нно строчил карандашом и беззвучно  шевелил при  этом
губами. Уилсон решил, что Гольдстейн вовсе не плохой человек.
     Почему же он не  пил с ними? "Этот Гольдстейн хороший парень, - подумал
Уилсон, -  но  он  отстает  от  жизни".  Уилсону  казалось,  что  Гольдстейн
недопонимает весьма существенных сторон жизни.
     - Эй, Гольдстейн! - крикнул он громко. - Иди сюда, к нам!
     Гольдстейн оглянулся и робко улыбнулся.
     -  Спасибо,  но  мне хотелось  бы дописать  письмо жене, - произнес  он
мягким  настороженным  голосом,  как будто  ожидая,  что  с ним  сейчас  зло
пошутят.
     - Э-э, брось ты это письмо, успеешь, напишешь потом, - сказал Уилсон.
     Гольдстейн вздохнул, поднялся и подошел к Уилсону.
     - Чего тебе? - спросил он мягко.
     Уилсон захохотал. Вопрос показался ему нелепым.
     - Э-э, черт возьми, выпей с нами. Зачем же еще,  по-твоему,  я мог тебя
позвать?
     Гольдстейн колебался.  Он как-то слышал,  что  виски,  которое  гонят в
джунглях, часто бывает ядовитым.
     -  А  что  это  такое? -  спросил  он,  стараясь оттянуть время.  - Это
настоящее виски или какой-нибудь самогон из джунглей?
     Уилсон возмутился.
     - Ребята, правда это хорошее виски? Ведь вы не задавали таких вопросов,
когда вам предложили выпить?
     Галлахер громко фыркнул.
     -  Пей  или  проваливай отсюда  к  чертовой матери,  Абрам! -  закончил
Уилсон.
     Гольдстейн покраснел.  Опасаясь презрения и насмешек, он уже хотел было
выпить, но теперь отказался.
     - Нет, нет,  спасибо,  - сказал он решительно. "А что, если я отравлюсь
им? - подумал он.  - Хорошенький это будет  подарочек моей Натали.  Женатому
человеку,  да  еще  с  ребенком  рисковать  ни  к  чему".  Гольдстейн  снова
решительно  покачал  головой  и  вопросительно  посмотрел на удивленные лица
товарищей.  - Честное слово, мне совсем  не хочется  сейчас  виски,  - мягко
сказал  он,  затаив  дыхание, и, охваченный  мрачным предчувствием,  покорно
ждал, что будет.
     Всех  присутствующих  охватило  негодование.  Крофт  гневно  сплюнул  и
посмотрел куда-то в сторону. Лицо Галлахера от возмущения перекосилось.
     - Они же все не пьют, - презрительно процедил он.
     Гольдстейн сознавал, что  ему следовало бы  повернуться  и  уйти, чтобы
продолжать писать письмо, но он почему-то предпринял попытку оправдаться.
     -  Ничего подобного, - возразил он, - я люблю иногда выпить  перед едой
или в  какой-нибудь компании... -  Он замолчал, не зная, что  еще сказать. К
нему снова  вернулось  то чувство, которое он испытал  в тот  момент,  когда
Уилсон  громко окликнул его, -  над ним хотят зло посмеяться.  Тем  не менее
подчиниться требованиям товарищей он был не в состоянии.
     - Гольдстейн, ты  трус, вот кто, - сердито заявил Уилсон. Сознавая свое
превосходство  и пребывая под влиянием винных паров  в приятном расположении
духа, Уилсон  испытывал снисходительное  презрение к Гольдстейну за то,  что
тот так глупо отказался от предоставленного им, Уилсоном, шанса выпить.
     - А-а, иди-ка ты к черту и продолжай писать свое письмо! - рявкнул Ред.
Он был в дурном настроении, и его крайне возмущало  выражение замешательства
и унижения на лице Гольдстейна. Он презирал его за то, что тот не мог скрыть
своих чувств. Ред предчувствовал, как все произойдет, когда Уилсон предложил
Гольдстейну  выпить.  Ред точно знал,  как Гольдстейн  будет  реагировать на
предложение  Уилсона, и сознание того, что ему удалось  предвидеть  события,
доставляло ему немалое удовольствие. Где-то в  душе Ред питал к  Гольдстейну
чувство  симпатии,  но  постарался подавить  его, -  Парень,  который  не  в
состоянии постоять за себя, ничего не стоит, - сказал он раздраженно.
     Гольдстейн  резко  повернулся и пошел прочь. Проводив его презрительным
взглядом, пятеро подвыпивших парней снова уселись в тесный круг, и каждый из
них почувствовал  почти  осязаемую  привязанность  друг к другу. Они открыли
третью флягу.
     -  Я  просто  дурака  свалял, что  предложил  ему  выпить. Не  понимает
хорошего отношения к себе, - пробормотал Уилсон.
     - Мы платили за виски и будем пить сами. Никаких бесплатных угощений, -
заметил Мартинес.
     Гольдстейн попытался снова сосредоточиться на письме,  но вскоре понял,
что писать больше не может. Он продолжал размышлять над тем, что сказали ему
товарищи, и над своими ответами.
     Он очень  сожалел  о том, что  не удостоил их такими ответами,  которые
пришли  ему  на  ум теперь.  Почему они  говорили  ему такие  обидные  вещи?
Гольдстейн  с трудом сдержал навернувшиеся на глаза слезы. Он взял  письмо и
прочитал то, что написал,  но сосредоточиться больше не мог. После войны  он
.намеревался  открыть сварочную мастерскую и  все связанное с этими  планами
неизменно обсуждал в переписке с женой, с тех  пор как выехал из Соединенных
Штатов. Перед  тем как Уилсон  позвал его, Гольдстейн не писал, а размышлял.
Держа карандаш в руке, он радостно думал о том, как будет хорошо жить, когда
станет  всеми  уважаемым владельцем мастерской. Его  мечты о мастерской были
отнюдь не фантазией. Он уже выбрал  для нее место и точно подсчитал, сколько
он и его жена накопят денег, если война продлится один год или максимум два.
Гольдстейн  был твердо  уверен, что слишком  надолго война не  затянется. Он
даже подсчитал, сколько они накопят денег, если его произведут в капралы или
сержанты.
     С тех пор  как Гольдстейн выехал из США, думать об  этом  было для него
единственной отрадой. Он подолгу не  спал  ночью в своей палатке -  мечтал о
своем будущем, или думал о сыне, или пытался представить, где в  этот момент
находилась  его  жена. Иногда, когда ему казалось, что она находится у своих
родственников, Гольдстейн пытался представить, о чем они говорят. В моменты,
когда ему вспоминались семейные  радости  и шутки, Гольдстейн едва сдерживал
желание весело рассмеяться.
     Сейчас, после происшедшего, настроить себя на  такие мысли  Гольдстейну
никак  не удавалось. Как только  он пытался  вспомнить  звонкий и  радостный
голос жены, его слух сразу же улавливал непристойный разговор и смех сидящих
неподалеку и пьющих виски товарищей. Его глаза наполнились слезами от обиды,
и он гневно тряхнул головой. "Почему они так ненавидят меня?" - думал он. Он
изо всех сил старался быть хорошим солдатом. Он никогда не выходил  из строя
на марше, был не менее вынослив, чем любой солдат отделения, работал намного
старательнее других.
     Он никогда не стрелял из автомата, находясь в дозоре, как бы ему иногда
ни  хотелось сделать это  из-за  страха,  но никто этого не  замечал.  Крофт
никогда не отзывался о нем с похвалой"
     "Просто это кучка антисемитов,  - с горечью  подумал  Гольдстейн. - Они
только  и  думают  о том, чтобы  переспать с  проституткой да нализаться как
свинья". Глубоко в душе Гольдстейн завидовал  им, потому что сам знал только
одну женщину и  никогда  не любил  пьяных компаний. Он  устал и окончательно
отказался от  попыток  подружиться с  кем-нибудь  из них; никто не хотел его
дружбы, все только ненавидели его. Гольдстейн раздраженно стукнул кулаком по
колену. "Господи, почему  на свете есть антисемиты?" - задался он  вопросом.
Гольдстейн не был верующим, но иногда доверительно обращался к богу и спорил
с  ним.  "Почему ты  не  прекратишь  такие  вещи?"  - спрашивал он  у  бога.
Гольдстейну  казалось,  что  сделать  это не  стоит никакого  труда, и очень
сердился на бога за то, что тот так беспечен, а может быть, и ленив.
     Гольдстейн  снова взялся за  карандаш и начал  писать: "Я  не знаю, как
быть,  дорогая.  Иногда  все  так  противно,  что  хочется  умереть.  Ужасно
неприятно  признаться,  но я  просто  ненавижу ребят, с  которыми служу. Это
какая-то кучка антисемитов... Откровенно говоря, дорогая,  здесь забываешь о
всяких идеалах. Всем известно, что происходит с евреями. В общем, я не знаю,
за что мы боремся..."
     Гольдстейн  прочитал  написанное  и  с  раздражением  перечеркнул  все.
Несколько минут он сидел, охваченный леденящим страхом.
     Он чувствовал, что теряет  всякую уверенность в себе. Он ненавидел всех
людей, с  которыми ему доводилось жить и  работать,  и не мог  припомнить ни
одного момента в прошлом, когда он любил когонибудь из тех, кого знал.
     Гольдстейн с трудом переборол  это  чувство  и  начал снова старательно
писать: "Мне пришла в голову хорошая идея. Возможно, нам следует  попытаться
сделать  кое-что из железного лома на свалках. Туда выбрасывают много всяких
вещей, которые после незначительного ремонта могут  снова пойти в дело, даже
если вид у них неважный".
     Просидев  на  одном  месте  несколько  часов  подряд,  Уилсон  заерзал,
забеспокоился. Настроение благополучия начало постепенно исчезать.  Действия
Уилсона  во   время   и  после   выпивок   всегда  проходили  в   одинаковой
последовательности:  первые несколько  часов он  чувствовал себя счастливым;
чем больще он пил, тем большее превосходство испытывал по  отношению к  тем,
кто  не  пил. Но  через некоторое время  он начинал  ощущать  потребность  в
каком-то действии; если не находил его, ему становилось скучно, и он немного
трезвел. Обычно  он уходил  из бара или  из  дома,  где выпивал, и бродил по
улицам в поисках приключений. Очень часто он просыпался на следующий день  в
кровати  какой-нибудь незнакомой  женщины,  или в  кювете, или на  дивана  в
гостиной  своего  маленького  каркасного домика.  И  почти  никогда  не  мог
вспомнить, что с ним произошло и где он бывал накануне.
     Сейчас  Уилсон выпил остатки из третьей фляги  и  шумно вздохнул. Голос
его стал хриплым.
     - Ну, что же мы будем делать дальше, ребята? - спросил он.
     Крофт,  покачиваясь, поднялся  на ноги  и  засмеялся. Он вообще сегодня
почему-то часто и беспричинно посмеивался.
     - Я, например, пойду спать, - заявил он.
     Уилсон покачал головой  и наклонился вперед, чтобы  ухватить  Крофта за
ногу.
     -  Сержант...  - начал он  рассуждать  заплетающимся языком,  - я  хочу
позвать тебя... потому что...  ты ведь  сам догадываешься,  сержант, незачем
ложиться спать, потому что  целый  час, а  может  быть, даже  два будет  еще
совсем светло...
     Лицо Галлахера расплылось в кривой улыбке.
     - Ты что, не видишь, что ли? У Крофта глаза слипаются, - сказал он.
     Крофт наклонился и схватил Галлахера за воротник.
     -  Это  неважно,  что я  пьян...  Никто  из  вас  не  имеет  права  так
разговаривать со мной... Никто. - Он резко оттолкнул Галлахера. - Я ведь все
запомню... кто, что и как  говорил...  - Голос его стал ослабевать.  - Я все
запомню...  Вот  завтра  утром увидите.  - Он замолчал  и снова засмеялся, а
потом несколько неуверенно зашагал к своей палатке.
     Уилсон в раздумье перекатывал с места на место пустую флягу.
     Он громко рыгнул.
     - И все-таки что мы будем делать дальше, ребята? - спросил он еще раз.
     - Мы слишком быстро выпили все виски, - заметил Мартинес.
     Он начал впадать в уныние при воспоминании о  том, что израсходовал  на
виски так много денег.
     Уилсон наклонился вперед.
     - Послушайте, ребята, -  начал  он с  заговорщическим  видом, -  у меня
хорошая идея. Вы  знаете, у  этих  япошек есть  передвижные бардаки, которые
сопровождают их до самой линии фронта.
     - Откуда тебе это известно? - поинтересовался Галлахер.
     -  Я слышал об этом. Это точно.  Почему  бы нам не попробовать, ребята,
пробраться ночью в тыл к япошкам и не навестить их бардачок?
     Ред сплюнул.
     - Ничего хорошего ты в их желтых кошечках не найдешь.
     Галлахер резко наклонился вперед и авторитетно произнес:
     - Это вам не негритянки.
     Уилсон рассмеялся и уже забыл о своем плане вылазки в тыл к японцам.
     Ред  вспомнил о телах  убитых японских солдат. Сначала  он почувствовал
какое-то странное возбуждение, а потом на какой-то момент его охватил страх.
Он оглянулся через плечо на джунгли.
     - А почему бы нам не  пойти поискать сувениры? - спросил он с напускной
храбростью.
     - Где? - спросил Уилсон.
     - Да здесь, вокруг. Ведь  должны же здесь быть убитые японцы, - ответил
Ред.
     Уилсон захохотал.
     - Там есть, есть они!  -  скороговоркой выпалил он. - Там, в двухстах -
трехстах ярдах от того места, где перегонный куб... Там был бой. Я помню, мы
проходили как раз мимо них... Совсем близко...
     - В ту ночь,  когда мы стояли на реке, - вмешался Мартинес, -  там были
японцы. Они тогда подошли почти сюда.
     - Верно, - радостно подтвердил Уилсон. - Я слышал, что они продвинулись
сюда на танках.
     - Ну что же, давайте пойдем и посмотрим, - предложил Ред.  - Как-никак,
а по паре сувениров-то мы заслужили.
     Уилсон поднялся на ноги.
     -  Первое, что я делаю, когда здорово  выпью, так  это  брожу  и  брожу
вокруг, -  сказал он,  описав рукой окружность. - Вставайте, ребята,  пойдем
поищем.
     Остальные трое посмотрели на него в некотором оцепенении.
     Все, что они высказывали до этого  момента, говорилось просто так, ради
разговора. Каждый бросал слова, не задумываясь над тем, что говорит.  Теперь
же, когда Уилсон предложил тронуться, они пришли в замешательство.
     - Пошли, пошли! - еще раз повелительно предложил Уилсон.
     Трое друзей послушались  его;  они  пребывали  в  таком  состоянии, что
подчинились бы любому, кго заставил  бы их  что-нибудь  делать.  Уилсон взял
свой автомат, и все последовали его примеру.
     - Куда нас черт несет? - спросил Галлахер с некоторым сомнением.
     -  Идите  за мной,  и  все  будет в порядке,  - ответил  Уилсон  совсем
опьяневшим голосом.
     Покачиваясь из стороны в сторону и спотыкаясь, Ред, Галлахер и Мартинес
шли за Уилсоном. Он теперь снова  был в хорошем настроении и  даже  тихонько
напевал: "Покажи  мне  дорогу  домой,  дорогая". Когда  они проходили  через
бивак, солдаты  других  подразделений  провожали  их удивленными  взглядами.
Уилсон внезапно остановился.
     - Ребята, - обратился он к остальным, - нас могут увидеть эти проклятые
офицеры, поэтому тише, ведите себя как дисциплинированные солдаты.
     -  Направо  равняйсь!  -  иронически  скомандовал  Ред.   Почему-то  он
почувствовал себя бодро и весело.
     Они продвигались, соблюдая осторожность и стараясь не привлекать к себе
внимания.  Когда  Галлахер  споткнулся  и  громко  выругался,  Уилсон  мягко
побранил его. Он шел легко,  весело  насвистывая, хоть  и не совсем  твердой
походкой. Подойдя к проволочному заграждению, они отыскали проход  в нем и с
трудом пробрались через заросшую высокой травой поляну.  Галлахер  то и дело
спотыкался, падал  и ругался.  Уилсон всякий  раз поворачивался и,  приложив
палец к губам, призывал его к молчанию.
     Через  сотню ярдов они снова подошли к джунглям. Продвигаясь дальше  по
поросшей  травой  и кустами  кромке, они вышли  наконец  на какую-то  тропу.
Где-то  далеко впереди  ухали артиллерийские  орудия. Мартинес  уже  изрядно
вспотел от ходьбы и чувствовал себя подавленно.
     -  Где  же  это  чертово  место,  на  котором  был  бой?  - спросил  он
раздраженно.
     - В самом  конце  тропы, -  уверенно  ответил  Уилсон.  Он  вспомнил  о
четвертой фляге  с виски, которую  спрятал,  и радостно хихикнул. - Осталось
совсем немного, - подбодрил.он товарищей.
     Через полтораста ярдов тропа перешла в узкую дорогу.
     - Это японская дорога, - уверенно сказал Уилсон.
     - А где же эти проклятые япошки? - спросил Галлахер.
     - О, они сейчас за много миль отсюда, - заверил его Уилсон. - Отсюда мы
начали гнать их назад.
     Галлахер потянул носом.
     - Я уже чувствую их запах, - заявил он.
     - Ага, - поддержал его Уилсон. - Я слышал, что их много убито здесь.
     Дорога пересекла кокосовую рощицу и свернула  в поле, поросшее  высокой
травой. Постепенно  все почувствовали, как то  с одной  стороны, то с другой
подкатывали волны знакомого зловония. Это был не  обычный  сладковатый запах
гниения, а  тот запах, который исходит от мусорного перегноя, отвратительный
запах гниющего  болота.  Запах то и дело  менялся: иногда он  ударял  в  нос
резким, вызывающим тошноту  зловонием  сгнившего картофеля, а иногда  больше
напоминал запах, исходящий из норы скунса.
     - О господи! - испуганно воскликнул Ред, когда чуть было не наступил на
распростертое на дороге тело убитого японского солдата.
     Деревья кокосовых рощиц на окраинах  поля были без листьев;  их  мощные
стволы потемнели до темно-коричневой  окраски  или совсем  почернели, словно
деревья завяли  от засухи.  Ветвей на большей  части стволов  не  было,  они
стояли обнаженные, словно ряд свай на  песке во время отлива. Зелени в рощах
никакой не осталось.
     На всей  видимой  части  поля вырисовывались черные  силуэты  сгоревших
танков; их мрачные  темные массы  выделялись  на фоне  обуглившихся  стволов
деревьев и больших черных кругов выгоревшей травы. Обломки танков и деревьев
были  разбросаны  по  всему полю.  Поле  было  усеяно множеством тел  убитых
японских  солдат,  а  в  одном  месте  -  на  небольшой возвышенности,  где,
окопавшись, японцы,  вероятно, держались  несколько часов,  - вся земля была
вспахана артиллерийскими снарядами.
     Уилсон и  его  спутники  бродили по всему полю, протянувшемуся почти на
четверть  мили. В траве то здесь, то там встречались  убитые  солдаты.  Не в
спокойную  минуту  заставала  их смерть:  скрюченные  тела  застыли в  самых
неестественных позах.  Американцы  с отвращением обходили трупы и продолжали
продвигаться вдоль дороги.
     В  нескольких  ярдах  в  стороне  виднелись  подбитые  и опрокинувшиеся
японская  полугусеничная машина  и  американский танк; они  плотно прижались
друг  к другу,  словно  две дряхлые хижины, котбрые  вот-вот рухнут. Танк  и
машина обгорели, вид их был ужасен.
     Водитель  японской   машины  застыл  в  неестественном  полусвалившемся
положении. Его голова  от уха до  подбородка была  рассечена глубокой рваной
раной.  Одна нога водителя  торчала  из дыры разбитого ветрового  стекла,  а
другая, оторванная  у бедра, лежала под прямым углом к его голове. Казалось,
что эта нога существовала самостоятельно и никак не была связана с телом.
     Другой японский солдат лежал на спине рядом с машиной.
     У  него  зияла большая  рана  на животе.  Его детское приятное  лицо со
вздернутым носом выражало полный покой. Ноги и  живот солдата вздулись и так
натянули  штаны,  что,  казалось,  он  был  одет  в облегающий  тело  костюм
наполеоновской   эпохи.  В   общем   он  напоминал  поврежденный  манекен  с
вывалившейся наружу набивкой.
     Под  углом  к  нему лежал  третий  солдат с  огромной  раной на  груди.
По-видимому, еще до  того как  он выскочил из подожженной машины, туловище и
бедра  его обгорели.  Теперь  он  лежал  на  спине с  раскинутыми в  стороны
согнутыми  в  коленях ногами. Обрывки  истлевшей  одежды  сдуло  ветром,  но
обгоревшие  мышцы и  части  тела  еще сохранили свою  форму,  хотя выглядели
неестественно маленькими и  короткими. По  существу,  это были  лишь угли  и
пепел...
     Уилсон толкнул ногой останки солдата и глубоко вздохнул.
     - Нам не оставили здесь никаких сувениров, - пробормотал он.
     - Кто  это сделал? - рявкнул Галлахер, пьяно покачиваясь взад и вперед,
- Кто,  черт  возьми, опередил нас? Уилсон,  ты, стервец, надул  нас. Вы уже
расхватали все сувениры...
     Уилсон не обратил никакого внимания на Галлахера.
     - Это же просто безобразие. Мы целую неделю рискуем отправиться  на тот
свет, а нам  не оставляют  ни  одного даже самого паршивого сувенира. Ну где
тут справедливость, черт возьми? - бормотал он себе под нос.
     Мартинес сильно,  как  по футбольному мячу, ударил  ногой  обуглившийся
труп  солдата; труп  рассыпался на  мелкие части,  как  будто это  был пепел
сгоревшей  сигары.  Это, видимо,  доставило ему некоторое  удовольствие  и в
какой-то мере подняло настроение.