Успели очертить мелом силуэт распластанного тела.
     Затем ворвались белые халаты, раненого увезли, Томин сел в машину рядом
с ним.
     Остался пустой меловой контур, из которого вытека­ла лужица крови,  уже
холодной,  но  еще тревожно  яркой,  еще  живой. Низко  пригнувшись,  Кибрит
собирала  ее  в пробирку.  Через открытую дверь тянуло  со  двора цвету­щими
липами, и дух этот, соединяясь с запахом густею­щей крови, делался фальшив и
неприятен, вызывал ду­шевную дурноту.
     Дом был  в четыре  этажа, дореволюционной построй­ки, широкая  лестница
служила сейчас амфитеатром для сгрудившихся на ней жильцов.
     -- Кто-нибудь прикасался к потерпевшему? -- спро­сил Знаменский.
     -- Ни  в коем случае! -- возбужденно  заговорил  рыже­ватый мужичок  на
нижней ступеньке. -- Это  я его обна­ружил! Спускаюсь  за газетой, он лежит.
Думал, пьяный. И вдруг вижу -- нож торчит! Я звонить...
     -- Откуда?
     -- Вон от них, из первой квартиры, -- он оглянулся на женщину в пестром
ситцевом халате.
     -- Так. Потом?
     -- Выскочил обратно, гляжу, Дикарев стоит.
     -- Это я, -- отозвался немолодой мужчина из группы на площадке.
     -- Вы дотрагивались до тела? до ножа?
     -- Нет. Стоял, примерно, где старшина.
     Милиционер у двери переступил с ноги на ногу.
     -- Вы возвращались домой?
     -- Да, -- и, помедлив, добавил: -- Вас интересует от­куда?
     Знаменский скользнул по нему внимательным взглядом.
     -- Нет.
     Рыжеватому не терпелось продолжить повествование:
     -- Я ему говорю: Дикарев, человека зарезали! А он: не ори, сам вижу.
     Но рассказ был  Знаменскому неинтересен. И  Дикарев неинтересен. А  вот
женщина в пестром халате...
     --  До  того,  как товарищ прибежал звонить,  вы слы­шали  на  лестнице
какой-нибудь шум? крик?
     Женщина замотала головой.
     -- Ничего не слыхала, честное слово! Я телевизор смотрела!
     "Честное слово" лишнее -- заметил себе Знаменский.
     -- Кто еще есть с нижнего этажа? Вы что-нибудь слышали?
     Двое-трое отозвавшихся заверили, что нет. Вероятно, так оно и было: без
ссоры, без драки. Удар в  спину испод­тишка. Чуть-чуть только не  точный, не
окончательный.
     Сзади  заполыхало: Зина  фотографировала  со  вспыш­кой общий вид места
происшествия. Со двора появилась молодая пара и замерла в изумлении.
     -- Обойдите сторонкой, -- сказал старшина.
     Сделав  крюк, те  приблизились  к лестнице.  Парень  продолжал обнимать
спутницу за плечи, но жест из развязного стал охранительным.
     -- Будьте добры, ваши фамилии и номер квартиры, -- сказал Знаменский.
     -- Завьяловы... Квартира шесть. А... что тут такое?
     -- Тут скверная история. Давно из дому?
     -- Примерно час назад.
     -- В подъезде никого не было, когда уходили? Ничего необычного?
     -- Н-нет... -- парень косился на истекающий кровью меловой силуэт.
     -- Во дворе кого-нибудь встретили?
     Девушка дернула подбородком куда-то вверх:
     -- Мария Семеновна с собачкой гуляла.
     -- Есть тут Мария Семеновна?
     Через перила свесились седые распущенные кудри.
     -- Не припомните, когда вы вернулись с прогулки?
     Мария Семеновна помнила: ровно в десять, у нее режим.
     Возвратился   Томин,  проводив   потерпевшего  до  пала­ты  с  надписью
"Реанимация".  Передал  Зине  обернутый  салфеткой продолговатый предмет,  в
котором наэлект­ризованная толпа угадала нож.
     Нож  прошел мимо сердца, но при падении человек сильно ударился виском.
Травма черепа может дать  любые последствия.  Пока везли, на миг очнулся, на
вопрос: "Кто вас?" -- прохрипел: "Не видел". В карманах нашлось шесть рублей
мелочью, использованный билет на сегод­няшний футбол и паспорт.
     "Серов",  -- прочел Знаменский и  задержался на кар­точке. В стрижке, в
складке губ угадывалась приблатненность.  Но лицо вызывало симпатию. Судя по
прописке, он жил неподалеку.
     -- Саш, к родственникам, ладно?
     Томин  понимающе кивнул и скрылся. Кроме печаль­ной вести надо сообщить
о неведении Серова, пусть слух расползется, преступник будет поспокойней.
     Покончив  со своими обязанностями, Кибрит  приня­лась  переписывать для
Пал Палыча фамилии  присутству­ющих. А он пустил паспорт по рукам в надежде,
что кто-нибудь все же знал потерпевшего.
     У молодой пары паспорт застрял -- о чем-то зашепта­лись.
     -- Ну? -- поторопил Знаменский.
     -- По-моему, с соседнего двора, -- нерешительно ска­зал парень.
     -- Верно. Что еще?
     --  Мы  тем  двором  на  автобус  ходим... Там  стол  и, как  ни идешь,
доминошники стучат.
     -- И Серов играл?
     -- По-моему, да... А из наших там Володька бывал.
     Дюжий Володька, щелкая шлепанцами по голым пят­кам, протолкался вниз со
второго пролета.
     -- Ты чего метешь? чего метешь?
     --  Не шуми,  Володька,  я тоже видел! --  обрадованно встрял рыжеватый
мужичок.
     Володька посмотрел на фотографию, брови нахмурились.
     -- Ну... допустим, встречались, -- и, повышая тон: -- Ну и что? Я один,
что ли? Игнат с Афоней чаще моего там торчали! :
     -- Никишины? Правильно, и Никишиных видел! -- подтвердил рыжеватый.
     --  Все-то  ты,  дядя,  видел,  --  с  неприязнью  процедил   Володька.
(Явственно недоговаривая: "Держал бы при себе".)
     -- Есть Никишины? -- окликнул Знаменский.
     -- Нету, -- донеслось сверху. -- Позвать?
     Все тут друг друга знали -- преимущество старого дома.
     -- Не надо, все равно придется по квартирам идти.
     -- Они в десятой квартирке, -- услужливо доложил рыжеватый.
     -- Найду. Пока все, товарищи, можно расходиться. Вас попрошу быть дома,
-- кинул он вслед Володьке.
     -- Пожа-алуйста... Только я скоро спать лягу.
     А  ведь  и  ляжет. И  уснет  безмятежным  сном. Кого там порезали,  кто
порезал -- для него полное наплевать. Да и все прочие тут... взбудоражены --
да, но не потрясены. У нас, слава богу, не на каждом шагу режут -- откуда им
было привыкнуть к насилию, к крови? Но вот  смотрят и не  ужасаются. Почему?
Почему нам  с Зиной  не напле­вать?  Томину не наплевать?  Вот, пожалуй, еще
Дикареву. Наверное, воевал, у тех со смертью свои счеты.
     -- Разрешите, позвоню от вас? -- шагнул Знаменский к  женщине в пестром
халате.
     Телефон  был  в передней.  Знаменский  прикрыл  за  собой дверь,  мягко
произнес:
     -- А теперь прошу сказать то, что вы скрыли.
     Женщина отшатнулась.
     -- Почему вы думаете...
     -- Разве я не прав?
     Она зябко обхватила плечи, зашептала:
     -- Знаете, как мне там было страшно! Вдруг он тут же стоит и слушает...
     -- Но сейчас нас никто не слушает.
     Ну же! Что она столь боязливо утаивает?
     -- Кто-то крикнул на лестнице. Непонятно так: "Ах!" -- и  все. И  потом
пробежали под окнами.
     -- Сколько?
     -- Как будто один... да, один.
     -- Выглянули в окно?
     -- Нет, что вы!  Я послушала под дверью -- на лестни­це  тихо. Включила
телевизор.
     И все? Всего-то навсего? Эту малость было так трудно выговорить  вслух?
Шут бы побрал  запуганных свидете­лей! Он  выяснил, какая шла передача,  что
именно изоб­ражал экран. Ответы звучали уверенно.
     -- Спасибо большое, вы помогли уточнить время.
     Женщина осталась в убеждении, что  отважно испол­нила свой  гражданский
долг.
     К кому же сюда направлялся Серов? Что его привело в чужой подъезд?
     Квартирный  опрос  жильцов  начали  с  Никишиных.  Чем  отсиживаться  в
оперативной машине, Зина присое­динилась к Пал Палычу.
     Комната,  куда  их впустили,  большая,  но захламленная,  выдавала  все
секреты хозяев: их сиротство и бедность,  безалаберность и  неумелые попытки
навести чистоту.
     Ютились  неубранные остатки ужина с  краю массив­ного,  на массивных же
ногах  стола. Остальную его  пло­щадь  занимали краски, кисти,  карандаши  и
многочисленные листы с набросками. Над ними трудился один  из Никишиных, лет
на вид двадцати.
     Услыхав:  "Следователь  Знаменский,   эксперт  Кибрит",  --  он  поднял
суховатое, скептического склада лицо, сказал неприветливо:
     -- Меня зовут Игнат.
     Младший, долговязый, нескладный подросток с хо­холком на макушке присел
в шутовском реверансе:
     -- А меня Афанасий. В просторечии -- Афоня.
     Он был  полон любопытства и  пялился на  Зину, завороженный ее  желтыми
глазами.
     -- Садитесь.
     Кибрит  заинтересовалась  стенами. Они  были густо увешаны  картинами и
рисунками,  по  большей  части   в  абст­рактном  стиле.  Но   попадались  и
реалистические полотна и гравюры, выполненные уверенной  смелой рукой. Среди
гравюр она встретила  персонажей  "Мертвых душ", сцену булгаковского бала  у
Воланда и возле нее  задержалась, тронутая  поэтической  и  горькой фигуркой
Маргариты.
     Пал Палыч последовал приглашению Игната -- сел.
     -- Слышали о происшествии?
     -- Конечно. На лестнице стоял гвалт, бегали смотреть.
     -- А чем вы занимались до того, как начался гвалт?
     -- Вернулись с футбола и вот, -- Игнат указал на свои листы.
     -- Вы узнали лежащего человека?
     -- Нет.
     -- Близко Дикарев  не пускал, --  жизнерадостно пояс­нил Афоня. --  Так
что с птичьего полета.
     -- Но вы ведь знакомы с потерпевшим.
     -- Сейчас парень один заскочил, говорит, это  дядя Леша. Говорит, кто с
ним "козла" забивал, велено дома сидеть.
     Пал Палыч положил поверх рисунков раскрытый пас­порт.
     -- Он?
     Игнат кивнул, Афоня перегнулся из-за плеча брата.
     -- Ага, он. Законно играл!.. Хоть выживет?
     -- Прогноз неопределенный. Характерно, что понятия  не  имеет, кто его.
Что можете рассказать о Серове?
     Игнат пожал плечами, Афоня следом.
     -- Только, что хорошо играл в домино?
     -- Но не настолько, чтобы его за это прирезать, -- усмехнулся Игнат. --
Есть лучше играют, а живут.
     В дверь коротко стукнули, вошел Томин.
     -- Уголовный розыск.
     -- У нас что, самая просторная комната в доме?  Здесь теперь будет штаб
ЧК?
     -- Но-но,  молодое поколение,  -- мельком оглянулся Томин на Игната. --
Паша, на два слова.
     Ничего  нового  Знаменский  не получил. У родственни­ков были сбивчивые
предположения  и ни  единого факта. Серов  сидел за  кражу, освободился семь
месяцев  назад. Похоже,  завязал, пил мало.  Любил футбол  и  домино,  копил
деньги на мотоцикл. Детей, по счастью,  нет. Томину дали координаты двух его
приятелей.
     Пока  обсуждали,  что  еще  можно  незамедлительно  предпринять,  Афоня
крутился возле Кибрит, продолжав­шей рассматривать стены.
     -- Вы вдвоем? -- спросила она.
     --  Мать умерла три года назад,  а  отец  давным-давно.  И как  вам? --
указал он на стену.
     -- Кое-что,  по-моему,  здорово.  Эта  тоже ваша? -- она взяла с  полки
деревянную  статуэтку  --  выразительную   голову   негритянки  с  дремотным
взглядом.
     -- Моя, -- небрежно ответил Игнат. -- Когда провели  паровое отопление,
знаете ли, осталось много хороших дров. Жаль было бросать.
     Кобеня, подумала  она. Знает, что талантлив.  А само­ирония  -- особого
пошиба кокетство.
     -- Какие-нибудь родные есть? -- обернулась к Афоне.
     --  Тетки.  Но  они  из  первой половины  века.  Этакие  доисторические
материалистки.
     -- До старости комсомолки тридцатых годов, -- уточнил Игнат.
     -- А вы? -- подключился к разговору Пал Палыч, отпустив Томина.
     -- Я?.. Инакомыслящий тростник.
     -- Ясно. И свободный художник?
     -- Свобода творчества есть осознанная необходимость денег.
     Афоня беззвучно зааплодировал брату.
     --  Есть, кстати, разница между творчеством  и искус­ством,  -- работал
Игнат  на Зину. -- Когда  делаешь  то, что  хочется, -- это творчество.  Что
начальство велит -- уже, знаете ли, искусство.  Вот, например, дали заказ --
занимаюсь искусством. Новая обертка для конфеты "Накось, выкуси".
     Кибрит улыбнулась:
     -- В смысле "Ну-ка отними"?
     Знаменский тоже пустился в обход комнаты.
     -- За что сидел Серов, не знаете?
     -- Вам лучше знать, -- отрезал Игнат.
     -- Я-то знаю. Интересно, что знаете вы. Он о себе рассказывал?
     -- А нам было до лампочки! -- хмыкнул Афоня.
     Пал    Палыч     приостановился.    Какие-то    рубленые    плос­кости.
Серовато-зеленые.  Книзу расширяются  несиммет­ричным  веером.  Вон  кружок,
похожий на глаз. Нет, про­фан я в живописи, не понимаю. Хотя...
     -- Это рыбы?
     -- Надо же! -- изумился Афоня.
     Игнат промолчал, дернул щекой.
     Ему  досадно,  что я догадался, сообразил  Пал  Палыч. Совершенный  еще
мальчишка. Самолюбивый, в чем-то ущербный.
     -- Вы с Серовым не захаживали друг к другу в гости?
     Парня словно заподозрили в чем-то унизительном:
     -- С какой стати?
     Тут  он  обнаружил у себя на  локте  прореху,  поспешно  закатал рукава
рубашки. Разозлился.
     -- А с кем, кроме вас, он был знаком в этом подъезде?
     -- Товарищ начальник, я художник, а не участковый!
     Афоня -- ехидный подголосок -- ввернул:
     -- Улавливаете разницу?
     Нет, не получится  разговор,  пора откланиваться.  Дра­ный рукав вконец
испортил атмосферу.
     -- Ребята, ну что вы  ерепенитесь? --  не утерпела Зина.  --  По-моему,
Игнат, вы достаточно серьезный и взрослый человек...
     Тот решительно прервал:
     -- Я  не содержался, не привлекался и не намеревался. Но я не серьезный
человек. Я человек легкомысленный.
     -- Легкое отношение к жизни часто ее осложняет, -- машинально бормотнул
Знаменский.
     -- Серьезное отношение к жизни тоже ее осложняет.
     Да откуда  тебе  взять  легкомыслие-то? Не  баловень  судьбы,  ничей не
сынок. Один на один с миром. Да еще младший на руках.
     ...Когда они уже  за  полночь  садились  в  машину,  за­вершив беседы с
жильцами  -- абсолютно  безрезультат­ные,  -- окно Никишиных  еще светилось.
Легкомыслен­ный человек продолжал корпеть над своими листами.

x x x

     На следующий день Афоня Никишин впервые сидел в ресторане. Да и старший
ощущал себя в этой крахмаль­но-гастрономической обстановке новичком.
     Третьим, который заказывал  и платил, был Сергей Филиппович,  немолодой
поджарый человек с  умным лицом в резких  морщинах. Его  глубоко посаженные,
об­веденные  тенью глаза  жестко  смотрели  на  все  вокруг  и  с  сердечной
симпатией на Никишиных. В особенности уми­лял его щенячий аппетит Афони.
     Раскрыв  на  четвертом, свободном, стуле принесен­ную  Игнатом папку  и
нацепив  непривычные  очки,  Сер­гей  Филиппович пристально изучал  гравюры.
Иногда при­крывал лист ладонями, вычленяя отдельный штрих или изгиб линии, и
оценивал  по  какой-то неведомой Игнату  шкале. Здесь  были  лучшие  гравюры
Игната, и он ревниво ждал похвальных слов.
     Вот бал у Воланда. Сергей Филиппович дотошно  ис­следовал  его вдоль  и
поперек. Игнатом овладело обидное подозрение, что тот не судит о содержании,
о трактовке образов -- да и не может судить,  потому что не читал Булгакова.
Но он не спросил, чтобы не прозвучало упре­ком. Сам с трудом раздобыл книгу,
а Сергею Филиппо­вичу с его тяжелой судьбой подавно извинительно.
     Сергей Филиппович  снял очки,  затер ногтями дыроч­ки  от  кнопок  и на
углах гравюры и наконец нарушил молчание:
     -- Дар! Несомненный дар!
     Афоня с набитым ртом радостно промычал: "Угу".
     -- За это надо выпить!
     -- Афоне хватит.
     -- Да что ты, Игнаша, сухое, чистый виноградный  сок! Тем паче суббота,
завтра не вставать.
     -- Заниматься ему надо. Экзамены на носу.
     --  Ну,  тогда  символическую,  -- Сергей  Филиппович  налил  Афоне  на
донышко, себе и Игнату по края.
     Чокнулись, выпили.  Их столик находился  в углу, и  ресторанный  шум не
очень мешал разговаривать.
     -- Да, год для вас решительный: у тебя распределе­ние, у него аттестат.
Как в школе дела-то?
     -- Нормально, -- тряхнул Афоня хохолком на затылке.
     Игнат усмехнулся.
     -- "Нормально!"  Представляете, что недавно учудил -- вышел к доске  на
уроке астрономии и заявил, что Земля плоская.
     -- Силен!
     --  Наш звездочет прямо обалдел! -- радостно сооб­щил Афоня.  -- Он мне
про  горизонт,  про фотографии из Космоса, а я  -- свое. Девчонки визжали от
восторга!
     -- Двойку схватил?
     -- Ну, Сергей Филиппович, все-таки не третий класс. Теперь уважительно.
Если, говорит, ты так считаешь, докажи.
     --  И  что  он, думаете, сделал? --  подхватил Игнат. -- Добыл какую-то
бредовую брошюру, проштудировал и произнес публичную речь на двадцать минут.
     -- Что Земля плоская?
     -- Хотите, докажу?
     -- Упаси бог! Плоская так плоская, по мне один черт!
     Балансируя   подносом,   появился   официант.   Афоня   с   энтузиазмом
приветствовал  новую порцию закусок и все же  пожалел о недоеденном салате с
крабами,  который унесли из-под  носа. Рыбное ассорти,  украшенное долька­ми
малосольного огурчика, мясное ассорти,  и по центру горка тертой свеклы... с
чего начать?
     Сергей Филиппович снова обратился к гравюрам.
     -- Я,  видимо, старомодный человек: люблю  точ­ность, люблю  тщательную
проработку деталей... -- он  испытующе и  задумчиво смотрел на Игната. -- Из
тебя может получиться толк... Возьму кое-кому показать, не возражаешь?
     Игнат покраснел от радости: у Сергея Филипповича  были знакомства среди
художников.
     -- Как говорили в старых романах, весьма польщен.
     -- Вот и ладно. -- Собеседник сложил листы в  папку, завязал тесемочки.
-- Ешьте, ребята, ешьте! Не брезгуй свеклой,  Афоня. Стимулирует кишечник --
легче перева­ривать то, что творится вокруг.
     Афоня беспечно переваривал все, что творилось на свете, но послушался и
зачерпнул  ложку  свеклы. Оркестр заиграл что-то  дежурно-ресторанное,  пары
потянулись  танцевать. Игнат  следил  за светловолосой, очень  юной  и очень
декольтированной  девушкой, которую рискованно кружил и перебрасывал  с руки
на руку рослый самоуве­ренный партнер.
     -- Я вас могу угощать вполне свободно. Разбогател на старости лет.
     -- Наследство из Америки? -- спросил Афоня.
     -- Разве Балашиха в Америке? Хотя, если Земля плос­кая... Сестра у меня
в Балашихе  умерла. Оставила дом, хозяйство. Полно  всякого  добра,  и я  --
единственный наследник. Ну-ка, за упокой ее души, -- радушный хозяин налил и
подмигнул  Афоне:  --  Отпустим  Игнашу  танцевать?  Он  там на кого-то глаз
положил.
     Игнат помрачнел.
     -- Благодарю. Не так одет, чтобы лезть к незнакомым девушкам.
     -- Кстати,  о  покойниках, -- сказал Афоня. --  У нас в подъезде  вчера
человека  чуть не  убили.  --  Музыка как раз оборвалась,  и последние слова
раздались слишком громко.
     Сергей Филиппович вскинулся:
     -- Как это "чуть не убили"?
     Афоне помешал  ответить  пожилой мужчина  интеллигентной  наружности  с
"Курьером Юнеско" в кармане пиджака.
     -- Простите, я вижу четвертое место у вас не занято. Если разрешите...
     -- Нет, -- безапелляционно отрезал Сергей Филиппович.
     Мужчина был, вероятно,  приезжий, из постояльцев гостиницы (при которой
располагался   ресторан),  и  пришел  скромно  поужинать  после  суматошного
столичного  дня.  Устало  и  беспомощно  он  огляделся и отважился  проявить
настойчивость.
     -- Еще раз простите, но место явно свободно, а больше нигде в зале...
     Сергей  Филиппович  привстал   и  с  внезапно  прорвавшимся  бешенством
ухватился за спинку свободно­го стула.
     -- А ну, светильник разума, чеши отсюда!
     -- Невероятно... -- произнес интеллигент и поспешно отступил.
     Никишины оба испытывали некоторую неловкость после разыгравшейся сцены,
но  Игнат  не  мог  оторваться  от  разительно   изменившегося  лица  Сергея
Филипповича. Собственно,  лицо  было то же, но глаза... Глаза расшири­лись и
буквально пылали. Казалось, что тени вокруг них --  это закопченные пламенем
веки.
     "Портрет...  я  просто  обязан",  --  который раз думал  Игнат.  Но как
передать этот яростный огонь? Он быстро потухал, и