,  крепостной князей Голицыных,  двадцати лет был отдан в
рекруты,   в  сорок  пять  стал  вольным  человеком,  получил  надел,  начал
крестьянствовать.  Как ни тяжела была служба,  вспоминал и хорошее:  друзей,
удачные  стрельбы,   костры  на  бивуаках...  Слова  "солдат",  "солдатское"
произносились в доме с уважением.
     Сын  Данилы  -  Исидор научился столярничать.  Женившись,  перебрался в
ближний  от  родного  села  городок Щигры.  Мастер  был  отменный,  особенно
славился прялками, которых готовил к ярмарке великое множество.
     Насколько известно, первым из рода пошел в школу, а затем решил учиться
дальше сын Исидора Даниловича и Натальи Осиповны Голиковых - Петр.
     В  1899 году окончив семинарию,  Петр Голиков приезжает в город Льгов в
начальное  училище  при  сахарном  заводе.  Вместе  с  ним  -  жена  Наталья
Аркадьевна, в девичестве Салькова.
     Сальковы не были ни знатны,  ни богаты. Но род старый, служивый. Первым
в древних документах значится Захарий Сальков - в 1613 году воевода в городе
Парфентьеве.  Затем упоминаются многие Сальковы,  главным образом офицеры не
очень высоких чинов в армии и на флоте.
     Корни этого рода -  в  северных областях России,  неподалеку от Галича.
Там  Сальковы и  породнились с  Лермонтовыми,  после того как  Георг Лермонт
перешел в 1613 году с отрядом рейтаров на русскую службу.  Прапрадед Михаила
Юрьевича  Лермонтова  был  родным  братом  пра-пра-пра...  прадеда  поручика
Аркадия Салькова.
     Согласия  на  брак  своей  дочери  Натальи  с   "простолюдином"  Петром
Голиковым поручик Аркадий Геннадиевич Сальков не дал. Но тут, как говорится,
нашла коса на  камень.  Наталья Аркадьевна пошла под в