ч". То есть...
     В переводе с блатного -- прикидывался честным.
     -- Увидал меня с ребятами, глаза  выпучил, руками  машет. Гадина. Ну  и
пришлось...  А  что еще  я  для  них  мог сделать,  по-вашему?  Что?! Сирые,
голодные. Игнат -- талантливый  парень, значит, будет прозябать, жиреет одна
посредственность. А Афоня... Гражданин следова­тель, отдайте мне письмо!
     -- Для чего?
     --  Порву.  Не надо это уже.  Ни  им, ни мне.  Разве  теперь Афоня меня
примет? Зачем я ему?..
     Пал   Палыч  колебался.  Негоже,  конечно.  Но  приоб­щишь  к  делу  --
где-нибудь выплывет. На  следствии,  в суде. А  ребята  нахлебались  горькой
правды под завязку. Хорошо, если ее сумеют  переварить. Взвалить  на них еще
альковные  тайны   родителей  --  нет,  это   слишком.   Не  вся­кая  правда
благотворна, от иной впору удавиться!
     Он протянул письмо. Михеев осторожно разорвал его пополам и еще пополам
-- по светящимся сгибам. Лицо исказилось в гримасе, и Пал Палыч отвернулся.
     Отворившаяся дверь впустила Томина.
     -- Эй-эй! Из-ви-ните! --  он  прыгнул и отобрал письмо,  сочтя, что Пал
Палыч недоглядел за допраши­ваемым.
     -- Саша, я разрешил, -- сказал Пал Палыч.
     -- Уничтожение вещественных доказательств на  обыс­ке? Ты, случаем,  не
переутомился?
     Знаменский встал, притворил дверь.
     -- Это письмо матери Афони к его отцу.
     -- Он?! Отец Афони Никишина?
     --  Тише. Отец. Ну, подумай, каково будет  парню?  Для него это отрава.
Для обоих отрава. И вообще, кому нужно знать?  Адвокату, если захочет выжать
слезу? Или обвини­телю для пафоса. "Глубокое моральное падение подсуди­мого,
не пощадившего собственного..."
     Михеев  переводил  с Томина  на Знаменского глаза  умирающей  собаки  и
по-нищенски держал на весу ла­донь, прося письмо. Рука казалась дряхлой, как
весь  он сейчас, но это она  двенадцать дней назад бестрепетно всадила нож в
спину Серова.  Легко представить,  каким он был  жестоким  паханом  в местах
отдаленных,  как  повелевал  жизнью  и смертью  заключенных,  душил ос­татки
достоинства и человечности. Он преподнес бы Никишиным свое прошлое живописно
и значительно -- умел красно  говорить, умел подавать  зло в обли­чье силы и
свободы. Серов -- успей он сделать это пер­вым -- рассказал бы все, низменно
и страшно,  с гад­кими подробностями. И  уже не отмылся бы Михеев  от  грязи
перед ребятами, перед Афоней. Не обрел бы сына. Вот что решило судьбу Серова
А. В., тридцати четырех лет от роду.
     Томин повертел в пальцах  клочки, сложил часть тек­ста.  "Пусть никогда
не узнает... Прощай, не пиши..."
     -- Я не совсем понимаю.
     -- Она вернулась к мужу. Потом я сел. Письмо пришло уже в колонию.
     Томин в сомнении тер  подбородок. Между прочим, ради  этого конверта он
перетряс четыре полки  пыльных книг. "Не в этом  суть,  разумеется... просто
то, что выгодно преступнику, невыгодно нам... как правило".
     --  Пока не кончат  с обыском, давайте  составлять ваше  жизнеописание,
Сергей Филиппович, -- взял Пал Палыч ручку.
     "Уже по имени-отчеству?" -- неодобрительно отметил Томин.
     -- Какое жизнеописание? -- вяло ворохнулся Михеев.
     Траурные круги у глаз. Борозды на лбу и щеках налились густой чернотой.
     -- Сгинул я. Был человек, и нет человека.
     -- Звучит гордо, а толку  чуть, -- в сердцах припечатал  Томин, хлопнул
на стол обрывки письма и ушел к Зине.
     Михеев смахивал на головешку. Может быть, от этого сходства  Знаменский
ощутил себя чем-то вроде пожарного.  Когда  горит и  рушится дом, заботятся,
как бы не занялись соседние. А отстояв их, можно  покопаться на пепелище: не
уцелело ли и там что-нибудь?
     Вот только недолго копаться -- завтра он передаст дело в прокуратуру.
     2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского



    Ольга Лаврова, Александр Лавров.
    Бумеранг


     Подготовка текстов: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского



     Задрав  веселые  мордашки,  двое малышей  наперебой  читают  стихи.  Но
бабушка, которой адресовано художественное слово, слушает невнимательно. Она
груст­но  смотрит  на  Барсукова,  своего  зятя,  одевающего  ребят.  И  вот
пос­ледняя  пуговица  застегнута,  он  ве­шает  на  плечо  сумку,  собираясь
прощаться.
     -- Леша, кое-что надо сказать...
     Барсуков понимает, что присут­ствие детей нежелательно.
     -- Ну-ка, орлы, марш на балкон!
     Ребята убегают.
     -- Не мне бы  этот разговор вес­ти... Слез я не меньше твоего проли­ла.
Ты жену потерял -- я дочь схоро­нила. Горе у нас общее. Но жизнь есть жизнь:
пора тебе жениться, Леша!
     -- На ком я могу жениться? -- с неловкостью произносит он, по­молчав.
     -- А вот с которой Смирновы знакомили?.. Очень  симпатичная де­вушка. И
ты ей понравился.
     -- Все они  симпатичные.  И все  им нравится. Все замечательно. Пока не
узнают, что у меня двое плаксиков.
     -- Насколько  я понимаю... ты слишком в лоб: полюби моих  детей, тогда,
может, и я тебя полюблю.
     -- А как же иначе? Детям нужна мать! Жена -- второе дело.
     -- Ох, Леша... -- Анна Львовна  не знает, горевать или радоваться такой
отцовской преданности.
     Барсуков слегка приобнимает и целует ее в обе щеки.
     -- Эй, гренадеры!
     Ребята  являются  на  зов,  и  он поочередно  поднимает их,  чтобы тоже
чмокнули бабушку.
     -- Плаксик номер один... -- приговаривает он. -- Плаксик номер два...
     По  шоссе мчатся трое на мотоцикле с коляской. Оди­наково  пучеглазые в
мотоциклетных  очках,  одинаково распухшие в поддутых  ветром  куртках,  они
различаются только цветом шлемов.
     Седок в коляске  трогает  за локоть того, что за рулем, и делает жест в
сторону обочины. Мотоцикл осторожно притормаживает.
     -- Что? -- спрашивает водитель.
     --  Хронометраж нарушаем.  --  Один  из  парней  пока­зывает  циферблат
наручных часов. -- Подъедем на четыре минуты раньше.
     --  Давай  быстро  в  лесок, пока никого нет! --  решает задний  седок,
озираясь.
     Мотоцикл съезжает с шоссе и скрывается в придорожной зелени.
     Рядом  с шоссе сияет  сплошным стеклом типовой  двухэтажный  универмаг.
Витрины  оформлены  лаконич­но,   и   внутренность  торговых  залов  неплохо
просматрива­ется  снаружи. Стоящая  в дверях  женщина  выпускает  пос­ледних
покупателей и вывешивает табличку "Обед с 14 до 15". Затем с тыльной стороны
открывается  служебная дверь,  и та  же женщина  в числе  нескольких  других
поки­дает магазин.  Продавщицы направляются  через  шоссе  к  расположенному
почти напротив универмага кафе,  минуя  автобусную  остановку,  здороваясь с
кем-то из ожидающих.
     В тот  момент, как  женщины входят в  кафе, к задней  стене  универмага
подкатывает  мотоцикл.   Удостоверясь,  что  людей   в   поле  зрения   нет,
мотоциклисты, не снимая своей  амуниции, быстро проделывают несколько шагов,
что отделяют их  от двери.  Надпись "Служебный  вход" заслоняют сгрудившиеся
шлемы...
     Женщины  с  аппетитом  обедают.  Сквозь  широкое  стек­ло  кафе   видны
проносящиеся машины и на противопо­ложной стороне шоссе пустой универмаг.
     Вдруг одна из них застывает  с вилкой в руке и тре­вожно  всматривается
за окно.
     -- Что там, Таня? -- окликают ее.
     -- Чья-то собака без привязи бегает! Того гляди за­давят!..
     Вокруг пусто.  Служебная  дверь  магазина  чуть приотк­рыта. За  ней  в
полутьме маячит  желтый шлем. Его прияте­ли орудуют  внутри. Они  опустошают
ящики касс на первом и втором этажах, ссыпая деньги в рюкзак.
     Маршрут,  по  которому  передвигаются  грабители в торговых  залах,  то
пригнувшись, то впритирку огибая прилавки, то скользя между плотными  рядами
развешан­ной одежды, довольно  сложен и  рассчитан  на  то,  чтобы  не  быть
замеченными снаружи...
     Сокращая путь  из поселка до шоссе, Барсуков свора­чивает на  тропинку,
протоптанную  через  газон. Впере­ди  --  полоса стриженых  кустов,  за  ней
поднимается уни­вермаг, видный с тыльной стороны.
     Тропинка  приводит  к узкому  лазу  в кустах.  Барсуков  пускает вперед
плаксиков,  протискивается  сам  и оказы­вается  на  задах  магазина  спустя
какие-то секунды после того, как грабители вышли из его двери.
     Один уже садится  за  руль и запускает мотор,  другой скидывает с  плеч
тяжелый  рюкзак  в  коляску.  Только  третий,   идущий  последним,  замечает
Барсукова.  И  при виде его резко останавливается  и  даже  пятится  слегка,
прикрываясь перчаткой.
     Барсуков проявляет  мгновенную  сообразительность и  быстроту  реакции.
Схватив ребят под мышки, он ныряет обратно сквозь кусты и устремляется назад
по тропинке.
     Поняв,  что  свидетель  удрал, желтый  шлем  поспешно  присоединяется к
сообщникам, и мотоцикл уносится прочь.
     Барсуков слышит его затихающий треск и ставит сы­новей на землю.
     -- Ой, папочка, понеси нас  еще! Еще хотим! -- Они ничего  не  поняли и
виснут на нем в восторге.
     -- Ножками, ножками! -- отмахивается Барсуков. -- А  ну-ка, парни, айда
обратно к бабушке. Хотите?
     -- Айда! Хотим!
     -- Вот  и лады, -- шагая за ребятами и по временам оглядываясь, говорит
Барсуков. -- Так оно спокойней!

x x x

     В  доме  старой постройки  -- просторная  передняя,  на  стене афиша  с
портретом  декольтированной  дамы  и  брос­кой  надписью  "Вероника  Былова.
Старинные романсы".  Доносится гитарный  перебор  и женский голос, поющий  с
толикой цыганщины.
     Когда  раздается  звонок  в  дверь,  Марат  Былов  из   своей   комнаты
выскакивает отпереть.  Он  впускает  трех парней с  рюкзаком, но теперь  без
курток, без шлемов и очков, закрывающих лица.
     Одновременно прерывается  пение  и  в  переднюю  выг­лядывает  Вероника
Антоновна.
     -- Кто там, Марик?
     -- Ко мне, ты же видишь! -- резковато бросает Марат.
     Да, мать видит, и зрелище ей не нравится.
     -- Предложи молодым людям тапочки, -- говорит она, скупо отозвавшись на
их приветствие.
     -- Матушка,  здесь  не  баня.  Лучше не отвлекайся от своих  дел.  Пой,
ласточка, пой!
     Парни уже шмыгнули в комнату, Марат входит сле­дом, поворачивает ключ в
замке и оглядывает всех троих, стоящих над рюкзаком, занимающим центр ковра.
Это два Семена --  Тутаев и Калмыков, которых для различе­ния  зовут Семой и
Сеней, -- и Илья Колесников.
     -- Мотоцикл? -- спрашивает Марат.
     -- Как договорились, -- докладывает Илья.
     -- Что ж, тогда руку, Сема! Поздравляю!
     -- Сказано -- сделано! -- басит тот, отвечая на руко­пожатие.
     -- Сеня, с почином тебя! Благодарю и поздравляю!
     -- Тебе спасибо! Ты, можно сказать, и скроил и сшил.
     -- Илюша, с боевым крещением!
     -- Рад стараться... только б не попасться!
     -- Сядем, други. Расслабимся. Все позади!
     За  стеной  вновь  слышится гитарный  проигрыш и возобновляется  пение.
Приятели рассаживаются. Чувству­ется, что все находятся под сильным влиянием
Марата и смотрят на него снизу вверх -- почти с обожанием.
     -- Сколько? -- осведомляется он.
     -- Все, что было, -- басит Сема.
     -- Не считаны еще. Прямо к тебе, -- объясняет Сеня.
     -- По-моему, прилично взяли! Взвесь, как тянет!
     Марата  и   самого  гипнотизирует  рюкзак,  но   он   держит  фасон   и
снисходительно улыбается нетерпению Ильи.
     -- Успеется. Поделитесь-ка ощущениями.
     Семены переглядываются.
     -- Да ничего, -- жмет плечами Сема.
     -- Столько готовились, что уж вроде так и надо, -- вторит Сеня.
     --  Нет,  у  меня  кишки  ерзали, -- признается Илья. --  Только сейчас
отпускает.
     -- Завидую... В  жизни  так  не хватает этой остроты. Жаль, что меня не
было с вами.
     -- Твое дело думать, Марат! На черную работу и нас хватит!
     -- Ты прав, Сеня, но мне жаль.
     Все  взгляды  вновь  обращаются  к рюкзаку.  Марат отки­дывает  клапан,
развязывает  тесемку, запускает ладонь  внутрь,  помешивает там  и извлекает
несколько крупных купюр.
     -- Из-за  пары-тройки таких бумажек  люди  каждый день трудятся, дрожат
перед начальством... потеют. Бррр, противно думать! А вы пришли и взяли. Что
может быть прекрасней? Ну дели, Сеня!
     Того дважды просить не нужно.
     -- Кладу четыре доли. Проверять, не отходя от кассы.
     -- Клади пять долей, -- говорит Марат.
     Парни вопросительно оборачиваются.
     -- Страховой  резерв! -- Марат непререкаем. -- Вдруг Илюша стукнет кого
мотоциклом.  Или Сема -- кулаком. Худший вариант при нашей подготовке  почти
исключен. Но  человек разумный ни от  чего не зарекается.  Должен быть общий
фонд на адвоката, передачи и прочее.
     Настроение компании от такой речи омрачается, но веский и спокойный тон
Марата убеждает.
     -- Надеюсь, верите, что у меня как в сберкассе? -- добавляет он.
     В  это все верят,  и  Сеня проворно раскладывает пять  кучек  прямо  на
ковре. Остальные следят алчными взо­рами. Сема с Ильей, не утерпев, сползают
с кресел  поближе,  шевелят губами,  беззвучно считая. Марат  де­монстрирует
железное хладнокровие, покуривает,  лис­тает журнал. Наконец  там, на ковре,
дружно переводят дух. Марат подталкивает к ним ногой небольшой чемоданчик.
     --  Это  будет сейф. --  Он упивается моментом. --  До­вольны?  А месяц
назад  --  смешно  вспомнить!  --  два  Се­мена  мечтали  обобрать  какую-то
старушку!
     -- Было дело...
     Сеня сгребает  одну  из  куч  в  чемодан,  а  другую несет Марату.  Тот
мизинцем небрежно выдвигает ящик стола.
     -- Сгружай сюда.
     Парни  начинают собирать  деньги  в пачки и возбуж­денно распихивать по
карманам.
     -- Э, други, -- останавливает Марат, -- вы будете не­допустимо шуршать!
     -- А как же нести?
     -- Предусмотрено.
     Хозяин снимает со шкафа три спортивные сумки, и добычу "затаривают".
     -- А теперь остыньте! -- командует он. -- И глаза при­тушите!
     -- Надо разрядиться, Марат!
     -- Обмыть! -- поддерживает Илью Сема.
     -- Ко мне -- в Малаховку! --  зовет Илья. -- Покувыр­каемся на свободе.
На лужайке детский визг и тэ пэ.
     -- Хорошо, собираемся к семи. -- Марат провожает гостей.
     -- Ты пока дома? -- украдкой спрашивает Илья.
     -- А что?
     Тот прижимает палец к губам и догоняет двух Семе­нов.
     Марат  торопится к  письменному столу,  выдвигает ящик и уже не  прячет
ликования.
     Но опять не ко времени является Вероника Анто­новна.
     -- Я на минуту, Марик. Ой, как накурено! Войти страшно.
     -- Не входи...
     -- Ты даже не замечаешь -- на мне новое концертное платье!
     -- Широкие слои пенсионеров будут сражены.
     -- Грубо, Марик!.. Когда-то сам бегал меня слушать!
     -- Э, матушка! "Отцвели уж давно хризантемы в саду". Когда-то ты меня и
на гастроли таскала.
     -- Разве плохое  было  время?  Тебя все обожали!.. Кста­ти,  я хотела и
насчет гастролей. Предлагают поездку на полтора месяца.
     -- Условия выгодные?
     -- Да, но...
     -- Разумеется, поезжай. Осень подойдет -- мне надеть нечего.
     -- Как?! А кожаное пальто?
     -- Сносилось. Кроме того, я  взял нужные мне книги,  за  которые еще не
заплачено.
     -- Нет, это  невозможно!  Ты  должен  сократиться,  Марат! Я мотаюсь из
города в  город...  вся в  мыле...  Дыхания нет, голос не  звучит,  все ради
тебя...
     -- Естественно. Даже лягушка заботится о своем по­томстве. Это животный
инстинкт.
     Вероника Антоновна глубоко уязвлена.
     -- Вся моя любовь... все переживания... труд -- живот­ный инстинкт?.. И
ни капли благодарности?
     -- Помилуй, за что?  Я даю смысл твоей жизни. Для тебя нет ничего выше,
чем кормить-поить и выводить меня в люди.
     -- Пора  самому  выходить  в  люди! Последний  год  ас­пирантуры,  надо
подумать о диссертации! А тут какие-то странные друзья...
     -- Друзья? Эти козявки?!
     -- Тогда зачем они? С твоим умом, духовными запро­сами?
     -- Нужны. Я их использую.
     -- Я очень боюсь, что...
     -- Опять боишься! Ты набита страхами, как кукла опил­ками! -- прерывает
Марат, и на сей раз невозмутимость изменяет ему. -- По чьей милости я бросил
альпинизм?! Только из-за  тебя, помни! Только  потому,  что  ты боялась! Там
остались  настоящие друзья...  каких больше не будет! И ты  смеешь попрекать
меня знакомствами?! Я и  со Стеллой разошелся из-за тебя! Такой тоже  больше
не будет!
     -- Чем я виновата перед Стеллой?! Отчего из-за меня?
     -- Оттого,  что она принадлежала  тому  миру, который я потерял!  Горы,
вершины, чистый снег... Я все потерял!!!
     Вероника  Антоновна, потрясенная не  свойственным сыну взрывом  чувств,
готова  уже  каяться и просить про­щения.  Но объяснение прерывает звонок  в
дверь: вернул­ся Илья. Марат разом обретает невозмутимое спокой­ствие.
     --  Матушка,  аккомпаниатор  ждет.  Иди. Все чудесно.  У тебя,  у меня.
Платье эффектное, голос звучит. Спой "Хризантемы" и отдохни перед концертом.
А  я...  может  быть,  схожу  в  магазин,  положи там  на  сервант...  лучше
зелененькую.
     Оставшись с Ильей, он молча ждет.
     -- Не стал при них... -- начинает тот.
     -- Что-нибудь не так?
     -- Малый один  видел  нас на выходе из магазина. Я с ним работал в НИИ.
Непонятно, откуда взялся! В пяти шагах из кустов вылез! Зараза!..
     -- Узнал тебя?
     Илья разводит руками.
     -- Сделаем, чтобы молчал. Можешь узнать его адрес?
     -- И так знаю. Как-то оборудование вместе возили, заскочили по пути.

x x x

     Барсуков   с   ребятами  приближается   к  подъезду   своего  дома.   С
противоположной   стороны   улицы  идет  наперехват  плечистый  парень.  Его
провожает взглядом Марат, за спиной которого хоронится Илья.
     -- Товарищ Барсуков? -- загораживает дорогу парень.
     -- Да.
     -- Давненько вас жду. Где пропадали?
     -- А в чем дело?
     -- Я спрашиваю, где ты был днем? -- грубо напирает парень.
     -- У тещи в Селихове, -- тоже грубеет Барсуков.
     -- Что-нибудь видел там интересное?
     Барсуков впивается  глазами в хамскую физиономию:  неужели спрашивает о
том самом?!
     -- Идите поиграйте, -- подталкивает он от себя ребят.
     Те охотно отбегают к кучке детворы поодаль.
     -- Видел или нет?
     Барсуков с удовольствием врезал бы ему, да руки связаны.
     -- Ничего я не видел!
     -- Ничего не видел,  ничего  не  знаешь. Правильно! --  Парень  бросает
весьма выразительный взгляд в сторону ребят. -- Своих детенышей беречь надо!
Ни-че-го не ви­дел. Бывай здоров!

x x x

     В помещении  Селиховской милиции беседуют Нико­лаев,  молодой замнач по
розыску, и Томин.
     -- Территория наша на отшибе, -- рассказывает Ни­колаев. -- Недавно был
поселок деревенского типа. Те­перь современные дома, жителей переселили,  но
люди все  прежние.  Начальник отделения каждой кошки родо­словную помнит. Из
здешних никто не замешан.
     -- И сотрудницы магазина здешние?
     --  Коренные.  Вся  жизнь  на  виду.  Вариант  инсцениров­ки  кражи  мы
отработали  --  стопроцентно  отпадает.   Есть  тут  и  те,  кто  побывал  в
заключении. Проверили -- они тоже ни при чем.
     -- Пошли смотреть на месте, -- поднимается Томин.
     ...Они  входят  в полупустое кафе, Николаев  указывает  столик  у окна,
говорит негромко:
     -- Сидели здесь. Обед занимал двадцать -- двадцать пять минут.
     -- И движения в магазине не заметили?
     -- Ни малейшего! А когда пусто --  он просматривает­ся насквозь. Нужно,
знаете, крепко отрепетировать, что­бы себя не обнаружить!
     -- Для репетиций надо было  крутиться в  торговых залах. Притом, что  в
поселке все свои...
     -- Нет, универмаг исключение: проезжие часто загля­дывают. В универмаге
на посторонних внимания не обра­щают. Вот если в парикмахерской -- до вечера
будут гадать, кто такой...
     Томин  с  Николаевым выходят,  пересекают  шоссе и  огибают  универмаг.
Николаев  звонит  в служебную  дверь.  Томин  заинтересовывается пролазом  в
кустах, раздвига­ет ветви.
     -- Укромная тропочка. Куда ведет?
     -- Эта?.. К жилы