о  себе сама. Он может
поставить им батальонную  задачу по  захвату  склада снабжения, а  затем все
будет зависеть от качества связи и появления выгодных целей.
     Он позвонил в штаб артиллерии дивизии и приказал:
     - Я хочу, чтобы вы держали оба свои самолета связи в воздухе всю вторую
половину дня.
     -  Но позавчера мы потеряли один самолет. Разве  вы не  помните? Другой
самолет к вылету не готов.
     - Почему вы не доложили мне об этом?! - заорал Даллесон.
     - Мы доложили. Вчера.
     Он выругался.
     -  Ну  хорошо.  Тогда направьте  своих передовых наблюдателей в первую,
вторую, третью и четвертую  роты четыреста  шестидесятого полка и во  вторую
роту четыреста пятьдесят восьмого.
     - А как со связью?
     -  Это ваша забота. У меня и без  того  хватает о чем подумать, - г Его
спина  чесалась  от  пота.  Был  уже  час  дня,  и  солнце  сильно  накалило
брезентовую палатку.
     День тянулся  медленно.  Только  в  три часа  после  полудня  резервный
батальон  и третья  рота закончили выдвижение, но теперь Даллесона  это мало
интересовало. На исходных позициях для атаки находилась почти тысяча солдат,
но он все  еще  не решил, куда же их бросить. В течение  нескольких минут он
раздумывал,  не  повернуть ли  их  влево,  с  тем чтобы  они  развили успех,
продвигаясь  в направлении океана. В  результате  оказалась бы изолированной
половина  японской  оборонительной  линии.  Однако  он  вспомнил  - вспомнил
слишком поздно, - что  снял роту со своего левого фланга. Если он нажмет там
на японцев, то может поставить под удар свои собственные позиции. Прямо хоть
бейся головой о стол. Какую он допустил грубую ошибку!
     Можно было бы послать войска вправо, в сторону горы, но после того, как
они отрежут японцев, снабжать их  будет трудно, в конце наступления придется
организовывать их  обеспечение  по  слишком длинному  пути. Майором овладела
паника,  точно такая  же,  какую  испытал  Мартинес  во  время своей  ночной
разведки. Он забывал о слишком многих элементарных вещах.
     Снова зазвонил телефон.
     -  Говорит  "Рок энд  Рай"  (командир 1-го батальона 460-го полка).  Мы
готовы начать атаку  через  пятнадцать минут.  Какова наша  задача? Я должен
проинструктировать своих людей.
     Они  спрашивали Даллесона об этом в течение  последнего часа, и  каждый
раз он орал: "Это внеплановое продвижение! Ждите, черт бы вас взял!"
     Но сейчас он должен дать ответ.
     - Соблюдая радиомолчание, вы должны  продвигаться  к  японскому  складу
снабжения. -  Даллесон  дал  координаты. -  Доложите,  когда  будете  готовы
атаковать, мы поддержим артиллерией. Организуйте это через своего передового
артиллерийского наблюдателя.
     Если ваше радио не будет действовать, мы начнем ровно через час,  после
этого вы сразу атакуйте. Ваша задача - уничтожить склад.
     Продвигайтесь как можно быстрее. Я скажу вам, что делать потом.
     Он положил  трубку  и уставился на часы Внутри палатки  было нестерпимо
жарко.  Небо   темнело,  листья  вяло  колыхались,   словно  предупреждая  о
приближении бриза. На передовой линии было тихо.
     В подобный день за полчаса или около того  до начала ливня обычно можно
услышать каждый звук, но сейчас не было слышно ничего.
     Ждала артиллерия, уточняя свои цели для сосредоточенного огня.
     Не слышно было даже пулеметной или ружейной стрельбы. Единственное, что
доносилось до слуха Даллесона, - это  шум  от проходивших поблизости танков,
сотрясавших землю и поднимавших столбы пыли. Он не мог бросить танки в брешь
японской обороны, потому что там не было дорог, и поэтому послал их прикрыть
ослабленную позицию на своем левом фланге.
     Внезапно  Даллесон  вспомнил,  что  не выделил  противотанковых средств
атакующему батальону, и выругался - на этот раз вслух.
     Сейчас было слишком поздно направлять их туда: они не смогут  прибыть к
моменту атаки склада снабжения, но.  возможно, поспеют ко времени контратаки
японцев, если она последует Майор  поднял по  тревоге  противотанковый взвод
второго батальона и послал его вслед за передовыми подразделениями. Не забыл
ли он еще чего нибудь?
     Даллесон продолжал ждать, нервничая  и  ругаясь  про себя.  У него было
такое состояние, как будто  он убедил себя в  том, что все идет не так,  как
надо; он был подобен мальчику, который опрокинул  ведро с краской и все-таки
надеется, что как-нибудь выберется из беды.
     В  данный  момент его  сильнее  всего беспокоила мысль  о  том, сколько
времени потребуется, чтобы  вернуть назад и расположить все войска на старых
позициях,  после  того как атака  кончится неудачей. На это уйдет по меньшей
мере еще один день.  В  результате  на строительстве  дороги будет  потеряно
целых  два дня. Это больше всего и угнешло Даллесона. С удивлением  он вдруг
понял, что организовал наступление по всему фронту.
     За   десять  минут   до   истечения   часового   срока   было  нарушено
радиомолчание.  Атакующий  батальон  находился  в двухстах ярдах  от  склада
снабжения и все еще не был обнаружен противником. Артиллерия открыла огонь и
вела его в течение  получаса. Затем батальон стремительно  бросился вперед и
через двадцать минут захватил склад.
     О том, что происходило, Даллесон узнавал по частям. Намного позже стало
известно,  что  в  этот  день  было  захвачено  две трети  японских  запасов
снабжения, но в тот вечер Даллесон вряд  ли  думал  об этом.  Важная новость
заключалась в  том, что во время атаки были  убиты генерал Тойяку и половина
офицеров  его штаба: засекреченный штаб японцев находился всего в нескольких
сотнях ярдов за складом снабжения, и батальон разгромил его в этой же атаке.
     Это  было слишком  сенсационной  новостью для Даллесона, чтобы  он  мог
переварить  ее сразу. Он  приказал батальону раскинуть на  ночь бивак, а тем
временем перебросил вперед всех, кого только мог найти. Из штабных рот и рот
обслуживания взяли всех людей, за исключением поваров. К утру следующего дня
у него было полторы тысячи солдат в тылу японских  позиций, а к полудню туда
подтянули оба фланга.
     Каммингс вернулся из штаба армии в тот  же день. После  долгих просьб и
тщательно  продуманных заверений в  том,  что  без  высадки в  заливе  Ботой
невозможно  быстро завершить операцию, ему выделили эсминец, который  должен
был прибыть к полуострову утром следующего дня. Приказать  эсминцу вернуться
назад, разумеется, Каммингс не мог.
     Вместо этого он  засадил свой штаб за  работу на всю  ночь, с тем чтобы
успеть перебросить  войска  из джунглей  на оконечность  полуострова.  Когда
наступило утро,  он смог  посадить  на десантные катера две  пехотные роты и
послать  их  для высадки  в залив  Ботой.  Эсминец  появился точно по плану,
обстрелял побережье  и  затем  приблизился к берегу,  чтобы оказать  войскам
непосредственную поддержку.
     Несколько японских снайперов редкими выстрелами  встретили первую волну
десанта,  после  чего  обратились  в  бегство.  В  течение  получаса  войска
вторжения   соединились   с   подразделениями,   маневрировавшими   в   тылу
расстроенного   японского   боевого  порядка.   К   вечеру  боевые  действия
закончились, если не считать необходимости прочесать местность.
     В официальном отчете  об этих боевых  действиях,  направленном  в  штаб
армии,  высадка  в заливе Ботой расценивалась как главный  фактор в  прорыве
линии  Тойяку.  Десант  был поддержан, как утверждалось в  отчете,  сильными
атаками на  линии  фронта,  в  результате  которых  удалось  прорвать  ее  в
нескольких местах.
     Даллесон до конца так и не понял, что же  в действительности произошло.
Со временем он даже  поверил, что именно высадка в заливе Ботой решила исход
операции.  И  единственное, чего он  желал, - это получить постоянное звание
"капитан".
     В атмосфере возбуждения, вызванного  этим  успехом, о  разведывательном
взводе все как-то забыли.


12


     В  то самое время, когда  майор Даллесон был  занят  подготовкой атаки,
взвод продолжал подниматься на гору  Анака. Люди задыхались от страшной жары
на  открытых  склонах.  Всякий раз, когда  они  проходили  через лощину  или
впадину,  лучи  солнца  отражались  от сверкающих  скал,  и  вскоре их  щеки
болезненно ныли  от постоянного прищуривания. Эта боль,  казалось,  была  не
такой уж сильной по сравнению с болью в бедрах и спине, она стала их главной
пыткой.
     Яркий свет,  словно  осколки стекла,  проникал  в  глаза  и кружился  в
глубине  мозга  в  каком-то  сумасшедшем  буйном  танце. Они утратили всякое
представление  о пройденном пути; внизу под ними все  расплылось, затянулось
туманной дымкой, и они забыли, как мучительно было преодолевать тот или иной
отрезок пути. Их больше не  интересовало,  окажутся ли  следующие  сто ярдов
голой скалой или участком, покрытым кустарником  и лесом. И то и другое было
одинаково плохо.
     Как ватага пьяниц,  они шли,  шатаясь из стороны в сторону, с опущенной
головой, с повисшими вдоль тела руками. Снаряжение стало тяжелым как свинец,
все  тело  было  сплошной  раной,  плечи  стерты  ремнями, под  болтавшимися
патронташами появились кровоподтеки,  винтовки  били  по  бедрам, и  на  них
образовались мозоли. На гимнастерках выступили длинные белые полосы от соли.
     Они  в  оцепенении  карабкались  со  скалы  на  скалу,  тяжело  дыша  и
всхлипывая от изнеможения. Помимо своей воли Крофт вынужден был разрешить им
отдыхать через каждые  несколько минут; теперь  они шли  столько же времени,
сколько и отдыхали, лежа на спине, распластав руки и ноги. Точно так же, как
Риджес и  Гольдстейн,  они забыли обо всем  и больше  уже  не думали о себе,
перестали воспринимать себя. Они были лишь сосудами,  до краев  наполненными
страданием. Все  забыли о разведке, о  войне, о прошлом и даже о  земле,  по
которой шли. Люди вокруг казались каждому  расплывающимися словно в тумане и
раздражающими  препятствиями,  на  которые  наталкивались  случайно.  Жаркое
слепящее небо и раскаленные скалы были чем-то куда более близким и знакомым,
чем  люди.  Их  мозг  почти  перестал   работать;   мысль  тщетно   пыталась
сосредоточиться на дрожи рук и ног, на боли от язв и ссадин на теле, а затем
переходила в короткое успокоение при очередном судорожном вздохе.
     Только  два  обстоятельства не давали покоя измученному сознанию людей.
Они боялись Крофта, и страх этот возрастал по мере того, как они теряли свои
последние силы.  Теперь они ожидали  его  голоса и бросались  вперед еще  на
несколько  ярдов, подстегиваемые  его  командой. Ими  владело  тупое  ноющее
предчувствие чего-то страшного и невыразимый, почти безграничный страх перед
ним.
     А с другой стороны, им хотелось  покончить  со всем этим. Сильнее этого
желания они  не испытывали ничего в своей жизни.  Каждый  шаг,  который  они
делали, каждое напряжение мускулов и каждое внезапное ощущение острой боли в
груди порождали и усиливали это желание. Они шли вперед, полные молчаливой и
отвратительной ненависти к человеку, который их вел.
     Крофт находился  почти  в  таком  же изнеможении;  теперь  он радовался
коротким привалам так же, как и они, и почти столь же сильно желал увеличить
вдвое  отводимое  им на каждый  привал время. Он позабыл о вершине  горы, на
которую взбирался, и ему тоже хотелось бросить  все это, и каждый раз, когда
кончался привал, он выдерживал  короткую борьбу с собой, чтобы  не поддаться
искушению  продолжить  отдых,  и лишь затем  продолжал путь.  Он шел вперед,
потому  что в  его  голове  уже  сложилось решение,  что подняться  на  гору
совершенно  необходимо.  Такое  решение  он  принял  еще  в  долине,  и  оно
оставалось в его сознании как  некий непреложный  закон,  основа основ всего
его поведения.  Повернуть  назад было  для него не  легче, чем убить  самого
себя.
     Крофт и его  люди  тащились вперед  все  время после  полудня, с трудом
преодолевая даже отлогие скаты.  Они медленно продвигались от одного подъема
к другому,  спотыкаясь о  едва заметные выступы, соскальзывая и  то  и  дело
падая  на глинистых участках.  Казалось,  гора  по-прежнему маячила над ними
где-то  бесконечно  далеко. Они  бросали взгляд на громоздившиеся  друг  над
другом и убегавшие вверх бесконечной змейкой  скаты  горы и  продолжали свой
путь, довольные  уже тем, что поверхность  под  ногами временами становилась
ровной.
     Минетта, Вайман и Рот пребывали в самом жалком состоянии.
     Уже несколько часов  они  плелись в хвосте цепочки, с величайшим трудом
поспевая  за  теми, кто шел  впереди,  и  между  ними  был  как бы  заключен
негласный  союз. Минетта и Вайман питали к Роту чувство сострадания и жалели
его,  поскольку  он был даже более  беспомощен, чем они сами. В свою очередь
Рот  рассчитывал  на их поддержку и понимал, что они  не будут  ругать  его,
потому что сами устали почти так же, как он.
     Никогда в жизни не приходилось ему так напрягаться, как сейчас. Все эти
недели  и  месяцы, проведенные  во взводе,  Рот со  все  возрастающей  болью
воспринимал  каждое оскорбление и каждый упрек.  Вместо того чтобы перестать
реагировать  на  это,  спрятавшись  в  какую-нибудь  защитную  скорлупу,  он
становился  все  более  чувствительным.  На этом трудном переходе он как  бы
приблизился  к  крайней  черте,  за  которой  уже  не  мог  больше  выносить
оскорблений.
     Сейчас он заставлял себя  идти вперед, понимая, что,  если  остановится
слишком надолго, на него обрушатся гнев и насмешки всего взвода.
     Но и сознавая это, он все-таки надломился.  Наступил момент, когда ноги
перестали его слушаться. Они подкашивались, даже  когда он стоял на месте. К
концу дня Рот начал падать духом. Это был постепенный процесс, постепенный и
неумолимый. Рот совсем обессилел, начал спотыкаться и падать на каждом шагу,
и взвод терпеливо  ждал, когда он заставит  себя  подняться на  ноги  и идти
вновь.
     Промежутки между падениями становились все короче. Рот  двигался вперед
почти бессознательно, его ноги подгибались при каждом неверном шаге.  Спустя
полчаса  он уже не мог подняться без посторонней помощи, и теперь каждый его
шаг был неуверенным, напоминая  движения маленького ребенка,  идущего  через
комнату. Он даже падал, как ребенок: его ноги словно складывались под ним, и
он шлепался, несколько озадаченный тем, что сидит, а не идет.
     Вскоре это начало злить солдат. Крофт не позволял садиться, и их злило,
что  они вынуждены  стоя ждать момента, когда Рот поднимется. Теперь все они
ждали этих падений Рота, и их неизбежное повторение действовало им на нервы.
Гнев солдат начал переходить с Крофта на Рота.
     Гора  становилась все более коварной. В течение десяти минут Крофт  вел
их по каменистому уступу, состоявшему сплошь из GV весных скал;  в отдельных
местах  тропа  имела  в  ширину  всего  несколько  футов.  Справа,  всего  в
одном-двух  ярдах,  была пропасть  глубиной  несколько  сот  футов,  и  они,
шатающиеся от усталости, временами оказывались слишком близко к ее краю. Это
пугало,  и остановки  Рота выводили всех из терпения.  Им  хотелось поскорее
оставить пропасть позади.
     В середине  подъема  Рот  упал, начал подниматься  и  растянулся снова.
Никто не  помог ему. Камни  на краю выступа накалились, но ему было  приятно
лежать на них. Только что начался послеполуденный дождь,  и Рот  чувствовал,
как  он  освежает  тело  и охлаждает раскаленные камни.  Он  не  намеревался
вставать. Сквозь оцепенение пробилась обида - какой смысл идти дальше?
     Кто-то коснулся его плеча, но он отмахнулся.
     - Я не могу идти, - прохрипел он, - не могу. - Рот слабо ударил кулаком
по камню.
     Это был Галлахер. Он пытался поднять его.
     - Вставай, сукин сын! - прикрикнул  Галлахер, превозмогая боль во  всем
теле от дополнительного напряжения.
     - Я не могу идти. Уйди прочь.
     Рот почувствовал,  что рыдает.  Он смутно сознавал, что вокруг собрался
почти весь взвод, но это никак не подействовало на него.
     Наоборот, он испытывал странное и горькое удовлетворение от того, .
     что другие видят его таким, видят его стыд и слабость.
     Хуже  этого уже ничего не может быть. Пусть они видят, как он плачет, и
пусть  узнают,  убедятся лишний раз, что он самый плохой солдат  во  взводе.
Только так  он сможет  найти путь к примирению с ними. И  пожалуй,  это  был
лучший выход после общей враждебности и стольких насмешек.
     Галлахер снова потянул его за плечо.
     - Уйди, я не могу подняться! - закричал Рот.
     Галлахер тряс  его со  смешанным чувством  презрения и  жалости и  даже
некоторого  страха.  Как хотелось  лечь рядом  с  Ротом! Он  тоже готов  был
расплакаться от острой боли в груди, появлявшейся при каждом вдохе. Он знал,
что если Рот не встанет, то он свалится тоже.
     - Поднимайся, Рот!
     - Не могу.
     Галлахер схватил его под мышки и попытался поднять. Сопротивление этого
безжизненного тела приводило его в бешенство.
     Он бросил Рота на землю и изо всех сил ударил его кулаком в затылок.
     - Вставай, тебе говорят, еврейский ублюдок!
     Удар  и   эти  слова   подействовали  как   электрический   заряд.  Рот
почувствовал, что поднимается на ноги и, спотыкаясь,  пытается  сделать шаг.
Впервые его так  оскорбили, и  на  него  нахлынул  поток  связанных  с  этим
ассоциаций. Мало  того,  что  они  судят  о  нем только  по  его  ошибкам  и
недостаткам,  они еще  винят  его  во всех грехах  религии, в  которую он не
верит, в грехах расы, которой не существует.
     "Гитлеризм, расовые теории", - пробормотал Рот себе под нос.
     Он тащился, переживая только что полученное оскорбление, За что они его
так? В чем он виноват?
     В язвительной атмосфере отношений во взводе постепенно рушился защитный
барьер, когда-то созданный Ротом вокруг себя.
     Изнеможение подточило те подпорки, которые как-то еще поддерживали этот
барьер, а удар Галлахера разрушил его до основания.
     Сейчас Рот был абсолютно беззащитен. Он был глубоко возмущен нанесенным
оскорблением   и  страшно  расстроен,  что  не  мог  поговорить  с   ними  и
объясниться. "Ведь это нелепо, - считал он в глубине души. - Дело вовсе не в
расе и не в национальности. Если ты не исповедуешь иудейскую религию,  то  в
чем они могут тебя обвинить?"
     Да, подпорки рушились. И только теперь, в состоянии этой усталости, Рот
понял нечто такое, что Гольдстейн знал всегда. Все его поступки отныне будут
обобщаться  и  раздуваться.  Люди  не  только  не будут  его  любить,  но  и
постараются, чтобы надпись на его ярлыке была почернее.
     Ну и  пусть. Спасительный гнев, великолепный гнев пришел ему на помощь.
Впервые в жизни им овладел подлинный гнев, воодушевивший его и перебросивший
вперед на сто ярдов, затем еще на сто, еще и еще. От удара Галлахера страшно
болела голова, тело утратило  устойчивость, но  если бы  они  не шли,  он бы
набросился  на них  и дрался бы  до  потери сознания. Все в нем  кипело,  но
теперь уже не только от жалости к себе. Ему стало понятно, что он был козлом
отпущения, потому что всегда должен быть козел отпущения.
     В  данной  ситуации еврей был  для них  своего рода  боксерской грушей,
потому что они не могли обойтись без нее.
     Он был таким тщедушным, а его гнев таким трогательно-жалким!
     Если бы он  был сильнее,  он смог бы что-то предпринять. И даже теперь,
когда он, весь кипя, тащился позади остальных, в нем появилось что-то новое,
что-то впечатляющее. В эти несколько минут он не боялся людей. Его шатало из
стороны в сторону, голова бессильно болталась  на плечах, но он победил свою
усталость и  шел,  сознавая  и чувствуя свое  тело,  один на  один  с  новой
яростью, охватившей его плоть и кровь.
     Крофт  был  озабочен.  Он остался в стороне, когда упал Рот. Впервые он
проявил нерешительность.  Сказались  тяжелый  труд  командования  взводом  в
течение стольких  месяцев и напряжение тех трех дней из-за Хирна. Он устал и