араться.  А  на  все прошлое плюну и  забуду,  как будто бы его и  не
было".
     Влажный ветерок холодил мою бритую голову.  Шли мне навстречу люди.  Но
никто из них не знал,  что в этот вечер твердо решил я жизнь начинать заново
и быть теперь человеком прямым, смелым и честным.

     Было уже поздно, и, спохватившись, я решил пройти домой ближним путем.
     Темно  и  глухо  было  на  пустыре  за  церковной оградой.  Оступаясь и
поскальзываясь,  добрался я до забора, пролез в дыру и очутился в саду. Окна
нашей комнаты были темны - значит, дядя еще не возвращался.
     Это  обрадовало  меня,  потому  что  долгое  отсутствие  мое  останется
незамеченным.  Тихо, чтобы не разбудить внизу хозяев, подошел я к крылечку и
потянул дверь.  Вот тебе и раз!  Дверь была заперта.  Очевидно, они ожидали,
что дядя по возвращении постучится.
     Но то дядя,  а то я!  Мне же, особенно после того, как я сегодня обидел
хозяина, стучаться было совсем неудобно.
     Я разыскал скамейку и сел в надежде, что дядя вернется скоро.
     Так я просидел с полчаса или больше. На траву, на листья пала роса. Мне
становилось холодно,  и я уже сердился на себя за то,  что не отрубил курице
голову.  Экое дело -  курица!  А вдруг вот дядя где-нибудь заночует,  -  что
тогда делать?
     Тут я вспомнил, что сбоку лестницы, рядом с уборной, есть окошко и оно,
кажется, не запирается.
     Я  снял сандалии,  сунул их  за  пазуху и,  придерживаясь за  трухлявый
наличник,  встал босыми ногами на уступ. Окно было приоткрыто. Я вымазался в
пыли, оцарапал ногу, но благополучно спустился в сени.
     Я  лез не воровать,  не грабить,  а просто потихоньку,  чтобы никого не
потревожить,  пробирался домой.  И вдруг сердце мое заколотилось так сильно,
что я схватился рукой за грудную клетку. Что такое?.. Спокойней!
     Однако дыхание у  меня перехватило,  и  я  в  страхе уцепился за перила
лестницы.
     Кто его знает почему,  но мне вдруг показалось,  что старик Яков совсем
не исчез - там, далеко, в Липецке, - а где-то притаился здесь, совсем рядом.
     Несколько мгновений эта  нелепая,  упрямая  мысль  крепко  держала  мою
голову, и я мучительно силился понять, в чем дело.
     Тихонько поднялся я наверх - и опять стоп!
     Не из той комнаты,  где мы жили,  а из пустой, которая выходила окном к
курятнику, пробивался через дверные щели слабый свет. Значит, дядя уже давно
был дома.
     Прислушался.  Разговаривали двое:  дядя и  кто-то незнакомый.  Никакого
старика Якова, конечно, не было.
     - Вот, - говорил дядя, - сейчас будет и готово. Этот пакет туда, а этот
сюда. Понятно?
     - Понятно!
     Куда "туда" и куда "сюда", - мне это было совсем непонятно.
     - Теперь все убрать. И куда это мой Мальчишка запропал? (Это обо мне.)
     - Вернется!  Или немного заблудился.  А то еще в кино пошел. Нынче дети
какие! А мать у него кто?
     - Мачеха!  -  ответил дядя.  - Кто ее знает, какая-то московская. Мы на
эту  квартиру случайно,  через  своего человека напали.  Мачеха на  Кавказе.
Мальчишка один.  Квартира пустая.  Лучше всякой гостиницы.  Он  мне сейчас в
одном деле помогать будет.
     "Как кто ее знает? - ахнул я. - Ведь ты же мой дядя!"
     - Ну,  и последнее готово! Все наука и техника. Осторожней, не разбейте
склянку. Но куда же все-таки запропал мальчишка?
     Я тихонько попятился,  спустился по лесенке,  вылез обратно в сад через
окошко,  обул сандалии и громко постучался в запертую дверь. Отворили мне не
сразу.
     - Это ты, бродяга? Наконец-то! - раздался сверху дядин голос.
     - Да, я.
     - Тогда погоди, штаны да туфли надену, а то я прямо с постели.
     Прошло еще минуты три, пока дядя спустился по лестнице.
     - Ты что же полуночничаешь? Где шатался?
     - Я вышел погулять... Потом сел не на тот трамвай. Потом у меня не было
гривенника, я шел, да и немного заблудился.
     - Ой, ты без гривенника на трамваях никогда не ездил? - проворчал дядя.
     Но я уже понял,  что ругать он меня не будет и,  пожалуй, даже доволен,
что сегодня вечером дома меня не было.
     В коридоре и во всех комнатах было темно. Не зажигая огня, я разделся и
скользнул под одеяло.  Дверь внизу тихонько скрипнула.  Кто-то  через нижнюю
дверь вышел.
     И только сейчас,  лежа в постели,  я наконец, понял, почему мне недавно
померещилось близкое присутствие старика Якова.  Как и  в тот раз,  когда он
впервые   очутился   в    нашей   квартире,    мне    почудился   такой   же
сладковато-приторный запах  -  не  то  эфира,  не  то  еще  какой-то  дряни.
"Очевидно,  - подумал я, - дядя опять какое-то лекарство пролил... Но что же
он за человек?  Он меня поит,  кормит, одевает и обещает отдать в мичманскую
школу, и, оказывается, он даже не знает Валентины и вовсе мне не дядя!"
     Тогда,  осененный новой догадкой,  я  стал припоминать все  прочитанные
мною книги из жизни знаменитых и неудачливых изобретателей и ученых.
     "А может быть,  - думал я, - дядя мой совсем и не жулик. Может быть, он
и  правда какой-нибудь ученый или химик.  Никто не признает его изобретения,
или  что-нибудь  в  этом  роде.  Он  втайне  ищет  какой-либо  утерянный или
украденный рецепт.  Он  одинок,  и  никто не  согреет его сердце.  Он увидел
хорошего мальчика (это  меня),  который тоже одинок,  и  взял меня с  собою,
чтобы поставить на  хорошую жизнь.  Конечно,  хорошая жизнь так,  как у  нас
началась в  вагоне,  не начинается.  Но...  я ничего не знаю.  Мне бы только
вырваться на волю,  в мичманскую школу. Да поскорее, потому что я ведь решил
уже жить правдиво и честно... Верно, что я уже и сегодня успел соврать и про
трамвай и  про то,  что заблудился.  Но ведь он же мне и  сам соврал первый.
"Ты,  - говорит, - погоди... Я только что с постели". Нет, брат! Тут ты меня
не обманешь. Тут я и сам химик!"

     Несколько дней мы прожили совсем спокойно. Каждое утро бегал я теперь в
парк, и там мы встречались со Славкой.
     Однажды в  парк  зашел Славкин отец,  тоже  худой,  белокурый человек с
тремя шпалами в петлицах.
     Прищурившись,  глянул он  на  Славкину модель ветродвигателя,  сильными
пальцами грубовато и  быстро выломал распорку,  которую только что  с  таким
трудом мы  вставили на место,  и  уверенно заявил,  что здесь должна быть не
распорка,  а  стягивающая  скрепка,  иначе  при  работе  разболтается гнездо
мотора.
     С обидой и азартом кинулись мы к чертежу, но, оказывается, Славкин отец
был совершенно прав.
     Он улыбнулся,  показал нам кончик языка.  Поцеловал Славку в  лоб,  что
меня  удивило,  потому  что  Славка был  совсем не  маленький,  и,  тихонько
насвистывая,  быстро пошел  через площадку,  старательно обходя копавшихся в
песке маленьких ребятишек.
     - Догадливый! - сказал я. - Только подошел, глянул - крак! - и выломал.
     - Еще бы не догадливый!  -  спокойно ответил Славка.  - Такая уж у него
работа.
     - Он военный инженер? Он что строит?
     - Разное,  - уклончиво ответил Славка и с гордостью добавил: - Он очень
хороший инженер! Это он только такой с виду.
     - Какой?
     - Да вот какой!  -  смеется и язык высунул...  Ты думаешь,  он молодой?
Нет, ему уже сорок два года. А твоему отцу сколько? Он кто?
     - У меня дядя... - запнулся я. - Он, кажется, ученый... химик...
     - А отец?
     - А  отец...  отец...  Эх,  Славка,  Славка!  Что же ты,  искал,  искал
контргайку, а сам ее каблуком в песок затоптал - и не видишь.
     Наклонившись,  долго выковыривал я гайку пальцем и,  сидя на корточках,
счищал и сдувал с нее песчинки.
     Я кусал губы от обиды.  Сколько ни говорил я себе,  что теперь я должен
быть честным и правдивым,  - язык так и не поворачивался сказать Славке, что
отец у меня осужден за растрату.
     Но я и не соврал ему.  Я не сказал ничего,  замял разговор,  засмеялся,
спросил у него, сколько сейчас времени, и сказал, что пора кончать работу.

     На другой день дядя вызвался проводить меня в  гости к  Славке.  Славка
жил далеко. Домик они занимали красивый, небольшой - в одну квартиру.
     Встретили нас Славка и  его бабка -  старуха хлопотливая,  говорливая и
добродушная.  Дядя попросил подать ему через окно воды,  но бабка пригласила
его в комнаты и предложила квасу.
     Дядя неторопливо пил стакан за  стаканом и,  прохаживаясь по  комнатам,
похваливал то квас,  то Славку, то Славкину светлую, уютную квартиру. Он был
огорчен тем,  что  не  застал Славкиного отца  дома,  и  через полчаса ушел,
пообещавшись зайти в другой раз.
     Едва  только он  ушел,  бабка сразу же  заставила меня  насильно выпить
стакан молока,  съесть блин и творожную ватрушку, причем Славка - нет, чтобы
за меня заступиться,  -  сидел на скамье напротив,  болтал ногами, хохотал и
подмигивал.
     Потом он  мне  показал свой  альбом открыток.  Это  были не  теперешние
открытки,  а старинные,  военные.  Напечатанные на шершавой,  грубой бумаге,
теперь уже полинявшие, потертые, они рассказывали о далеких днях гражданской
войны.
     Вот стоит в синей кожанке человек.  В руках блестит светло-синяя сабля.
Небо синее,  земля,  деревья и трава -  черно-синие. Возле человека осталось
всего четыре товарища,  и  на  их  папахи,  на  мужественные лица  кровавыми
полосами падают лучи огромной пятиконечной звезды.
     Внизу, под открыткой, подпись: "Смерть шахтер-комиссара Андрея Бутова с
товарищами в  бою  под Кременчугом".  И  еще помельче:  "Напечатано походной
типографией 12-й армии, 1919 г. ".
     - Это  очень редкая открытка,  -  бережно разглаживая ее,  объяснил мне
Славка.  -  Их всего-то, может, и было напечатано штук двести - триста. Ну и
вот эта тоже попадается не часто.  Тут,  смотри,  со стихами:  "Гей, гей! Не
робей!" Видишь, это красные гонят Юденича. А вот без стихов... Тоже гонят. А
это всадник в бой мчится.  Отстал,  должно быть. А на небе тучи... тучи... А
это просто так...  девчонка с наганом.  Комсомолка,  наверное.  Видишь, губы
сжала, а глаза веселые. Они теперь повырастали. У мамы подруга есть, Комкова
Клавдюшка, тоже там была... Так ей теперь уже тридцать шесть, что ли... Э-э,
брат!  Погоди,  погоди! - рассмеялся вдруг Славка. Закрыв ладонью альбом, он
посмотрел на меня, потом опять в альбом, потом схватил со столика зеркало. -
А это кто?
     Передо мной лежала открытка,  изображавшая совсем молоденького паренька
в такой же, как у меня, пилотке. У пояса его висела кобура, в руке он держал
трубу.
     - Как кто? Сигналист! Тут так и написано.
     - Это ты!  -  подвигая мне зеркало, обрадовался Славка. - Ну, посмотри,
до чего похоже!  Я еще когда тебя в первый раз увидел -  на кого,  думаю, он
так похож? Ну, конечно, ты! Вот нос... вот и уши немного оттопырены. Возьми!
- сказал он,  доставая из  гнезда открытку.  -  У  меня таких две,  на  твое
счастье. Бери, бери да радуйся!
     Молча взял я  Славкин подарок.  Бережно завернул его и положил к себе в
бумажник.
     Мы вышли на задний дворик. Огромные, почти в рост человека, торчали там
лопухи, и под их широкой тенью суетливо бегали маленькие желтые цыплята.
     - Славка,  -  осторожно опросил я,  -  а как у тебя нога? Тебе ее потом
совсем вылечат?
     - Вылечат!  -  щурясь и отворачиваясь от солнца,  ответил Славка. - Ну,
куда,  дурак?  Чего кричишь?  - Он схватил заблудившегося цыпленка и бережно
сунул его в  лопухи.  -  Туда иди.  Вон твоя компания.  -  Он отряхнул руки,
прищелкнул языком и добавил:  -  Нога - это плохо. Ну ничего, не пропаду. Не
такие мы люди!
     - Кто мы?
     - Ну, мы... все...
     - Кто все? Ты, папа, мама?
     - Мы,  люди,  -  упрямо  повторил Славка и  недоуменно посмотрел мне  в
глаза. - Ну, люди!.. Советские люди! А ты кто? Банкир, что ли?
     Я отвернулся.  Я вынул из кармана окладной нож.  Это был хороший кривой
нож,   крепкой  стали,  с  дубовой  полированной  рукояткой  и  с  блестящим
карабинчиком. Я знал, что Славке он очень нравится.
     - Возьми,  -  сказал я.  -  Дарю на  память.  Да  бери,  бери!  Ты  мне
сигналиста подарил, и я взял!
     - Но то -  пустяк,  -  возразил Славка.  -  У  меня есть еще,  а у тебя
другого ножа нет!
     - Все  равно бери!  -  твердо сказал я.  -  Раз я  подарил,  то  теперь
обижусь, выкину, но не возьму обратно.
     - Хорошо,  я возьму,  -  согласился Славка. - Спасибо. Только сигналист
пусть в  счет не  идет.  Но  у  меня есть карманный фонарь с  тремя огнями -
белый,  красный и зеленый.  И ты его возьмешь тоже... - Он подумал. - Только
вот что:  он у меня не здесь,  он у мамы.  Через три дня отец отвезет меня к
ней в  деревню,  а  сам в тот же день вернется обратно.  Я его передам отцу,
отец отдаст бабке,  а  она  -  тебе.  Дай  честное слово,  что ты  зайдешь и
возьмешь!
     Я дал.
     - Так ты уезжаешь? - пожалел я. - Далеко? Надолго?
     - Надолго,  до  конца лета,  к  маме.  Но  это не очень далеко.  Отсюда
пароходом вверх по Десне километров семьдесят,  а там от пристани километров
десять лесом. Ну, пойдем к бабке на кухню.
     - Бабушка,  -  сказал Славка,  тыча ей под нос блестящий кривой нож.  -
Вот, мне подарили. Хорош ножик? Острый!
     - Выкинь,   Славушка!   -  посоветовала  старуха.  -  Куда  тебе  такой
страшенный? Еще зарежешься.
     - Ты уж старая,  -  обиделся Славка,  -  и ничего в ножах не понимаешь.
Дай-ка  я  что-нибудь стругану.  Дай хоть вот эту каталку.  Ага,  не  даешь?
Значит,  сама видишь, что нож хороший! Бабушка, я с папой пришлю фонарь. Ну,
помнишь,  я  еще  тебя около курятника напугал?  И  ты  его отдашь вот этому
мальчику. Погляди на него, запомнишь?
     - Да запомню, запомню, - ухватив Славку белыми от муки руками, потрясла
его старуха. - Вы тут стойте, не уходите, я сейчас вас кормить буду.
     - Только не меня! - испугался я. - Это его... я уже кормленый...
     - Ладно, ладно! - отскакивая к двери, согласился Славка, и уже у самого
порога он громко закричал: - Только я гречневой каши есть не буду-у-у!
     - Врешь,  врешь!  Все  будешь,  -  ахнула бабка и,  вытирая мокрое лицо
фартуком,  жалобно добавила: - Кабы тебя, милый мой, с ероплана не спихнули,
я бы взяла хворостину и показала, какое оно бывает "не буду"!
     Славка проводил меня до калитки, и тут мы с ним попрощались, потому что
в  следующие два дня он должен был принимать в  клинике какие-то ванны и  на
площадку прийти не обещался.

     Теперь,  когда я узнал, что Славка уезжает, мне еще крепче захотелось в
Одессу.
     Дяди дома не было. Я сел за стол у распахнутого окошка, отвинтил крышку
дядиной походной чернильницы,  подвинул к  себе  листок бумаги и  от  нечего
делать взялся сочинять стихи.
     Это оказалось вовсе не таким трудным, как говорил мне дядя.
     Например, через полчаса уже получилось:

                        Из Одессы капитан
                        Уплывает в океан.
                        На борту стоят матросы,
                        Лихо курят папиросы.
                        На берегу стоят девицы,
                        Опечалены их лица!
                        Потому что, налетая,
                        Всем покоя не давая,
                        Ветер гнал за валом вал
                        И сурово завывал.

     Выходило  совсем  неплохо.   Я   уже  хотел  было  продолжать  описание
дальнейшей судьбы отважного корабля и  опечаленных разлукой девиц,  как меня
позвала старуха.
     С  досадой высунулся я  через окно,  раздвинул ветви орешника и вежливо
спросил, что ей надо.
     Она приказала мне слазить в погреб и поставить для дяди на холод кринку
простокваши.
     Я покривился, однако тотчас же вышел и полез.
     Вернувшись,  я  попробовал  было  продолжать свои  стихи,  но,  увы,  -
вероятно, оттого, что в сыром, темном погребе я стукнулся лбом о подпорку, -
вдохновение исчезло, и ничего у меня дальше не получалось.
     Я решил переписать начисто то,  что сделано,  и положить стихи на дядин
столик, чтобы он подивился новому моему таланту.
     Однако хорошей бумаги на столе больше не было.  Тогда я вспомнил, что в
головах у дяди, под матрацем, завернутая в газету, лежит целая пачка.
     Пачку эту я  развернул,  достал несколько листиков и стал переписывать.
Только что  успел я  дойти до  половины,  как опять меня позвала старуха.  Я
высунулся через окошко и  теперь уже довольно грубо спросил,  что ей от меня
надо.  Она приказала мне лезть в  погреб и достать пяток яиц,  потому что ей
надо  ставить тесто для  блинчиков,  которых,  конечно,  дядя захочет поесть
вместе с простоквашей.
     Я плюнул.  Выскочил. Полез. Долго возился, отыскивая впотьмах корзинку,
и,  вернувшись,  твердо решил больше на старухин зов не откликаться.  Сел за
стол.  Что такое? Листка с моими стихами на столе не было. Удивленный и даже
рассерженный,  заглянул под стол,  под кровать...  Распахнул дверь коридора.
Нету!
     И я решил,  что,  должно быть, в мое отсутствие в комнату заскочили два
наших сумасшедших котенка и,  прыгая, кувыркаясь, как-нибудь уволокли листок
за окно, в сад. Вздохнув, я взялся переписывать наново. Дописал до половины,
загляделся на скачущего по подоконнику воробья и задумался.
     "Вот,  -  думал я, - клюнет, подпрыгнет, посмотрит, опять клюнет, опять
посмотрит...  Ну,  что,  дурак,  смотришь? Что ты в нашей человеческой жизни
понимаешь? Ну хочешь? Слушай!"
     Я  потянулся к  листку со  стихами и,  просто говоря,  обалдел.  Первых
четырех только что написанных мною строк на бумаге уже не было. А пятая, та,
где говорилось о стоящих на берегу девицах, быстро таяла на моих глазах, как
сухой  белый  лед,  не  оставляя на  этой  колдовской бумаге  ни  следа,  ни
пятнышка.
     Крепкая рука опустилась мне на  плечо,  и,  едва не слетев со стула,  я
увидел незаметно подкравшегося ко мне дядю.
     - Ты что же это,  негодяй,  делаешь?  - тихо и злобно спросил он. - Это
что у тебя такое?
     Я  вскочил,  растерянный и обозленный,  потому что никак не мог понять,
почему это мои стихи могли привести дядю в такую ярость.
     - Ты где взял бумагу?
     - Там, - и я ткнул пальцем на кровать.
     - "Там, там"! А кто тебе, дряни такой, туда позволил лазить?
     Тут  он  схватил листки,  в  том числе и  те,  где были начаты стихи об
отважном капитане,  осторожно разгладил их и  положил обратно под матрац,  в
папку.
     Но тогда, взбешенный его непонятной руганью и необъяснимой жадностью, я
плюнул на пол и отскочил к порогу.
     - Что вам от меня надо?  -  крикнул я. - Что вы меня мучаете? Я и так с
вами живу,  а  зачем -  ничего не знаю!  Вам жалко трех листочков бумаги,  а
когда в вагонах... так чужого вам не жалко! Что я вас, ограбил, обокрал? Ну,
за что вы на меня сейчас набросились?
     Я  выскочил в  сад,  забежал  на  глухую  полянку и  уткнулся головой в
траву...
     Очевидно, дяде и самому вскоре стало неловко.
     - Послушай,  друг мой,  -  услышал я над собой его голос.  - Конечно, я
погорячился,  и бумаги мне не жалко. Но скажи, пожалуйста... - тут голос его
опять стал раздраженным, - что означают все эти твои фокусы?
     Я недоуменно обернулся и увидел,  что дядя тычет себе пальцем куда-то в
живот.
     - Но, дядя, - пробормотал я, - честное слово... я больше ничего...
     - Хорошо "ничего"!  Я  пошел  утром  переменить брюки,  смотрю -  и  на
подтяжках, да и внизу, - ни одной пуговицы! Что это все значит?
     - Но,  дядя,  -  пожал я плечами, - для чего мне ваши брючные пуговицы?
Ведь это же не деньги,  не бумага и даже не конфеты.  А так...  дрянь! Мне и
слушать-то вас прямо-таки непонятно.
     - Гм,  непонятно?! А мне, думаешь, понятно? Что же, по-твоему, они сами
отсохли? Да кабы одна, две, а то все начисто!
     - Это старуха срезала,  - подумав немного, сказал я. - Это ее рук дело.
Она,  дядя,  всегда придет к вам в комнату,  меня выгонит, а сама все что-то
роется,  роется... Недавно я сам видел, как она какую-то вашу коробочку себе
в карман сунула. Я даже хотел было сказать вам, да забыл.
     - Какую еще коробочку?  -