пину.
     Он возмущался  все больше и больше  и несколько  раз пробормотал вслух:
"Евреи   убили  ее".  Эта  мысль  подействовала  ка  него  успокаивающе,  он
почувствовал жалость  к  себе и  пребывал  в этом состоянии несколько минут.
Рубашка на  нем была  мокрая. Время  от времени  Галлахер скрежетал зубами с
такой  силой,  что  уставали  челюсти,   и  чувствовал   от  этого  какое-то
облегчение.
     Неожиданно  ему стало  холодно. Только  теперь  он  начал по-настоящему
остро сознавать,  что  жена  умерла. Галлахер почувствовал  ужасную  боль  в
груди, которая быстро усиливалась. Он заплакал.
     Звуки  собственного  всхлипывания  дошли  до  его  слуха  только  через
несколько  минут.  Он  замолчал,  потому  что  всхлипывания  показались  ему
странными,  исходящими откуда-то  извне.  Его  органы  чувств  были  как  бы
отделены,  изолированы  от  сознания,  эта изоляция переставала  действовать
только на несколько секунд, а затем боль снова разобщала их.
     Галлахер начал  думать о мертвых японских солдатах в лощине,  но всякий
раз, когда он  вспоминал,  в каком  положении  лежал тот или  другой убитый,
перед  ним  вставал  образ  мертвой  Мэри.  Его снова начало  трясти  как  в
лихорадке,  ему стало  невероятно страшно,  к горлу подступил комок. Стиснув
руками одеяло, он бессвязно, как в бреду,  бормотал какие-то слова. Сознание
вернулось  к  нему  от  запаха собственной  одежды.  "От меня  воняет,  надо
вымыться",  - подумал  он. Желание вымыться овладевало им все  сильнее, и он
решил пойти к ручью.  Галлахер  вышел из палатки,  но сразу же почувствовал,
что не в состоянии пройти и сотни ярдов. Заметив  около палатки Реда ведро с
водой, он остановился и  зачерпнул воду каской, но  каска  опрокинулась, как
только он поставил ее на землю.
     Вода вылилась ему на ноги. Галлахер снял рубаху, еще раз зачерпнул воду
каской и  вылил  ее себе на шею. Вода  показалась  ему очень холодной, и его
снова  бросило в дрожь.  Он машинально надел рубашку  и, спотыкаясь, пошел к
своей  палатке. Он  пролежал на койке,  ни  о чем не думая, около  получаса.
Тепло  от   нагретой  солнцем  прорезиненной  ткани  подействовало  на  него
благотворно, он начал  дремать и наконец  заснул.  Во сне  он несколько  раз
сильно вздрагивал всем телом.


МАШИНА ВРЕМЕНИ


РОЙ ГАЛЛАХЕР


     Революционер навыворот

     Коренастый,  жилистый,  Галлахер  производил  впечатление  упрямого   и
раздражительного  человека.  И  лицо   у  него  было  неприятное,  усыпанное
щербинками и красно-фиолетовыми прыщами и угрями.
     То  ли  из-за  цвета  лица,  то  ли  из-за  скошенного  набок  длинного
ирландского носа он всегда выглядел сердитым,  хотя ему было  всего двадцать
четыре года.
     В  Южном Бостоне, в Дорчестере и Роксбэри многомильной тусклой шеренгой
выстроились пустующие деревянные домишки. Трамваи грохочут среди булыжника и
мертвого серого дерева; кирпич если и есть, то старый и пачкает пальцы, если
дотронуться до него.
     Все  цвета глушатся преобладающей серой краской; даже лица людей серого
оттенка. Среди них  не  выделишь ни евреев,  ни итальянцев,  ни  ирландцев -
словно  по  лицам людей прошлись каким-то  обезличивающим раствором, который
сделал их всех одинаковыми и как бы пропыленными.  То же самое мбжно сказать
и  о  речи  людей: все они говорят одинаково, уныло-одинаково. "Будь у  меня
машина, я бы присматривал за ней. Говорю, присматривал бы, я не  оставлял ее
где попало".
     Бостон был основан бюргерами, и правят  им  буржуа; все  течет  гладко,
если верить газетам, которые в Бостоне все одинаковы.
     В  Бостоне  все   о'кей.  И  в  политике  все  о'кей,  потому  что  все
политические партии  одинаковы. Все принадлежат  к  среднему классу,  все  -
вплоть  до бродяг,  дремлющих и  рыгающих в  два  часа  ночи  с  субботы  на
воскресенье в поезде подземки, мчащемся на Мавериксквер в Восточном Бостоне.
Должно быть, эти люди когда-то не хотели окунаться в обезличивающий раствор,
но теперь для них все уже потеряно.
     А  в  глубине - под гладкой  поверхностью страниц бостонских "Геральд",
"Пост",  "Тревелер",  "Дейли  рекорд"  и  "Бостон   америкен"  -   мертвящее
однообразие и зловеще-порочные нравы. Пьяницы заблевывают станции бостонской
подземки более  обстоятельно, чем это  делают пьяные в любом другом  городе.
Площадь  Сколей-сквер -  царство похоти,  на  помойках предаются  содомскому
греху. Что-то  нездоровое в  бешеном ритме уличного движения и в озлобленных
драках  подростков  в  узеньких  переулках. Стены синагог  и  памятников  на
кладбище испохаблены непристойными надписями и рисунками, знаками свастики.
     "Мне тяжело слышать об этом", - говорит губернатор Кели.
     Шайки  подростков  устраивают   побоища,   дерутся   камнями,  палками,
кастетами, зимой  в  снежки  закатывают булыжники.  Ничего страшного  -  это
просто проявление здорового духа соперничества.
     - Эй, Галлахер. шайка Левши Финкельстейна собирается драться с нами.
     - Сукины сыны! Ну что ж, покажем им. (Страх - чувство, чуждое шайке, он
загнан куда-то глубоко внутрь.) Я давно до него добираюсь.
     - Зови Пэкки и Эла и Фингеров, приведем евреев в чувство.
     - А когда начнем?
     - Не суетись! Ты чю, уже струсил?
     - Никто не суетится... Я просто хотел прихватить дубинку, вот и все.
     Галлахер  по  пути  проходит мимо синагоги и со злостью плюет на стену.
"Эй, Уайти, этот плевок - за нашу удачу!"
     Со стариком  лучше не связываться, когда он напьется. Мать  вздрагивает
от каждого звука и ходит по дому на цыпочках. Отец сидит за круглым столом в
столовой, которая служит  им также и  гостиной, сгребает  в свои здоровенные
лапы желтую кружевную скатерку и мнет ее в кулаке, потом снова расстилает ее
по столу.
     - Черт побери, мужчина должен... Эй, Пег!
     - Что, Уилл?
     Отец трет нос и подбородок.
     - Прекрати этот дурацкий балет, ходи нормально, черт подери!
     - Хорошо, Уилл.
     - Убирайся отсюда!
     Если у  тебя старик  такой здоровенный, как  Уилл  Галлахер, и если  он
напьется, то лучше оставить его в покое и следить, как бы он не съездил тебе
по зубам своим увесистым кулаком.
     Отец сидит за крухлым столом и  бьет по  нему кулаком. Тупо смотрит  на
стены,  на  которых  висят  вырванные  из  календаря  выцветшие  картинки  с
пастушками в лесной долине.
     - Проклятая дыра! - рявкает он.
     Дурацкие картинки дрожат от нового удара по столу.
     - Не пей так мною, Уилл.
     - Заткнись! Заткни свою дурацкую глотку!
     Отец тяжело поднимается на ноги, качаясь, подходит к стене.
     Картинка  с пастушками  летит на пол, покрывавшее  ее  стекло со звоном
разлетается на мелкие кусочки. Отец растягивается на  убогом серо-коричневом
диване,  лежит, уставившись  на серый лоснящийся ворс ковра,  туда, где ворс
особенно вытоптан.
     - Всю жизнь вкалываешь... а что толку? - ворчит он.
     Мать пытается потихоньку убрать бутылку со стола.
     - Оставь бутылку на месте!
     - Может быть, Уилл, ты сможешь найти другую работу?..
     - Э-э, вечно ты ноешь. То у тебя мясники, то бакалейщики...
     А  я хребет себе ломаю, вожусь с этим грузовиком... Конченый я человек.
Поставь бутылку на место!
     Шатаясь, отец встает, делает рывок к матери и бьет ее.  Мать опускается
на пол и лежит без движения, жалко всхлипывая.
     Худенькая, усталая, неряшливая женщина.
     - Прекрати свое нытье.
     Отец молча смотрит на нее, потирает нос, потом ковыляет к дверям.
     - Прочь с дороги, Рой!
     У порога он спотыкается, вздыхает и, шатаясь, исчезает во тьме.
     Галлахер смотрит на мать и чувствует, что вот-вот разрыдается.
     -  Ну вставай,  вставай, мама, - говорит он, помогая  ей  подняться  на
ноги.
     Мать начинает плакать громко, навзрыд.
     "Лучше держать язык за зубами, когда он напьется", - думает Галлахер.
     Галлахер  идет в  свою  комнату, читает взятую  в библиотеке книжку про
короля  Артура  и рыцарей  Круглого  Стола.  Мальчишка  мечтает о  женщинах,
пахнущих лавандой.  "Я не  буду таким,  как  отец",  - думает  он. Он  будет
защищать свою даму с мечом в руке.
     Светлые юношеские годы...
     Учителям  средней  школы  Галлахер  не  запомнился; угрюмый,  замкнутый
подросток  без  признаков  рвения  к учебе.  Он  бросает  школу  за  год  до
окончания, в конце  промышленного кризиса, и устраивается работать лифтером.
Отец  в  тот  год  безработный,  а мать зарабатывает мытьем стен,  испанской
черепицы и построенных в колониальном стиле домиков в Бруклине  или Ньютоне.
По вечерам она укладывается спать сразу  же после ужина, а отец сидит в баре
на  углу, поджидая  кого-нибудь, кто предложит  ему  выпить или с кем  можно
будет поскандалить.
     Рой  начинает  околачиваться  вокруг  окружного  клуба  демократической
партии.  В маленьких  задних комнатках дуются в покер  или в кости,  ведутся
интригующие  разговоры.  В большом  зале  много  молодых  парней  в саржевых
костюмах, доступные женщины, дым коромыслом.
     И  разговоры  о вербовке.  Говорит Стив  Макнамара,  восходящая  звезда
партии:
     - Конечно, мальчики, смотрите сами, но ведь ясно же: простому  человеку
никуда не пробиться. Кишка тонка. Надорвешься.
     Единственное стоящее дело - это  политика. Только в этой области  можно
чего-нибудь добиться. Поработайте же пару лет, покажите, на что вы способны,
и организация вас отблагодарит.  Она сделает для вас все. Помню, я был такой
же зеленый, как вы.  Я показал им, что умею работать, и теперь я устроен; вы
сами знаете, что наш округ неплохой, получить голоса на выборах здесь не так
уж трудно.
     - Да, - соглашается Галлахер, - это верно.
     -  Слушай-ка,  Рой, я  давно  уже  присматриваюсь  к  тебе.  Ты  парень
толковый, я уверен, что ты сможешь чего-нибудь добиться.
     Надо только доказать ребятам, что  ты стоящий работник. Я-то  это знаю,
но  ты  должен доказать  и  им. Вот  что  я тебе  скажу: через месяц  пойдут
предвыборные  собрания,  и  тебе  придется  немало  побегать,  распространяя
листовки; неплохо, конечно,  устроить так, чтобы в толпе была  парочка своих
парней, которые  немного пошумят, когда будет  выступать кто-нибудь из наших
кандидатов. Мы скажем тебе, когда это сделать.
     - Ладно, я попробую.
     - Конечно попробуй! На этом можно заработать. Здесь сейчас много  таких
ребят - у них легкая и денежная работа. Я  уверен, ты сможешь выдвинуться. Я
знаю  человеческую  натуру.  У  тебя  есть  обаяние,  необходимое  политику.
Обязательно присоединяйся к нам.
     - И я буду проводить здесь все вечера?
     - А как же! Сколько тебе лет? Почти восемнадцать. К двадцати  ты будешь
зашибать в десять раз больше, чем сейчас...
     По дороге домой Галлахер встречает девочку, с которой разговаривал пару
раз, и останавливается, чтобы поболтать с ней.
     - Мне надоела  моя работа, я  нашел себе кое-что  получше,  - хвастливо
заявляет он.
     - Что же это?
     - О, это дело важное, - отвечает он и неожиданно смущается. - Большая и
важная работа.
     - Как таинственно, Рой, - хихикает девчонка. - А может, ты шутишь?
     - Ну... - он не может ничего придумать. - Ну, мне надо идтипора.
     - Чудак ты.
     Он  смотрит  на нее, развязно покачиваясь; с  подчеркнутой небрежностью
закуривает сигарету.
     - Ну... - Он снова смотрит на нее и, совершенно растерявшись, не знает,
что сказать. - Как-нибудь увидимся, пока.
     Когда Галлахеру исполняется двадцать лет,  он  работает на новом месте,
на складе.
     - Рой, ты провел огромную работу, - сказал ему как-то Стив Макнэмара, -
и пусть никто не смеет утверждать обратное; ребята оценили твою деятельность
и намерены устроить тебя.
     - Да-а, - с трудом выдавливает из себя Рой,  - но в платежную ведомость
занесли Уайти, а я ведь сделал не меньше, чем он...
     -  Слушай, Рой, не дай бог, чтобы кто-нибудь слышал от тебя такие речи.
Могут  подумать,  что ты критикан; тебя теперь ведь знают здесь, не захочешь
же ты рисковать своей репутацией.
     Однажды вечером Галлахер  идет в Кембридж на свидание с девочкой, но та
подводит  его. Послонявшись  по улицам, он выходит на берег Чарлза. "Зараза!
Все  они такие!  Почему они выбирают  себе других?  Почему  все против меня?
Вкалывал, вкалывал в этом клубе, а что получил?"
     Галлахер  садится на скамейку  и смотрит на медленное течение  реки.  В
воде  отражаются огни Гарвард-хауза. "Вкалываешь, вкалываешь,  -  размышляет
он, - а кому это нужно, все впустую. Будь у меня много денег,  она бы небось
не стала надувать  меня. Все они тогда гонялись бы  за мной. Деньги, деньги.
Можно подумать, что в них только и заключается цель жизни. Это ужасно".
     Проходят  два  гарвардских студента,  и Галлахер  немеет  в  паническом
страхе:  "А можно  ли мне  сидеть здесь...  Господи, не  надо мне было здесь
садиться".
     -  Знаешь,  я был просто ошеломлен. Честное слово. Я  в жизни не  видел
ничего  более  потрясающего, чем то,  что  они сделали с  этой  Марковой,  -
говорит один из них.
     "Ох уж эти мне интеллигентики! О чем они говорят? Рассказывают какие-то
небылицы.  Совсем как бабы.  -  Галлахер поворачивается  и смотрит на  ох ни
Гарварда.  -  Гады.  Передавить  их   всех!  -  Он  глядит  на  мчащиеся  по
Мемориал-драйв автомобили. - Мчатся на полной скорости. Ну давайте, давайте,
прибавьте  газку,  неситесь,  гады...  и  сверните себе  шею.  Этот  Гарвард
проклятая шайка левых.
     Должен же  кто-нибудь  взорвать  это змеиное гнездо... Ты вкалываешь, а
эти педики треплются целыми днями черт знает о чем.
     Прибить их всех к чертовой матери.  Должен же найтись человек,  который
занялся бы ими, должен же кто-нибудь бросить бомбу..."
     Галлахер сидит  на скамейке больше часа и постепенно  успокаивается. Он
смотрит на  ленивое течение  реки, на  ее спокойную сверкающую  поверхность,
похожую  на металлическую  скатерть.  На  противоположном берегу, отбрасывая
отблески  своих   огней  в   воду,  светятся  океа  общежития  коммерческого
факультета;  бегущие  по  набережной  автомобили кажутся  крохотными  живыми
существами.
     Галлахер чувствует,  как  пробуждается  в весенней ночи земля,  вдыхает
сладкий, успокаивающий воздух. Ночное небо усыпано звездами.
     "Господи, как прекрасно",  - думает он. В  голове его мелькают,  сменяя
друг друга, какие-то неясные мысли. Он глубоко вздыхает.
     "Действительно  прекрасно.  Жаль,  что нет женщины, с которой  бы можно
было обо всем поговорить. Нет, я должен чего-то добиться в этой жизни".
     Галлахер   охвачен  благоговейным  трепетом.  "Такие  ночи,  как   эта,
заставляют  поверить в бога даже самых  закосневших  в неверии  безбожников.
Господи, как это прекрасно! Такая красота позволяет надеяться, что все будет
хорошо".
     Галлахер сидит, поглощенный тьмой. "Я не такой, как другие.
     Во мне что-то есть такое... - думает он и  снова вздыхает. Он  пытается
ухватить свою мысль, как рыбу, голыми руками. - Господи..."
     -  Рой, с  тобой все  в  порядке! Мы  собираемся предложить  тебе  одно
дельце. Оно как будто  специально  для  тебя...  Есть  у  нас одна небольшая
группа,  и ты будешь работать  с ними. Называть имена не будем.  - Макнамара
делает многозначительный  жест рукой.  - Ну,  есть  два босса, они  работают
против международного  заговора, знаешь,  того самого, что задумали  богатые
жиды, чтобы устроить у нас коммунизм...
     Теперь  Галлахеру  платят десять  долларов в неделю,  хотя  работает он
только по вечерам. Кабинет на чердаке  двухэтажного домика. Письменный стол,
комната завалена листовками и журналами, связанными в пачки.  Позади стола -
большое знамя с крестом и переплетенными буквами "О" и "X".
     -  "Объединенные христиане"  -  вот как  называется  наша  организация,
Галлахер.  Мы -  объединенные  христиане, понимаешь, мы должны  сорвать этот
чертов  заговор. Если  наша  страна  в чем-нибудь  и нуждается,  так  это  в
небольшом  кровопускании. Ты  боишься  крови? -  спрашивает  Роя  сидящий за
столом здоровенный парень.
     У  него выцветшие бледно-серые, словно тусклое оконное стекло, глаза. -
Нам нужно  мобилизоваться и  подготовиться, эти евреи пытаются втянуть нас в
войну, но мы их прижмем. Сам знаешь, они расхватали всю работу, и виноваты в
этом мы  сами, у нас нет никаких шансов, они занимают все высокие должности,
но ничего, и у нас есть, где надо, свои люди.
     Галлахер  продает   журналы  на   перекрестках.   "Читайте   о  крупном
иностранном заговоре! Покупайте  журнал отца Килиана,  и вы узнаете правду!"
Он ходит на  тайные  сборища, час в неделю тренируется  в спортклубе, учится
стрелять из винтовки.
     - Единственное, что я хочу знать, это когда же мы начнем, - говорит он.
- Хочу, чтобы началось настоящее дело.
     - Спокойнее, Галлахер, дай срок, вот подготовим все как следует и тогда
сможем выступить открыто. Мы должны вывести нашу  страну на правильный путь.
Пойдешь с нами сейчас, потом не пожалеешь...
     - О'кей!  (По ночам ему  порой не спится, одолевают тяжелые эротические
сны; дает  знать резкая боль где-то в груди.) Боюсь,  что я  свихнусь,  если
мы... если мы не начнем в ближайшее время.
     Но...
     У Галлахера наконец появляется подружка.
     - Знаешь, - говорит Галлахер Мэри, - ты отличная девчонка.
     Я... Я так люблю разговаривать с тобой.
     - Какая ночь,  Рой! - восхищается  Мэри, вглядываясь в сгустившуюся над
пляжем  тьму,  туда, где светится  огнями  Бостонская гавань. Огни мерцают в
облачном небе, словно звезды. Мэри набирает горсть песка, сыплет его на свои
туфли. В ярком  свете костра ее волосы кажутся золотистыми, а  худое длинное
лицо, веснушчатое и грустное, - приятным, почти хорошеньким.
     - Хочешь, я поджарю тебе сосиску? - спрашивает Рой.
     - Давай просто поговорим.
     В  разных уголках пляжа уединились ушедшие от костра парочки, вместе  с
которыми приехали сюда  и они.  Какая-то  девчонка  вскрикивает в притворном
испуге. Галлахер резко поворачивается на шум.
     - Да, ночь роскошная, - повторяет Рой.
     "Интересно,  могла бы  она пойти на  это сейчас, здесь? -  думает он  и
внезапно смущается. ("Она  не  такая, как эти,  ей  это  не  понравится, она
чистенькая, славная, верующая девочка".) Он чувствует стыд за свои мысли.
     - Мне хотелось бы о многом с тобой поговорить, - продолжает он вслух.
     - Пожалуйста, Рой.
     - Понимаешь, мы встречаемся уже месяца два... Что ты обо мне думаешь? -
Сказав это, он вспыхивает от смущения, ему стыдно своего желания переспать с
ней. (Хихиканье на пляже становится громче.) - Я хочу сказать, нравлюсь ли я
тебе?
     - По-моему, ты действительно славный, Рой. Ты - джентльмен, ты не такой
грубый, как другие ребята.
     -  Да-а?  - разочарованно  тянет  Галлахер.  В  ее  словах  есть  чтото
унижающее  его и в то же время приятное. "Да,  но у меня  другое  на уме", -
думает он.
     - Мне кажется, ты всегда о чем-то думаешь, но понимаешь, Рой, я никогда
не знаю -  о чем. А мне  хотелось бы  знать, потому,  что  ты отличаешься от
других.
     - Чем?
     - Ну... ты скромный, то есть я не то хотела сказать, просто ты хороший.
     - Гм...  послушала бы ты,  как я  разговариваю  с ребятами,  - говорит,
улыбаясь, Галлахер. Оба смеются.
     - О, я уверена, что с ними ты точно такой же, ты не можешь быть другим.
- Ее рука случайно касается колена Галлахера, но, смутившись, она  тотчас же
отдергивает ее. - Мне только хотелось, чтобы ты чаще ходил в церковь.
     - Я в общем хожу регулярно.
     -  А  что  тебя   беспокоит?  Ведь  тебя  что-то  беспокоит?  Ты  такой
таинственный.
     - Да? - Галлахер польщен.
     - Ты всегда кажешься очень сердитым. Мой отец недавно заговорил о тебе,
он сказал,  что ты состоишь в организации объединенных христиан. Я ничего не
понимаю  в  политике, но  знаю одного  парня из  этой организации  -  Джекки
Иванса. Он ужасный человек.
     - Гм.