Враз выпив кружку пива,  Васькин  бормочет:  "Извиняюсь" -- и  выходит,
прикрыв дверь.
     -- Видал? -- поднимает  палец Демидыч. --  Выпил без перехвата дыхания!
Вот здоров! -- старик выглядывает из конторки  удосто­вериться, что Васькина
поблизости нет, и принимается сплетни­чать:
     -- С Васькина мам-Тоня прошлым годом тринадцатую зарпла­ту сняла. Из-за
фамилии.
     -- Такого не бывает, Демидыч.
     -- Все, милок, бывает. Жизнь  -- она баба  шутливая. Васькин спозаранок
бананы  принимал.  Час  принимает,  другой  принимает,  проголодался, отойти
нельзя. Начал жевать.  Не знаю, сколько он съел, на мой вкус более  пятка не
умнешь. Ну, однако,  кого-то  задело.  Комсомольский  прожектор  нарисовал в
стенгазете  сатиру: вот этакий круглый,  по  колено  в банановых очистках. И
подписали из басни: "Васькин  слушает,  да  ест". Мам-Тоня и вкатила ему "за
незаконное распаковывание и употребление на личные нужды".Позавтракал!
     -- А вы его недолюбливаете, Демидыч.
     Демидыч удивлен.
     --  Васькина?..  -- Подумав,  соглашается.  --  Ну,  может,  малень­ко.
Шаршавый мужик.
     Возвратившийся Васькин наливает себе еще кружку.
     -- Иди, дед. Спасибо за пиво.
     -- Доброго здоровья, -- старик бодро ковыляет к двери.
     -- Так на чем мы остановились? -- спрашивает Васькин, снова спокойный и
уверенный.
     -- Вы убеждали  меня,  что ваш  отдельный  случай объясняется тем,  что
подобных случаев вообще много.
     -- Убедил?
     -- Нет. Это не доказательство.
     -- Как кому. Мы, конечно, университетов не кончали...
     -- Зачем  прибедняться! Вы  кончили  педагогический  техникум, Владимир
Тарасович.
     Упоминание техникума Васькину неприятно.
     --  Короче  говоря,  вагонов  с  помидорами  от  совхоза "Южный"  я  не
принимал. И сменщик мой, Малахов, тоже.
     -- Малахова я спрошу отдельно.
     Покидая территорию базы, Знаменский застает все того же стража.
     -- Я следователь, помните?
     -- Чего ж не помнить...
     -- К вам просьба.
     -- Ко мне? -- без интереса переспрашивает старичок.
     -- Списки работающих на базе от посторонних организаций сохраняются?
     -- Списки? Смотря когда.
     -- Конец апреля.
     Вахтер нацепляет очки, лениво роется  в ящике стола.  Наконец извлекает
схваченные скрепкой листки.
     -- Вот, нашлись, -- сообщает он с некоторым удивлением.
     -- Проверьте, пожалуйста, последние числа, четвертый цех.
     Вахтер неторопливо листает свои бумаги.
     -- С 28-го по 30-е записаны студенты.
     -- Разрешите взглянуть?

     * * *

     На  скамейке  в жилом  квартале  сидит,  скучая, некрасивая  деви­ца  с
авоськой. Из  подъезда выходит Томин и направляется куда-то по улице. Девица
трогается   следом.   Томин   сворачивает   за   угол,  останавливается,   и
преследовательница через некоторое время почти натыкается на него.
     -- Доброе утро, прелестная незнакомка!
     Девица глупо таращится.
     -- Сегодня мы с авоськой. За покупками?
     -- А вам что за дело? -- несколько оправясь, огрызается она.
     -- Вы положительно ко мне неравнодушны. Что бы это значи­ло?
     -- Не приставайте, пожалуйста! Я с незнакомыми...
     -- Недолго и познакомиться. Я, например, из уголовного  ро­зыска. А вы?
-- и тоном, не допускающим возражений, требует: -- Попрошу документы!
     -- Еще чего! -- хорохорится девица.
     -- Тогда -- "пройдемте"?
     Девица колеблется, но все же раскрывает сумочку и вытаскива­ет паспорт.
     -- Нате. Подумаешь!
     --  Благодарю. --  Томин  быстро  пролистывает страницы  и  воз­вращает
паспорт. -- Вы мне чрезвычайно симпатичны. Запомню фио и адресок.

     * * *

     В той  же  конторке, где разговаривал с  Васькиным, Знаменский беседует
теперь с  Малаховым,  вторым кладовщиком. У Малахова детское лицо, в  глазах
постоянная  то  ли задумчивость, то ли грусть. Говорит он немного бессвязно.
По  временам начинает присочинять,  увлекается,  искренне  верит  тому,  что
рассказывает, смакует драматические эффекты, с удовольствием пугается.
     -- Должен быть третий. Обязательно. Круглосуточно принима­ем-отпускаем.
Но  нету. Умер он. Погиб. Хороший старик, жалко. Петр Иванович. Под самосвал
попал. Прям рядом с базой.  Зимой еще. Он  пьющий  был -- и  под самосвал. В
лепешку. Все  кости до  единой  переломало,  --  и,  расширив глаза, Малахов
повторяет: -- До единой косточки!
     -- Отчего же не берете третьего кладовщика!
     -- Трудно подобрать. Коллективная материальная ответствен­ность. Все на
доверии. Человек нужен. Мы друг другу товар не сдаем. Котя... это я Васькина
так  по  дружбе... Котя  двенадцать  часов  отработал  -- я заступаю.  Товар
перевешивать невозможно. Неделю будешь  вешать. Чужой придет -- проворуется.
Или обве­дут. Народ только и ждет.
     -- Такой все нечестный народ?
     -- У нас-то? Что вы! Жутко воруют. Прут подряд. Мафия. За каждым в оба.
     Знаменский подзадоривает:
     -- Так уж и мафия?
     Малахов принимает таинственный вид.
     -- Про мандариновую империю слышали?
     -- Нет, -- удивляется Знаменский, подыгрывая.
     -- Страшное дело!  До последнего мандарина  -- в их руках. Что направо,
что налево -- полный расчет. Транспорт имеют. Агенты везде.  Все есть. Тиски
запасные -- пломбы зажимать. Прям опута­ли экономику. Денег, конечно...
     -- Вы с этой "империей" сталкивались?
     -- Бог  хранил. И  вы забудьте. Ни-ни. А  то  ого! Концерт для  гроба с
оркестром! И  никто  не узнает, где  могилка моя! --  Мала­хов разволновался
настолько,  что Знаменский  смотрит  озадаченно:  не  поймешь, то  ли святая
простота, то ли человек ловко придуривается.
     -- Хорошо, с империей не связываемся. Вернемся к помидо­рам.
     -- А что? И  помидоры воруют. Еще как. Было однажды  --  навесил замок.
Покушать пошел. Прихожу -- висит.  Отпираю -- два ящика  не хватает.  Из-под
замка! Мафия! Авторучку на виду не оставь, сопрут. Изворовались все.
     --  Такие случаи известны, --  не  может удержаться Знаменский.  --  Со
спичками тоже часто. И никаких следов.
     -- Смеетесь, -- говорит Малахов огорченно.
     -- Да  нет, я к слову... Как понимать, что все воруют? Например, вы или
Васькин -- тоже?
     -- Нам  не нужно, -- машет рукой Малахов. -- Мы с Котей на естественной
убыли. Хватает. И никого риска.
     -- Никакого риска? -- переспрашивает Пал Палыч, изумлен­ный признанием.
     -- А что? Государство само установило. Порядок, нормы. Официально же.
     В дверь стучат.
     -- Ну что? -- сердито оборачивается Малахов. -- У меня обед!
     -- Выйди на пару слов, -- слышится голос.
     -- А-а... Разрешите?
     -- Пожалуйста.
     Малахов выходит. И в третий раз мы видим  человека, который прячется от
Пал   Палыча.   Он  плотно   прикрывает  дверь,   которую   Малахов  оставил
приотворенной, тянет его в сторонку и понижа­ет голос:
     -- Это у тебя -- фамилия "Знаменский"?
     -- Вроде да.
     --  Интересно. Ирония  судьбы...  Слушай, придет Васькин,  ска­жи, чтоб
меня нашел. Сразу, понял?
     -- А что?
     -- Надо, Малаховка, надо. Ну, пока.
     -- Кто это был?  --  спрашивает Знаменский, когда Малахов возвращается.
Кого-то смутно напомнил услышанный голос.
     -- Бригадир грузчиков. Просил тут передать... да так, мелочи жизни.
     -- Ну ладно, хотел спросить, как вы попали на должность кладовщика?
     -- Да мы  с Котей еще пацанами,  -- охотно рассказывает Мала­хов. --  В
одном  дворе.  Я  раньше  в  телевизионном  ателье   работал.  Не  сложились
отношения. Нервничал сильно...  А где наш двор был, стадион построили. Нас с
мамой -- в Текстильщики, Котю -- в Черемушки.  Однажды встретились, посидели
и позвал к себе. За ним-то спокойно.
     -- А... Котя как попал сюда?
     --  Драма! Учителем  Котя  был. Дочка академика влюбилась. Из  девятого
класса.  А  он  в  нее.  Рыдания.  Академик   заскандалил.  Я  перед   Котей
преклоняюсь.  Пожертвовал образованием, все бро­сил. Академик потом прощения
просил. Да уж поздно. Такой Котя человек!
     --  Вы помните массу всяких историй. -- Пал Палычу немножко смешно.  --
Только про вагоны начисто забыли. Три вагона с помидорами в конце апреля. А?
     Видно, что Малахов задет.
     --  Товарищ следователь, я, может, с придурью, -- хмуро  говорит он. --
Не все упомню. Возможно.  Устаю как  собака.  Но  учет я веду. Все оки-доки.
Десять классов. Вы учет проверяли? Вагоны есть?
     -- Нету.
     --  Значит, не  было.  --  Какая-то мысль мелькает в глазах, и он легко
забывает  обиду. -- Вот вы кого  -- вы Лобова  еще спросите!  Он от железной
дороги весовщик. За вагоны мы ему расписываем­ся.
     -- Сказали -- Лобов сегодня на учебе.
     -- А-а, верно.  -- И добавляет с гордостью за Лобова: -- Кончит вуз  --
начальником станции будет.

     * * *

     По бульвару шагает Томин. Тут почти всегда встречается кто-то из своих.
Одному -- приветственный жест, другому кивок.
     Человек, избегавший Знаменского на базе, сейчас хорошо одетый и имеющий
преуспевающий  вид,  при  приближении  Томина  расп­лывается  в  радушнейшей
улыбке:
     -- Ба, Томин!
     -- Викулов? -- спрашивает Томин без особой радости.
     -- Собственной персоной! --  отвечает тот и с таким сияющим лицом тянет
руку, что Томин невольно подает свою.
     -- На Петровку? Ты там? -- частит он, не отпуская ладонь Томина. -- А я
-- не угадаешь, где! Такое могу порассказать!..
     Издалека  кто-то  целится  в  здоровающихся  телеобъективом  и  щелкает
затвором фотоаппарата.
     --  Позвони  мне в "Космос", а? Нет,  ты обещай! Встретимся, поболтаем,
вспомянем. Номер 2-08, ладно? Я еще три дня в Москве.
     -- Работы невпроворот, вряд ли.
     -- Жалко. Ну,  в другой раз. Всяческих тебе успехов. Будь здоров! --  и
снова протягивает руку.  Томин торопливо жмет ее, чтобы поскорее отделаться.
И идет дальше, выбросив Викулова из голо­вы.

     * * *

     В  кабинете Знаменского  сидит Саша  -- студент  университета.  С  виду
простецкий, "русопятый". Он -- один из тех,  кто в конце апреля  работал  на
базе в четвертом цехе.
     --   Не  обязательно  было  приезжать,  Саша,  ведь   сессия  на  носу.
Продиктовали бы по телефону.
     -- Я хотел лично.
     Что-то   в   его  тоне  заставляет  Знаменского   посмотреть  на  парня
внимательнее, но тот отводит взгляд.
     -- Может, понадобится? -- говорит он, передавая Знаменскому два листка,
-- я захватил списки ребят. Это физматовцы... это наши... А сколько машин...
-- Знаменский берется за авторучку. -- Да  я  вырву, что вам переписывать...
Здесь отмечено по дням: двадцать восьмое, двадцать девятое, тридцатое.
     -- Спасибо, спасибо, Саша. -- Знаменский скрепляет листки вместе.
     -- Это вам что-то дает?
     -- Да, эти листочки могут сослужить хорошую службу.
     -- Там что-нибудь серьезное... на базе?
     -- Просто любопытно или есть причина? -- осторожно выясня­ет Пал Палыч.
     -- Ну... --  Саша колеблется, -- в общем, я знаком с Леной Чугунниковой
и потому... -- неловко замолкает.
     У Знаменского на минуту портится настроение: парень ему симпатичен.
     -- Хорошая девушка? -- по-доброму спрашивает он.
     -- Лучше всех. -- Саша за иронией с трудом скрывает беспокой­ство.
     -- Да, тесен мир... Но я не вправе рассказывать.

     * * *

     Саша бегом спускается по экскалатору -- спешит на свидание.
     Как всякая девушка, которой пришлось ждать, Лена в некото­рой досаде:
     -- Ты так во мне уверен, что уже начинаешь опаздывать?
     -- Ленуся, разве плохо, что уверен?
     -- Хорошо, хорошо... только не зазнавайся.
     -- Никогда! -- клятвенно  произносит  Саша.  -- Это твоя приви­легия на
всю жизнь!
     Лена смеется.
     -- Где ты, негодяй, застрял?
     -- У следователя.
     -- За тобой водятся преступления?
     -- Масса, -- отзывается Саша легким тоном, но невольно хму­рится.
     -- Рассказывай!
     -- Не хочется отравлять вечер.
     -- Но я обожаю страшные истории!
     -- Ничего страшного... я надеюсь.
     -- Все равно! Признавайся сейчас же!
     -- Только  ты не  расстраивайся... На  базе  идет  какая-то  провер­ка.
Помнишь, мы там работали, а теперь нас как свидетелей...
     -- У мамы?
     --  Да.  Следователь не  сказал,  в  чем дело, но какой-то  неприят­ный
осадок...
     -- Ну-у, за маму можно не  беспокоиться! --  беспечно говорит  Лена. --
Больших  безобразий не  допустит. Не забывай,  она все-таки генеральша.  Она
всех держит вот так! -- сжимает кулак. -- К ней даже иностранцев возят.

     * * *

     На  пустых ящиках, валяющихся около одноколейной дороги, проходящей  по
территории  четвертого  цеха,  размещаются Зна­менский, Васькин,  Малахов  и
новая  фигура  --  весовщик  Лобов. Это  молодой  человек  из  "модерновых".
Ухоженный, трезвый, спортивный. Одет элегантно, чего не скрывает наброшенный
на  плечи  рабочий  халат.  Часы  у  него,  конечно, электронные,  курит  он
"Мальборо", бумаги носит в "дипломате".
     Кладовщики  и Лобов  препираются.  Знаменский  доволен, что удалось  их
стравить: в споре проскальзывают интересные детали.
     -- Просто  дурная привычка --  за  все  железные  дороги ругать!  --  с
апломбом говорит Лобов.
     -- Железные, выдержат, -- примирительно вставляет Малахов.
     Но Васькин мрачен.
     -- Вас не  бить  --  ни  вагона не дождешься!  -- перекрикивает он  шум
подходящего состава.
     -- Ну-ну-ну, я попрошу!  -- надсаживается и Лобов. -- Претен­зии должны
быть  обоснованы.  Если по воде  или  самолетом,  то  при  грузе обязательно
сопровождающий. Кто в воздухе украдет? Смешно!  Но положен конвой. Тогда нам
на каждый вагон надо по солдату,  а разъезды и сортировочные стеной обнести!
Дайте охра­ну -- пожалуйста, спрашивайте. А то чуть что -- дорога отвечай!
     -- Давай не будем! -- отмахивается Васькин здоровенной  своей пятерней.
-- Вы  за груз не отвечаете. Пломба цела -- и  привет. Скорей подальше, пока
мы внутрь не заглянули!
     Состав прошел, но Лобов по инерции все еще кричит:
     --  А  ты,  Владимир  Тарасыч,  очень  мечтаешь,  чтобы   товар  пришел
целенький?
     -- Чего мелешь? -- огрызается тот.
     Лобов взглядывает на Знаменского и спохватывается:
     -- Нет, разумеется, все заинтересованы в сохранности грузов, Горячимся,
потому   что  болеем  за  общее  дело.  Хотя  я   лично  --  не  материально
ответственный, поймите  меня правильно. Мое  дело взвесить.  Однако невольно
принимаешь  к сердцу. Если глубоко разобраться, Пал  Палыч, то корень зла --
поставщик.
     -- Вот это точно! -- с воодушевлением подхватывает Васькин.
     --  Самое удобное  --  ругать тех, кто отсутствует, --  отзывается  Пал
Палыч.
     --  Нет,   верьте  слову,   при   существующем   положении  поставщи­ку
плевать-расплевать, только бы отгрузить, хоть в поломанный вагон!
     -- А тара? -- гремит Васькин. -- Бывает, товар -- в одном углу, а доски
от ящиков -- в другом!
     -- И вы знаете, почему так?
     --  Знаю,  --  кивает  Знаменский  Лобову.  --   Убытки  оплачивает  не
отправитель, а получатель.
     -- Грузит один  --  платит другой,  а дорога, разумеется,  виновата, --
иронически заканчивает Лобов.
     Малахов с искренним сожалением подтверждает:
     -- Плохо грузят. Сколько влезет. Сколько не жалко. Сколько успели.
     -- Чаще недогруз или перегруз? -- уточняет Знаменский.
     -- Когда как. Мы держим равнение на  середину. Придет, напри­мер, вагон
по  нулям.  Значит  -- килограмм в килограмм.  Мы убыль  все равно пишем. По
норме.
     -- Все равно пишете? Всегда?
     --  Да  слушайте его!  -- срывается Васькин.  -- По  нулям!  Весы-то не
аптечные, железнодорожные весы! Ты скажи, какая у тебя официальная точность?
-- оборачивается он к Лобову.
     -- Плюс-минус полтонны на вагон.
     -- Вот! Стрелки, может, и по нулям, а полтонны нету!
     --  Ну ладно, кончили общие рассуждения.  Вы принесли  свою регистрацию
грузов, товарищ Лобов?
     -- Разумеется, -- он достает из "дипломата" учетную книгу.
     -- Откройте двадцать девятое апреля.
     Лобов шуршит страницами. Нашел.
     -- Три вагона,  -- продолжает  Пал Палыч. -- Номера триста восемнадцать
восемьдесят  четырнадцать, триста  восемнадцать  восемьдесят сорок и  триста
восемнадцать восемьдесят сорок один.
     Лобов просматривает записи.
     -- Названные вами вагоны не значатся.
     -- Вернее, у вас не помечены.
     -- А почему должны быть помечены?
     --  Потому  что двадцать  девятого  между двенадцатью  и  часом  дня их
доставили сюда, на подъездные пути.
     Воцаряется неприятная пауза.
     -- Я попрошу уточнить, откуда сведения.
     --  От  сцепщика, из первых рук. По его, так  сказать, наводке  я нашел
номера в одной из поездных ведомостей.
     Еще  более  неприятная  пауза.  Малахов растерянно пожимает  плечами  и
что-то бормочет. Лобов начинает усиленно "припоми­нать".
     -- А-а... Во-он вы про что... Это знаешь, Владимир Тарасыч, про что  --
когда дождь шел!
     -- Ну, допустим,  шел,  -- тянет Васькин, стараясь понять,  куда клонит
Лобов.
     -- С утра зарядил, помнишь?
     -- Ну?
     -- Этот случай я объясню, Пал Палыч.
     -- Будет с вашей стороны очень любезно, товарищ Лобов.
     --  Помнишь, у одного вагона доски немного  отошли? -- Лобов обращается
попеременно  то  к  Васькину,  то к Знаменскому. -- Я говорю,  старый вагон,
сыплется уже, а  он полез в пузырек  -- будем,  говорит, создавать комиссию,
может оказаться недостача.
     Васькин сообразил что к чему:
     -- А-а... Это когда я говорю, вагон дефектный...
     -- Ну да, я говорю, принимай, а  ты говоришь, надо комиссию. --  А-а...
Ну помню... еще дождь лил...
     -- С самого утра!
     -- Очень хорошо, -- прерывает их Пал Палыч; на  глазах столко­вались, и
ничего не поделаешь. -- Кто вошел в комиссию по приемке?
     -- Да кого я под самый праздник соберу? -- бодро отвечает Васькин. -- В
ливень-то на перроне стоять? Решил, пусть пройдут майские, тогда.
     -- Так. Груз оставался еще в ведении дороги?
     --  Нет-нет-нет.  Раз  мы  транспортировали  получателю,  пломбы  целы,
претензий к нам нет -- уже  все. Дальше их забота. --  Лобов поводит рукой в
сторону Васькина.
     -- Это ты брось! Я тебе хоть где расписался?!
     -- Но груз на твоей территории?
     -- Ничего не значит!
     -- Нет, Владимир Тарасыч, я попрошу! Очень даже значит!
     Между  Лобовым  и  Васькиным  опять  готова  разгореться пере­палка, но
Знаменский поднимает руку.
     -- Так  или иначе, днем двадцать девятого апреля помидоры существовали.
Что же дальше? Их смыло дождем?
     -- Дальше  моя смена  кончилась,  -- говорит  Васькин  и,  не  глядя на
Малахова, спрашивает: -- Вань, ты эти вагоны не комиссовал?
     Малахов ошарашен.
     -- Котя! Мне ж никто ничего! Маневровый, наверно. Подце­пил и увез.
     -- Пустые или полные, Малахов?
     Тот в растерянности хлопает глазами.
     -- Не подходил даже. Не знаю. Другие принимал. Вагонов полно  было. А с
обеда отпускал. С той стороны. Где автомобиль­ный подъезд.
     -- Простите, пожалуйста, я, вероятно,  уже ничем не  могу  помочь...  В
институте сегодня семинар. -- Для Лобова настал удобный  момент улизнуть, он
прощается и спешит прочь.
     --  Запросто могли груженые увезти, -- заявляет между тем  Васькин.  --
Под праздники тут Содом и Гоморра.
     -- Под праздники -- жуть! -- поддерживает Малахов.
     -- А в следующую свою смену вы поинтересовались судьбой вагонов?
     -- Да ведь  это уже  после  праздников  было! -- восклицает Васькин. --
Голова-то  с  похмелья...  Чего  уж  там!  --  Ему   ответ   кажется  вполне
исчерпывающим, а разговор законченным.
     Знаменский улыбается, вдруг развеселившись.
     -- Значит, не найти мне тех помидоров? Потерялись, замота­лись. А?
     Кладовщики выжидательно молчат.
     --  Все-таки попробую. С двадцать восьмого по тридцатое у  вас работали
студенты. Припоминает