ался. А заключение... -- читает по
записной книжке: "Признан невменяемым в отноше­нии совершенного деяния".
     -- Малахов?! -- вскакивает Томин.
     --  Да-да,  Малахов,  --  обыденно подтверждает  Саковин. Он успел  уже
свыкнуться с нежданной новостью.
     --  Надо было давно  догадаться! Кто в трезвом уме станет  давать  Паше
взятку!
     -- Садись. Побольше выдержки. Что еще вы можете сообщить, Пал Палыч?
     --  Естественно,  я  поговорил с  врачом. Невменяемость  Малахо­ва,  --
дальше он читает, -- "...была связана с началом психическо­го заболевания, в
основе которого  лежали склеротические  про­цессы и  почечная  интоксикация.
Проведенное лечение дало более или менее  устойчивое  просветление сознания,
возврат к трудос­пособности".
     -- И с чем же мы сегодня имеем дело? -- спрашивает Саковин.
     --  Отвечу,  опять  же цитатой: "Возможные дефекты психики: в состоянии
резкого   эмоционального  подъема   или  спада  может   быть  склонен  плоды
собственного фантазирования считать ре­ально происшедшими событиями".
     -- То есть склонен бессознательно завираться?
     -- Оригинальные у него фантазирования! -- снова не  выдержи­вает Томин.
-- Сумасшедший-сумасшедний,  а  воровать ума  хвата­ло!  И  две  с  полтиной
раздобыл и перевел куда надо.
     -- Даже не знаю, что делать, -- озадаченно произносит Саковин. -- Какой
из него, к шуту, свидетель?.. Но,  с другой стороны, кто сказал,  что  он  и
теперь "того?..
     --  Женя,  надо  поговорить!  Нам  бы  какие-то  зацепочки, дальше сами
размотаем. Шишкин у меня уже на крючке.
     --  Я  считаю, Евгений Николаевич, --  поддерживает Знаменский, -- надо
попытаться добыть  из  Малахова  истину. Пусть  хоть иска­женную.  Если  его
начинает "заносить", это сразу заметно, мы сумеем отсеять фантазии.
     -- Ну... давайте попробуем, -- соглашается Саковин.
     -- Разрешите предварительно один звонок. Это существенно.
     Пал Палыч торопливо набирает номер.
     -- Знаменский  беспокоит.  Как  у  вас  с  шоферами?..  Да?..  Спаси­бо
большое! -- и кладет трубку очень довольный. -- Помидоры  вывезены на базар.
Сданы  Шишкину.  И тогдашняя черешня тоже, -- добавляет он для Томина.  -- И
всем шоферам товар отпускал Васькин. Малахов сказал правду -- при нем вагоны
уже стояли пустые. А ведь все было подведено так, чтобы отвечал он!
     -- Один раз признали невменяемым... -- подает голос Томин.
     --  Вот-вот! Для того и держали!  Привезут груз при  Васькине, он сразу
кинет  налево,  сколько  успеет,  потом  заступает  на  смену  Малахов  и...
оформляет недостачу. Ценнейший человек.
     -- Женя, я зову? -- не терпится Томину.
     -- Зови.
     Малахов входит все такой же стеснительный,  немного  робею­щий. Саковин
мягко приглашает его взглянуть:
     -- Иван Степаныч, вот  есть у нас одна фотография, -- он кладет на стол
снимок.
     -- Это вы, -- изумленно смотрит Малахов на Томина.
     -- Вы и я.
     -- Загадка. Не встречались же, -- округляет он наивные глаза.
     --  Но перед  вами фотография, документ,  -- говорит Саковин. -- Как вы
можете это объяснить?
     -- Не знаю. А вы? -- снова адресуется он к Томину.
     -- Я тоже забыл.
     -- Загадка. Улыбаюсь. Выгляжу хорошо, да?
     -- А вы часто фотографируетесь? -- спрашивает Саковин.
     -- Нет. Зачем.
     -- Возможно,  тогда вы вспомните... пусть не с этим товарищем, а еще  с
кем-то... но так же вот пожимаете руку... вас не фотографи­ровали?
     -- Недавно. Для стенгазеты.
     -- С кем же?
     -- С Котей мы, -- улыбается Малахов.
     -- Простите?
     -- С Васькиным, -- объясняет Знаменский.
     -- Я в галстуке, -- склоняет голову набок Малахов. Фотография интригует
его. Он говорит о ней охотно.
     --  Поточнее  не   вспомните,  когда  именно  вы  фотографирова­лись  с
Васькиным?
     -- Неделя. От силы -- полторы.
     -- А по какому поводу?
     -- Выполнение соцобязательств. Вроде друг друга поздравля­ем.
     -- И помещена она в стенгазете?
     -- Нет еще. Скоро.
     -- Ну а кто вам предложил... кто сказал, что надо сняться?
     -- Котя. -- И снова рука тянется потрогать фотографию, повер­нуть так и
эдак. -- Загадка! -- смакует он.
     -- Иван Степаныч, фотограф был ваш, базовский?
     -- Нет. Приглашали. По трешке взял.
     -- Хорошо, с этим вопросом ясно, -- подытоживает Саковин.
     Знаменский поднимает палец, прося слова. Саковин кивает.
     -- Иван  Степаныч,  это вы привлекли Старухина для составле­ния актов о
недостачах?
     -- Я это.
     -- Но он же больной человек, подпишет что угодно.
     -- Нет, --  встает  Малахов на защиту Старухина. -- Он когда как. Когда
привлек, он в себе  был.  За  три  дома от базы.  Скучает.  Я и привлек. Без
бюрократии. На свежем  воздухе. Сиди,  смотри.  Чекушку поднесут.  Но ребята
портят. Нельзя ему много-то. Дяде Коле.
     -- Ясно, --  говорит Саковин. И, видя, что  Томин  хочет  спро­сить. --
Давай.
     -- Что делает у вас на базе Викулов?
     -- Он бригадир. Над грузчиками.
     -- И все?
     -- Ну... Голова,  вообще-то.  Мозги в  спецовке. Чего  надо умное --  к
нему. Большой человек был. Юрист. Так и зовем. За справед­ливость пострадал,
-- переживает он за Викулова. --  С горы -- да к нам. Так человек пострадал!
Страшное дело!
     -- Можно я про основное? -- спрашивает Знаменский.
     -- Пожалуй... -- соглашается Саковин.
     Знаменский подходит к Малахову,  садится рядом, дружески кладет руку на
колено.
     -- Иван Степаныч, вы  ведь добрый человек, это  видно. Скажи­те, за что
вы меня старались в тюрьму посадить?
     Малахов очень расстраивается:
     -- Не старался! Что вы! Да боже мой!
     -- Но ведь  мне за  получение взятки полагается тюрьма.  А  вы мне  эту
взятку на книжку перевели. Перевели ведь?
     -- Перевел... -- шепчет Малахов.
     -- Зачем? Я вас просил? Намекал? Был хоть какой-то разговор -- мол, мне
от вас что-то надо?
     -- Не было.
     -- Как же вам в голову пришла такая мысль?
     -- Это нет... -- со стоном говорит Малахов, -- не могу сказать!
     -- А номер сберкассы и счета вам тоже Котя продиктовал?
     -- Это юрист.
     -- Как он узнал номер счета? -- вмешивается Саковин.
     -- Не знаю.
     -- Примерно тогда я брал зарплату. Кто-то мог просто стоять за  плечом,
-- предполагает Знаменский.
     -- Все деньги ваши? -- спрашивает Саковин.
     -- Половина.
     Малахову стыдно, мучительно. Пал Палычу уже откровенно жаль его,  а что
поделаешь? Надо спрашивать.
     -- Тот, кто... вас надоумил, он объяснил, за что платить?
     -- Да вот те  вагоны. Три вагона-то. Пропавшие.  Говорит, не­приятности
будут. Полагается,  говорит. Все берут. -- Малахов вскидывает  на Пал Палыча
ясные глаза и спрашивает по-детски: -- Нет? -- И, прочтя на лице Знаменского
ответ, отчаивается. -- Ошибся. Не хотел  плохого... Говорит, давай скинемся.
Человек на одну зарплату живет. Жалко стало. Я и принес.
     Воцаряется молчание. Томин давится подступающим смехом.
     -- Нам понятно, с кем вы скидывались, -- говорит Саковин, -- но, может,
все-таки назовете имя?
     -- Что хотите! Не могу!
     --  Ну,  хорошо,  оставим...  Вы  знакомы  с  Шишкиным?  --  помол­чав,
продолжает Саковин.
     -- С рынка. Не люблю его.
     -- А откуда вы его знаете?
     -- Ходит к нам.
     --  Не слышали:  был  случай  -- он пять суток  отсидел? --  встав­ляет
Томин.
     --  Слышал.  Ох, злился!  Ох, разорялся!  --  с переменой темы  Малахов
оживает.  -- Погоны, говорит, сниму!  С опера того. Кото­рый посадил. Голым,
говорит, в Африку пущу!
     -- Мерси, -- фыркает Томин.
     Малахов не замечает:
     -- Он такой. Если заведется. Азартный. Все просадит, чтобы по его!
     -- А почему вы его не любите? -- интересуется Саковин.
     -- Ну... между нами. Боюсь за Котю. Плохо влияет.
     -- Ой, Малахов! -- не выдерживает Знаменский. -- Восьмое чудо света!
     -- Зачем? -- Малахов готов, пожалуй, обидеться.
     -- Да я не в насмешку, Иван Степаныч.
     Саковин забирает "бразды правления":
     -- Есть  одна неясность. Ну рассердился, Шишкин, как вы выражаетесь, на
опера. Решил отомстить, так?
     -- Так.
     -- Ну а Знаменского-то почему вместе припутали?
     -- Не понял?
     Саковин в раздумье чешет подбородок и заходит с другой стороны:
     -- Не было слухов, что вместе с "опером" еще кого-то... в Африку?
     --  Это  похоже. Опера сначала по бабьей линии хотели. Засту­кать  -- и
жене. Или на выпивке. Чтобы начальству.  Потом юрист говорит: лучше сделаем.
Обоих в один мешок.
     -- Про кого? -- "обоих"?
     -- Не знаю. Больше не знаю.
     Саковин вздыхает, обводит всех глазами.
     -- Ну что, товарищи?
     Томин поднимается.
     -- Я бы считал, пора кончать.
     -- Ох, Иван Степаныч, -- встает и Знаменский. -- Прибавили вы нам седых
волос...
     --  Пал  Палыч!  -- душевно говорит  Малахов. --  Я ведь предуп­реждал.
Сразу  же.  Помните,  говорил?  Поостерегитесь,  мол.   Мафия.  Империя.  Не
остереглись вы... И мам-Тоне небось неприятности.

     * * *

     Тут  Малахов  прав.  Неделю  спустя на  заседании  Комитета  на­родного
контроля оглашается весьма резкий доклад о проверке дел на базе.
     После короткой паузы зампред говорит:
     -- Хотим получить ваши объяснения, товарищ Чугунникова.
     Чугунникова в большом  напряжении. Услышанное превзошло ее опасения. Но
она  решает  придерживаться  все-таки  заранее   заготовленного  обтекаемого
варианта своей речи:
     --  Спасибо, товарищам,  принявшим участие в проверке,  -- говорит она,
умудряясь  выдерживать  естественный   тон.  --  Спаси­бо  за  их  советы  и
замечания.  Они будут  доведены до сведения коллектива. Здесь было высказано
много очень острых замеча­ний.  Мы, хозяйственники, учимся  понимать критику
как руковод­ство к действию. Мы соберемся у себя, обсудим.  Со своей стороны
я  просила бы  уважаемых членов Комитета  рассматривать вопрос  шире,  чем о
неполадках  на  одной  базе.  Надо  смотреть  по-государ­ственному.  Научная
технология  хранения  овощей изобретена до первой  мировой войны,  а мы  все
перебираем картошку  руками.  Да  еще  узнаем  из  газет,  что треть  овощей
остается в поле и уходит под снег...
     -- Товарищ Чугунникова, -- прерывает зампред, -- члены Комитета ждут от
вас  не общих  рассуждений  о  чужих  недостатках, а  объяснения безобразных
фактов и злоупотреблений, имевших место на вашей базе. У кого вопросы?
     Вопросы есть. Первый у пожилого рабочего:
     -- Перед приходом народных контролеров несколько тонн овощей вывезли на
корм скоту под  видом отходов. Чтобы не оказалось излишков. А что не успели,
сбросили в канализацион­ные колодцы. Вы знали об этом?
     -- Нет, -- решительно отрицает Чугунникова.
     -- А  я сам  лично  разговаривал  с  грузчиком, который прибегал  к вам
сказать, что же это делается  -- прямо вредительство. А вы его,  извините, я
мужчина, и то не могу повторить, куда вы его... направили.
     Звучат и другие голоса, обличающие завбазой. Атмосфера сгу­щается, хотя
у  Чугунниковой  находятся солидные защитники среди  присутствующих  (как  и
следовало ожидать).
     Она бьется до последнего:
     -- Разрешите ответить на конкретные пункты обвинений с цифрами в руках.
Полагаю, это все же прояснит меру моей личной ответственности!
     Она раскрывает папку, которой до  того не  пользовалась. По­верх  бумаг
лежит записка -- крупные,  неровные буквы: "Мама, чтобы  я осталась с тобой,
будь честной!"
     Чугунникова закрывает глаза и стоит молча.
     -- Мы ждем, -- напоминает озадаченный зампред.
     Знаменский смотрит сбоку пристально, пытается понять, что происходит.
     Чугунникова садится. Произносит приглушенно:
     -- У меня все... Как решит Комитет.
     Предлагают высказаться  Пал  Палычу.  Зампред  говорит  заклю­чительные
слова.
     Чугунникова   от  всего  отгородилась.   Мысленно   она   начинает  уже
примеряться  к будущему,  где ей  предстоит  пережить  следст­вие, вероятно,
суд... и как-то не потерять дочь.


     2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского

     [1] После показа по ЦТ телефильма "Из жизни фруктов" инструкция
была изменена. -- Примеч. авторов.



    Ольга Лаврова, Александр Лавров.
    Волшебные узоры


     Подготовка текстов: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского



     Присутствовать в суде на слушании своих дел у следовате­лей не принято.
Хотя иногда было бы полезно  увидеть иначе -- глазами прокурора,  адвокатов,
су­дьи  --  увидеть  спрессованным  в  несколько  дней  то,  над  чем  бился
ме­сяцами.   Но  кто-то  где-то   может  рас­ценить  твое   присутствие  как
психо­логическое давление на свидетелей  и обвиняемых.  И вообще -- моветон.
Вот если вернут  на  доследование, тогда беги  читать судебные протоко­лы  и
соображай, почему ты оказался лопухом.
     Однако на сей раз Знаменский решил пренебречь неписаным зап­ретом. Дело
по  ресторану  "Ангара"  засело  в  душе  слишком  больной   за­нозой.  Едва
наполовину  он  размотал  его, дальше  уперся в "кирпич".  Знал,  что  такое
случается, как  не знать. Но сам  впервые был подведен  работой к  черте, за
которой располагались "неприкосновенные".
     С  кем  контактировал  наверху?   кто  его  прикрывал,  предупреждал  о
ревизиях?  что за это имел?  От  подобных вопросов  Кудряшов  отмахивался со
смешком:
     -- На данную тему, Пал Палыч, не  будем даже без протокола. Да если я и
расскажу, куда вы с этим дене­тесь?
     А   когда   Знаменский,   подобрав   по   крохам  все,   что   косвенно
свидетельствовало о высоком  покровительстве,  попробовал  нажать,  Кудряшов
окрысился:
     -- У вас на Петровке давно ли начальника ОБХСС сняли?  Полетел комиссар
милиции за такие как раз штучки -- раскручивать дела вверх! Забыли?
     Пал Палычу  аж  скулы свело -- все негодяи знают! Может быть, и про то,
что  вскоре  на широком совещании следователям разъясняли: не мусольте дела,
кого  схватили за  руку -- на  тех закрепляйте доказательства  и передавайте
материалы в суд.  Вы  зря тратите силы и  время.  Не тяните  новых эпизодов,
лишних  людей. "Рубите концы!"  -- совсем уж  без околичностей  распорядился
большой  в  прокурату­ре  города  человек  по   кличке  Красавец  Эдик.   Не
исключе­но, что и про Эдика Кудряшов знал.
     -- Не забыли? -- переспросил он. -- А если я, Пал Палыч, поинтересуюсь:
почему засыпалась именно "Ан­гара"? Другие ресторанщики делают то же  самое,
а  в козлы отпущения попали мы! Какая причина? Может, я кому недодал? Может,
мое место кто-нибудь перекупил? Или мой шеф вашему в картишки продул, а?
     Знаменский что-то возражал  негодующе. Искренне негодовал. Да только не
против  одного Кудряшова. Если совсем честно, было у  того  право на хамские
предполо­жения.  Неведомо -- случайно влипла  "Ангара" или пал на  нее черед
при некоей жеребьевке.
     К  такому  невозможно  привыкнуть.  Нельзя притер­петься,  что  тебя не
пускают  за  черту,  где  остаются  благо­денствовать  "руки"  разнообразных
Кудряшовых. Мысль эта не то что донимает -- она свербит  в голове! Толкает к
далеко идущим  выводам, грозит профессиональным  ци­низмом. Каждый борется с
ней по-своему. Некоторые,  вероятно, сдаются. Частично или целиком. Вероятно
-- не наверняка -- потому что сдавшиеся не оповещают сослу­живцев...
     Подумав  о  переполненном  зале  суда,   Знаменский  переоделся,  потер
пуговицы  давно  не  надеванного  ките­ля.  Милицейская  форма  позволит  не
протискиваться впе­ред силком,  чтобы  услышать и увидеть.  Она создаст зону
отталкивания  среди   потных,  слегка   поддавших  кладовщиков,  официантов,
поваров.
     Кто   еще   явится   морально   поддержать   Кудряшова?   Руководителей
ресторантреста,  ревизоров  Знаменский  знал  в  лицо, все  перебывали в его
кабинете.  Знал кое-кого  из  Минторга --  по иным поводам.  Казалось важным
высмотреть  их  здесь,  запомнить на  будущее. На какое-то  будущее, которое
когда-нибудь наступит. Надо надеяться.
     На втором этаже горсуда и впрямь было  тесно. Приход следователя вызвал
в публике  шевеление двоякого  рода:  одни  любопытно  оглядывались,  другие
(немногие)   отво­рачивались.   Его  интересовали  те,  что  отворачивались,
привлеченные   вдруг   видом  из  окон.  Два  затылка  опознал  с  ощущением
оправдавшегося  предчувствия. Третий был  неожиданным, побивал  самые смелые
подозрения и зад­ним числом многое прояснял в поведении  Кудряшова. Вот так:
век живи -- век учись. Обидно,  что дураком помрешь. А не обидно подозревать
всех и каждого?
     Как Знаменский  и рассчитывал,  шел к концу допрос  Кудряшова. В первых
рядах какая-то женщина робко по­здоровалась и  потеснила соседей, освобождая
Знаменс­кому место. Кто она? А, да, уборщица из "Ангары". Он сел и обратился
к скамье подсудимых.
     Кудряшов приветствовал его беглой улыбкой.  Он при­оделся для процесса:
свежайшая белая водолазка, новый костюм в синевато-серую клетку. И сам такой
умытый, голубоглазый и  искренний. Убран  с лица умный прищур,  надета маска
простодушного достоинства  -- словно чело­век, проигравший в покер, с легким
сожалением платит партнерам, что положено.
     "Получил... отпустил... нет, не оприходовал... да, диви­денды из черной
кассы выплачивал я...  разумеется, раскаиваюсь в содеянном..." И так по всем
эпизодам, мило и чистосердечно.
     -- Каким образом удавалось скрывать имевшие место хищения и недостачи?
     -- До поры до времени везло.
     Знаменский  обнаружил,  что   Кудряшов   крепко  сце­пил  пальцы;  ждал
следующего хода судьи. Ждали, очевидно, и затылки.
     -- Есть вопросы? У защиты? У подсудимых?-- не поднимая головы, произнес
судья.
     Н-да,  здравомыслящий товарищ!  Тем  и удовольствовался,  что  "везло".
Зачем попусту копья ломать -- "кирпич".
     --  На предварительном  следствии, -- поднялся  очкас­тый  адвокат,  --
немало внимания уделялось  тому, как вы получали  продукты сверх  выделенных
нормативно. Объясните сейчас коротко.
     -- Проявлял настойчивость в работе,  вот и  все, --  скромно  потупился
Кудряшов.
     Вот и все. И обвинитель помалкивает. А народные заседатели вообще сидят
истуканами.  Хотя  уж  их-то служ­ба  не связывает, могли бы  рот  раскрыть.
Знаменский  только  единожды  слышал  --  как  диво  пересказывали,  --  что
заседатель вмешался в  течение процесса. Дело было  построено на споре между
инспектором ГАИ и водите­лем, и водитель выходил кругом виноват. Заседатель,
сам  работавший  шофером   "скорой",  поставил  несколько  квалифицированных
вопросов, и, как ни протестовал про­курор, дело направили на доследование.
     Нечего здесь дольше торчать, убивая такой  редкий  свободный день перед
ночным дежурством. Может быть, теплилось тайное крохотное упование, что дело
завернут из суда "как не выявившее всех преступных связей"?
     -- Суд переходит к допросу следующего обвиняемо­го, -- пробурчал судья.
     Знаменский встал и зашагал вон.
     А Маслова, между прочим, так и не заметила его. Целиком была устремлена
к мужу, вся переливалась в прикованный к нему взгляд.
     Сколько ни определит  ей  суд,  все  будет непомерно много, раз главные
воротилы даже не названы!
     Сегодняшнее дежурство было кстати. Во-первых, хо­рошо, что  с друзьями.
Во-вторых, город  не позволит  зашкаливаться  на унылых раздумьях.  Пятница,
конец не­дели, жди впечатлений.
     И  действительно,  рассиживаться  не  довелось.  Они  еще  обменивались
первыми  фразами,  а  динамик уже зачастил: "Оперативная группа,  на  выезд!
Ножевое ране­ние в подъезде по  адресу..." Приехали за  считанные секунды до
"скорой".
     Успели  сфотографировать,  как  он  лежал --  плашмя,  правой  щекой на
замусоренном полу,  с неловко раски­нутыми  руками.  Плотный,  сильный, едва
дышавший.  Под  левой лопаткой  рубаха была  пришпилена к спине  глад­кой, с
медными заклепками, рукояткой ножа.