ли  в рядовые, или  в
старшины в воздушных силах, или на совершенно секретную работу в Вашингтоне,
или даже на курсы  подготовки командного  состава, но все, кого он  знал  по
начальной  школе, были  теперь энсинами или  лейтенантами.  Люди из  богатых
семей привыкли повелевать...
     Но нет, это не то слово, оно не совсем  правильно  отражает  суть дела.
Это  уже  не привычка  повелевать,  а глубокая  уверенность  в  себе,  такая
уверенность, какую испытывает он, или  Конн, или  Хобарт, или его  отец, или
даже генерал Каммингс.
     Генерал... К Хирну  возвратилось чувство неприязни. Если бы не генерал,
он, Хирн, делал бы сейчас то, что должен был делать.
     Привилегированное  положение офицера  может быть как-то оправдано  лишь
тогда,  когда офицер участвует в боях. А пока  он, Хирн,  остается  здесь, в
штабе, он  не  испытывает никакого  удовлетворения  и будет с пренебрежением
относиться к  другим  офицерам-штабистам, даже с еще большим, чем  в обычное
время.  В этом штабе не было ничего и вместе  с тем все,  что  дает какое-то
странное удовлетворение,  позволяющее отвлечься от  рутинных  неприятностей.
Работа с генералом предоставляла свои  уникальные возможности компенсировать
эти неприятности.
     Помимо неприязни Хирн испытывал  и другое  чувство к генералу - чувство
благоговения.  Хирн  не  встречал  до  этого  такого  человека, как  генерал
Каммингс, и  склонен был считать его сильным и  проницательным.  И не только
из-за не вызывавшего сомнений блестящего ума - Хирн знал людей, одаренных не
менее блестящим интеллектом. Дело было, конечно, и не в широте его  познаний
-  целые  области  были  неведомы  генералу.  Генерал  обладал  удивительной
способностью  воплощать свои идеи в быстрые и  эффективные  действия, причем
это  его качество  могло оставаться  тайной в течение целых месяцев даже для
того, кто работал рядом с ним.
     Генерал Каммингс был противоречивой  натурой. Насколько понял  Хирн,  к
личным  удобствам  он  относился  с  полным  безразличием  и  тем  не  менее
пользовался  в жизни всеми привилегиями, положенными  офицеру в генеральском
звании. В день вторжения сразу  же  после высадки на берег генерал ухватился
за телефонную трубку и не выпускал ее из рук почти весь день. Он  командовал
участвовавшими в бою  тактическими  подразделениями, держа в руках небольшой
листок  бумаги, и  в течение пяти,  шести,  восьми часов руководил начальной
фазой  операции,  фактически  даже  ни  разу  не  посмотрев  на  карту,  без
промедления принимая решения на  основе той информации, которую ему сообщали
строевые офицеры. Это было замечательное зрелище, фантастическая способность
сосредоточиваться.
     В  конце  второй  половины  дня  высадки к  генералу подошел  Хобарт  и
спросил: "Сэр, где бы вы хотели разбить штабной бивак?"
     В ответ Каммингс сердито проворчал:  "Где хотите,  майор,  где хотите".
Такой  тон  генерала поразительно  противоречил его  обычно  безукоризценным
манерам в разговоре с  офицерами. Надет учтивости и  внешние формальности  в
данном случае были начисто отброшены, и человек предстал таким, каким он был
на самом деле.
     Это вызвало  своеобразное восхищение Хирна;  он не удивился бы, если бы
узнал, что генерал спит на ложе из острых шипов.
     Однако через два  дня,  когда  первые  неотложные задачи  операции были
решены, генерал дважды приказывал переместить свою палатку и вежливо отчитал
Хобарта за то, что тот не выбрал  для  нее более  удобного и  ровного места.
Противоречиям в нем не было конца. Он пользовался неоспоримым авторитетом во
всей южной  части Тихого  океана. Еще до того  как прибыть  в  дивизию, Хирн
слышал многочисленные хвалебные отзывы о генерале  и его стиле руководства -
редкое  явление  для  тыловых  районов,   где   чаще   всего  довольствуются
неправдоподобными историями и всякого рода сплетнями. Но сам генерал никогда
не  верил  этому. Раз  или два,  когда  разговор попадал  в весьма дружеское
русло,  Каммингс делился с  Хирном  по секрету: "У  меня есть враги, Роберт,
сильные враги".
     В его голосе слышались хорошо различимые нотки жалости к себе, что явно
противоречило его способности трезво,  объективно оценивать людей и события.
О  нем говорили как о самом симпатичном и умном среди командующих дивизиями,
его обаяние было  широко известно, но Хирн очень  скоро заметил, что он  был
деспотом, правда, деспотом с бархатным голосом, но тем не менее, несомненно,
деспотом.
     Каммингс был также ужасным снобом. Хирн,  сознавая, что и сам такой же,
относился к этому с пониманием, хотя  свой  снобизм считал совсем иным. Хирн
всегда группировал людей,  даже если приходилось делить  их  на  категории с
пятьюстами  различными оттенками. У  генерала  Каммингса снобизм  проявлялся
довольно просто. Он знал все слабости и пороки каждого офицера своего штаба,
и тем не менее полковник всегда стоял для  него  выше майора, независимо  от
способностей  того и  другого. Его дружеское  отношение  к Хирну становилось
поэтому  еще более необъяснимым. Генерал выбрал Хирна себе в адъютанты после
получасовой  беседы с ним, когда  тот прибыл в  дивизию, а затем  постепенно
стал доверять ему все больше и больше. Собственно, это было вполне понятно.
     Как  и  все чрезмерно тщеславные люди, Каммингс нуждался в  том,  чтобы
иметь  рядом равного себе интеллектуала-собеседника, чтобы излагать ему свои
невоенные  теории. Хирн  же  был единственным  человеком в штабе, достаточно
интеллектуальным  для того,  чтобы  понимать  генерала.  Но  сегодня,  всего
каких-нибудь полчаса  назад,  генерал вызволил Хирна  из  ситуации, чреватой
опасным взрывом.
     В  течение  двух  недель, прошедших  с момента  высадки, Хирн  бывал  в
палатке генерала  почти каждый  вечер, и  между ними происходили  длительные
беседы;  молва  об  этом,   конечно,  быстро  разошлась  по   всем   уголкам
сравнительно  небольшого бивака.  Генерал должен был  бы  помнить  об  этом,
должен  был бы знать,  какое  чувство  обиды это вызовет,  как  отрицательно
отразится на моральном состоянии другдх офицеров. Вопреки своим же интересам
Каммингс продолжал держаться  за  Хирна  и,  больше  того, делал все,  чтобы
предстать перед ним во всем своем обаянии.
     Хирн знал:  если бы  не генерал  Каммингс, он попросил  бы  перевода на
другую должность задолго до того,  как дивизия высадилась на Анопопей. О его
должности  существовало представление  как  о  должности слуги; между ним  и
генералом в какой-то мере существовало такое же неприятное  различие,  какое
было  столь очевидным  при сравнении положения рядовых солдат и офицеров.  И
что самое главное,  все штабные офицеры внушали ему отвращение, а скрыть это
чувство никак не удавалось. Хирна удерживало только то,  что генерал был для
него своеобразной  загадкой.  После  двадцати восьми лет жизни  единственным
интересовавшим Хирна занятием было раскрывать те или иные причуды мужчин или
женщин, на которых он останавливал свое внимание. Однажды Хирн заявил:
     "Как  только  я  нахожу  низменные  побудительные  мотивы  в  них,  они
перестают  меня интересовать.  После  этого  единственная  забота  - это как
сказать  им  "до  свидания".  В  ответ  на  это Хирну сказали: "Вы настолько
нравственны, Хирн, что напоминаете скорее моллюска, чем человека".
     Возможно, это и в самом деле так.
     Найти низменный побудительный мотив  в поведении генерала Каммингса, во
всяком случае, было  нелегко. Ему, несомненно,  были свойственны  страсти  и
страстишки, неприемлемые для морального кодекса,  проповедуемого в роскошных
американских  еженедельниках,  но  это  не  снижало   положительных  качеств
генерала. Налицо  был  талант и в дополнение к таланту глубокая страстность,
которую  Хирн не  встречал когда-либо раньше; к тому же  Хирн явно утрачивал
непредвзятость  своих суждений. Генерал Каммингс  оказывал  на него  гораздо
большее  воздействие,  чем он на генерала, и это  возмущало Хирна до глубины
души. Утратить свою неприкосновенную свободу  означало  погрязнуть во всяких
мелких делишках и заботах, как и все кругом.
     Тем не менее  Хирн наблюдал за развитием своих  отношений с генералом с
каким-то отвлеченным и противоречивым интересом.
     Хирн  увидел  генерала  в  его  палатке  приблизительно через час после
обеда. Он находился там один и изучал отчеты о действиях авиации. Хирн сразу
же все понял. Поскольку в течение первых двух-трех дней  японцы не проводили
над  островом Анопопей  никаких  воздушных  атак,  вышестоящее  командование
решило  отозвать   приданную  генералу   эскадрилью  истребителей,   которая
базировалась на другом острове на расстоянии нескольких сот миль отсюда.
     До  сих  пор  Каммингс  не  придавал  особого  значения  истребительной
эскадрилье, но  надеялся, что,  как только захваченный его войсками аэродром
будет  расширен, он использует  ее для  поддержки действий сухопутных частей
против линии  Тойяку. Перевод эскадрильи на другую операцию весьма рассердил
генерала, и как раз тогда он повторил свое замечание, что у него есть враги.
     В настоящий момент  он изучал отчеты о действиях авиаций на всем театре
военных  действий, чтобы  определить,  где самолеты  используются без особой
надобности. Будь на его месте  кто-нибудь другой, такой подход к делу был бы
абсурдным, но для Каммингса он был нормальным. Он тщательно изучит все факты
отчета,  проанализирует все слабые стороны  и недостатки действий, а  потом,
когда настанет время и  когда захваченный им аэродром будет расширен, у него
окажется  наготове целая серия сильных аргументов, подкрепленных  выдержками
из просматриваемых сейчас отчетов.
     Не поворачиваясь к Хирну, генерал бросил через плечо:
     - Вы сегодня совершили непростительную глупость.
     - Да, пожалуй, - согласился Хирн, садясь на стул.
     Генерал  отодвинулся  вместе  со  стулом  от  стола  и  глубокомысленно
посмотрел на Хирна.
     - Вы рассчитывали на то, что я помогу вам выпутаться из этого скандала,
- сказал он, улыбаясь.
     Голос  генерала был  неестественным, слегка натянутым. С разными людьми
он говорил по-разному:  с  рядовыми  -  несколько грубовато,  наставническим
тоном,  не особенно  выбирая  слова; с офицерами - довольно величественно, с
чувством  собственного  достоинства,   четко  формулируя  фразы.   Хирн  был
единственным, с кем он позволял  себе неофициальный тон, а когда это было не
так,  когда он держался с ним  как старший с младшим, это  означало,  что он
очень  недоволен.  Хирн знал когда-то  человека,  который, если лгал, всегда
заикался; проницательный человек легко мог заметить это.
     Генерал был  очень  недоволен  тем,  что ему  пришлось вмешаться и  что
теперь в штабе несколько дней будут говорить об этом.
     - Да, я согласен, что совершил глупость; я понял это  потом, - повторил
Хирн.
     -  Не  объясните  ли  мне,  Роберт,  почему  вы  вели  себя как  глупый
мальчишка?
     Вот и теперь это характерное для него  кокетство,  чуть ли  не женское.
Когда  Хирн  увидел  генерала  впервые,  он  произвел  на  него  впечатление
человека,  который редко говорит то, что  думает, и случая, который заставил
бы Хирна  изменить это впечатление, пока не было.  Хирн знал  людей, которые
были похожи в этом отношении на генерала: то же кокетство, та же способность
быть крайне безжалостным, но в генерале этого было значительно больше, чем в
других, и  в более запутанном виде;  его собственные личные качества не были
выражены  открыто, и воспринять их сразу  было невозможно. На первый  взгляд
Каммингс  ничем  не  отличался  от  других генералов. Он  был  немного  выше
среднего  роста, упитанный, с довольно приятным загорелым  лицом и седеющими
волосами,  и  все  же не такой,  как другие генералы. Когда  он улыбался, то
становился похожим на румяного,  самодовольного, преуспевающего сенатора или
бизнесмена с  этаким покладистым  характером. Но такое представление  о  нем
удерживалось недолго. В выражении его лица явно чего-то недоставало, так же,
как  чего-то  недостает  у  артистов,  играющих американских  конгрессменов.
Каммингс походил на  конгрессмена, и  в  то  же  время  для  такого сходства
чего-то не хватало.
     У Хирна всегда появлялось ощущение, что улыбающееся лицо генерала - это
застывшая маска.
     Генерала   подводили  его  глаза   -  большие,   серые,  недобрые,  как
расплавленное  стекло.  На Моутэми  перед посадкой войск на  суда происходил
осмотр.  При обходе выстроившихся  частей Хирн шел позади  генерала. Солдаты
буквально дрожали  перед Каммингсом, запинались при ответах  на его вопросы,
говорили  охрипшими,  испуганными  голосами.  В  основном  это  объяснялось,
конечно, тем,  что  они говорили с большим начальником, человеком  в высоком
звании,  но  все  попытки  Каммингса быть  добродушным, добиться  от  солдат
непринужденности  так  ни  к  чему  и не  привели. Его  глаза с бледно-серой
радужной  оболочкой  казались  какими-то  безжизненными  белыми  пятнами  на
загорелом  лице.  Хирн вспомнил  газетную статью,  описывавшую Каммингса как
человека  с чертами  умного  породистого  бульдога.  Автор  статьи  добавлял
несколько  напыщенно:   "В   нем  действенно   сочетаются   сила,  цепкость,
выносливость   этого   смелого  животного   с  интеллектом,  очарованием   и
уравновешенностью  профессора  колледжа  или государственного  деятеля". Для
газетной  статьи  такая  характеристика Каммингса  была  обычной,  ничем  не
отличающейся  от  характеристик  многих  других  людей,   но  в  ней  удачно
подчеркивались  как раз те черты, которые видел в генерале Хирн.  Для автора
статьи Каммингс был  и генералом, и профессором, и государственным деятелем,
и  бог его знает кем еще. Каждое из  этих определений представляло  собой не
что   иное,  как  сложную,  вводящую   в  заблуждение  смесь  подлинного   и
притворного,   напускаемого  на   себя  в  зависимости  от   тех  или   иных
обстоятельств.
     Хирн откинулся на спинку стула.
     - Хорошо, пусть я поступил как глупый мальчишка. Ну и что  из этого?  В
том, чтобы  сказать кому-нибудь вроде Конна,  что  ему пора замолчать,  есть
свое удовольствие.
     - Вы абсолютно  ничего этим не добились. Наверное,  вы считали для себя
унижением вашего достоинства слушать, что он говорил.
     - Да, считал.
     ~ -  Вы  еще слишком молоды так рассуждать. Ваши личные  права  целиком
зависят от того, как смотрю на них я.  Прекратите такие выходки и  подумайте
об  этом.  Без меня  вы всего-навсего  второй  лейтенант, то  есть  человек,
насколько я понимаю, обязанный  всем  и во всем подчиняться. Это вовсе не вы
сказали Конну  замолчать,  -  продолжал он, подчеркивая каждое слово в  этой
фразе, - замолчать предложил ему фактически я, но без всякого на то желания.
А теперь - не будете ли вы любезны встать, поскольку разговариваете со мной.
Вам тоже не  мешает соблюдать элементарные дисциплинарные нормы.  Я вовсе не
хочу, чтобы проходящие мимо видели вас сидящим, как будто вы второй командир
дивизии.
     Испытывая чувство мальчишеской обиды, Хирн встал.
     - Есть, встать! - сказал он саркастическим тоном.
     На лице генерала появилась насмешливая улыбка.
     -  Я выслушал  грязной  болтовни Конна  гораздо  больше, чем вы.  Такая
болтовня  надоедает,  Роберт,  потому что  она  совершенно  бессмысленна.  Я
несколько  разочарован  тем, что вы  реагировали на  нее  так примитивно.  -
Слегка дребезжащий  голос  генерала  все больше  и больше выводил  Хирна  из
терпения.  -  Я  знаю  людей,  которые  пользуются   грязными  сплетнями   с
поразительным  искусством. Государственные деятели  и политики  манипулируют
ими  с  определенной  целью.   Вы  можете  дать  волю  своему  справедливому
негодованию и возмущению, но толку от этого не будет никакого.
     Надо уметь владеть собой, чтобы добиваться определенных целей.
     Нравится вам это или не нравится, но к совершенству можно прийти только
таким путем.
     Возможно... Хирн начинал понимать и верить  в это, но тем не менее тихо
сказал:
     ~- Моя цель  не столь отдаленна, как  ваша, генерал. Я просто не  хочу,
чтобы мной пренебрегали.
     Каммингс бросил на него удивленный взгляд.
     - Но вы же знаете, что тут возможен и другой подход. Я не могу сказать,
что во всем не согласен с Конном.  В том, что он говорит, есть зерно истины.
Например, он говорит: "Евреи слишком шумливы".  -  Каммингс пожал плечами. -
Конечно,  они  не  все  шумливы, но  среди  них,  несомненно, слишком  много
невоспитанных грубиянов, согласитесь с этим.
     -  Если и  есть, то вы должны понять, почему  это так, - тихо  возразил
Хирн. - Им приходится постоянно сталкиваться с целым рядом проблем.
     -  Типичная либеральная трескотня. И  ведь это же  факт, что вы тоже не
любите евреев.
     Хирн почувствовал неловкость. Действительно... какие-то следы неприязни
к евреям он в себе находил.
     - Я не сказал бы этого.
     Каммингс снова насмешливо улыбнулся.
     -  Или  возьмите  взгляды  Конна   на   негров.  Он,  возможно,  слегка
гиперболизирует, но находится ближе к истине, чем вы полагаете.
     Если кто-то может переспать с негритянкой...
     - Южанин не откажется, - перебил его Хирн.
     - Или радикал... Для них это  своеобразный защитный механизм,  подпорка
их морали. - Каммингс широко улыбнулся. - Вы, например, наверняка пробовали?
     - Пробовал.
     Каммингс  вдруг  уставился на свои ногти.  Может быть,  он почувствовал
отвращение? Неожиданно он разразился саркастическим смехом.
     - Знаете, Роберт, - заявил он, - вы просто либерал.
     - Чепуха! - возразил Хирн.
     Он сказал это движимый обидой, негодованием и излишне увлекшись спором,
как будто хотел увидеть, далеко ли он может сдвинуть тяжелый камень, который
придавил ему ногу. Это, несомненно, был наиболее фамильярный тон в разговоре
с генералом  за  все время их общения друг с  другом. Более  того,  это была
самая  вызывающая фамильярность.  Богохульство и  грубость всегда  возмущали
Каммингса больше, чем что-либо другое.
     Генерал закрыл глаза, как бы взвешивая причиненную ему обиду.
     Открыв их через несколько секунд, он скомандовал низким мягким голосом:
     - Смирно!
     Окинув Хирна строгим осуждающим взглядом, он продолжал:
     - Отдайте-ка мне честь. - А когда Хирн взял под козырек, добавил,  чуть
заметно улыбаясь: - Довольно грубое обращение, не правда ли, Роберт? Вольно!
     Вот  сволочь!  Несмотря на злость,  Хирн помимо воли  все же восхищался
генералом. Каммингс обращался с ним как с равным...
     почти  всегда.  Но  потом находил подходящий момент  и,  словно шлепнув
Хирна  мокрым  полотенцем, одергивал его и  восстанавливал  такие отношения,
какие должны быть между генералом  и  лейтенантом.  А его голос  был  словно
предательская мазь, которая жжет, вместо того чтобы успокоить боль.
     - Что, может быть, я слишком несправедлив к вам, Роберт? - спросил он.
     - Нет, сэр.
     - Вы насмотрелись кинокартин, Роберт. Если у вас в  руках пистолет и вы
стреляете в беззащитного человека, то вы ничтожество, просто-напросто  трус.
Это же нелепейшее положение, понимаете? Тот факт, что у вас есть пистолет, а
у  другого  его нет,  это не случайность. Это результат всего того,  чего вы
достигли.  И  это  значит,  что  если  вы...  если  вы  достаточно  сознаете
опасность, то на этот случай у вас есть пистолет.
     - Я уже слышал об этом раньше, - заявил Хирн, отставив ногу в сторону.
     - Что, мне  снова нужно  скомандовать вам "смирно"?  - спросил генерал,
усмехнувшись. - Вы упрямы, Роберт,  и это разочаровывает меня. Я возлагал на
вас кое-какие надежды.
     - Я просто плохо воспитан.
     - Да, пожалуй. А вообще, гм... вообще вы в достаточной мере реакционер,
так же, впрочем, как и я. Это ваш самый большой недостаток. Вы боитесь этого
слова. Вы отказались от всего, что унаследовали, потом вы отбросили все, что
узнали и  выучили  п