!.. Великая вещь -- удержать  подрос­тка, чтобы не свихнулся. Тогда
уже ничего не воротишь и впереди суд, небо в клеточку и родители,  у которых
сын "отбывает срок".
     --  Никогда об этом  не  думала... то  есть  относительно себя.  И, Пал
Палыч, ведь очень трудно сделать то, чего не смогли родите­ли.
     -- А вы боитесь трудностей? -- подначивает Знаменский.
     Естественно, Ниночка не может ответить "Боюсь"...
     Она стала инспектором в детской комнате  милиции. Часто руки опускались
от  бессилия  --  институтская  наука  мало  помога­ла. Правда, доведись  ей
заглянуть  в  день  сегодняшний  со всеми  молодежными  его бедами,  Ниночка
признала бы, что ей доста­лось не худшее поколение.

     * * *

     Прошло  почти полгода. Сейчас август, пахнущий прокален­ным асфальтом и
выхлопными газами и  лишь к концу дня отдаю­щий свежестью политых газонов да
ароматом молодых яблок с лотков...
     Вечереет.  По  старомосковскому  переулку,  наполовину перего­роженному
забором новостройки, бежит плотно  сбитый человек в кепке и  плаще. Какой-то
прохожий мельком оглядывается ему  вслед.  Переулок почти  безлюден. Человек
ныряет в  квартал пустых,  подготовленных к  слому домишек. Бежит  уверенно,
вид­но,   что  путь  знаком.   Сзади  доносится  приглушенный   расстояни­ем
милицейский свисток.  Потом еще один -- громче  и с другой стороны.  Человек
кидается в противоположном направлении.
     Метрах  в  ста впереди  уже  угадывается  оживленная  улица, но  оттуда
наперерез выруливает патрульный мотоцикл. Беглец успе­вает скрыться за углом
дома, так  что с  мотоцикла его  не видно.  Притормозив  и не  глуша мотора,
патрульные  осматриваются:  не  мелькнет ли  где фигура.  Между  тем свистки
приближаются,  человек  чувствует,  что  оказался  в   кольце.  Он  вынимает
пистолет, крепко  обтирает носовым платком и хорошо  рассчитанным дви­жением
забрасывает   в  чердачное  окошко  стоящего  на  отшибе  сарая.  Озирается,
лихорадочно  пытаясь  что-то  придумать,  чем-то отвлечь  от  себя внимание.
Поодаль замечает стайку голубей  на  земле. Сильно размахнувшись,  швыряет в
них камнем. Голуби взлетают, и на их испуганный взлет стремительно срывается
мотоцикл.
     А человек крадучись, но быстро пробирается от развалюхи к развалюхе.

     * * *

     -- Вы узнали бы его?
     -- Конечно бы, узнала!
     -- А вы совсем не запомнили лица?
     -- Револьвер как сейчас вижу, а лицо -- нет...
     Знаменский   допрашивает  двоих   продавщиц,   одна   из   которых   по
совместительству и  кассирша  в  магазине "Трикотаж-галанте­рея". Магазинчик
маленький и  тесный. Переднюю стену занима­ет окно-витрина с входной дверью.
Вдоль двух других буквой "Г" расположены прилавки. На том, что против входа,
стоит кассо­вый аппарат.
     -- Ну хорошо, давайте по порядку. Значит, в магазине, кроме вас, никого
не было?
     -- Никого, -- подтверждает кассирша. -- С обеда очередь стоя­ла даже на
улице, а куртки кончились -- и как отрезало.
     -- Что за куртки?
     --  Хорошие, по  сто сорок три рубля. Завезли  к концу квартала  двести
штук.
     -- Когда он вошел, вы были за прилавком?
     -- Да,  вот так сидела. --  Она придвигает ногой табурет  и  садится  к
кассе; на щеках продолжают рдеть красные пятна. -- Ящик был открыт.
     Женщина  выдвигает   денежный  ящик,  и  Знаменский  отступа­ет,  давая
фотографу возможность сделать общий снимок поме­щения. Кибрит  молча слушает
-- ее черед впереди.
     --  Обычно  я сразу  выручку  раскладываю, как  надо, а сегодня толчея,
совала кое-как. И вот сижу после,  по купюрам  разбираю... и вдруг он передо
мной стоит и говорит: "Давай деньги!" Я вот так -- раз!  --  резко подавшись
телом вперед, она задвигает ящик, -- и голову-то  подняла, а в лоб револьвер
нацелен. -- Кассирша на секунду зажмуривает глаза. -- У меня все отнялось...
Которая  пачка  была  в  руках,  двадцатипятирублевками,  ту  он  выхватил и
говорит: "Давай остальные,  пристрелю!" Честно скажу: я бы уж и рада отдать,
дергаю  ящик,  а  его  заело.  Тут  Настасья как  шарахнет­ся  за дверь!  Он
выругался -- и следом на улицу. Спасла меня Настасья!
     -- До чего-нибудь он дотрагивался? -- спрашивает Кибрит.
     -- Не знаю, милая, не знаю, -- трясет женщина головой.
     --  Расскажите  теперь  вы,  --   оборачивается  Знаменский  ко  второй
продавщице.
     --  Я  здесь  находилась,  --   густым  голосом  сообщает  круглая,  на
ногах-тумбах Настасья и показывает, как сидела  за прилавком.  Неподалеку от
витрины у нее поставлен стул и еще  скамеечка для опухающих ног. -- Сижу,  в
окно смотрю. Еще на той стороне улицы я его заметила.
     Фотограф нацеливается в нее объективом, продавщица ни  с того ни с сего
улыбается: условный рефлекс на фотоаппарат.
     -- Почему вы обратили на него внимание?
     -- Да просто так.  Он шел слева, а вон  от  того столба стал  наискосок
сюда переходить, к витрине. И остановился.
     -- И долго стоял?
     -- Нет, только зыркнул -- пусто внутри или нет. И входит. Быстрым таким
шагом. Воротник поднят, и кепка на лоб. И -- уже возле кассы с  револьвером,
и  Женя ему деньги отдает.  И, он слышу, говорит: "Всех перестреляю!" С этих
слов меня будто кто  подбросил -- сейчас была за прилавком, а сейчас уже  по
переулку  бегу,  себя  не помню...  Только когда на  двух  мужчин  набежала,
очнулась.  Зовите, кричу,  милицию, магазин грабят! Обратно уже люди довели,
ноги не слушались.
     -- И что вы застали, вернувшись?
     --  Женя сидит  за  кассой, как  пришитая,  и  трясется. Даже товар  не
собирает, который я на пол смахнула.
     -- Когда  прыгали  через  прилавок? --  Знаменский прикидыва­ет, каково
было брать такой барьер.
     -- Ну да. Носки, рубашки, все полетело!
     -- А где они сейчас? -- вмешивается Кибрит.
     -- Вон отдельно сложены. Упаковка загрязнилась, протереть надо.
     Кибрит   начинает   осторожно  перебирать   и   осматривать  указан­ные
продавщицей вещи, упакованные в целлофановые пакеты.
     --  Не  помните,  как  они  валялись, эти  пакеты?  --  спрашивает  она
продавщицу-кассиршу.
     -- Да почти по всему полу.
     -- На бегу от кассы к двери можно было наступить?
     -- Почему ж нельзя...
     -- А до возвращения вашей напарницы кто-нибудь в магазин входил?
     -- Никто.
     -- У вас какой размер обуви? -- обращается Кибрит к Настасье.
     -- Тридцать седьмой.  --  Она снимает с ноги  тапочек и предъяв­ляет  в
доказательство.
     -- Один неполный след есть, Пал Палыч.
     Кибрит опыляет след. Входит Томин.
     -- Скрылся. Никто его и близко не видел!
     Кибрит кладет на пол  пакет  с  отпечатком следа, который теперь  виден
отчетливее, и фотограф щелкает его сверху; Томин вздыхает:
     -- Эх, от следа до человека...

     * * *

     А  человек преспокойно  идет  по улице -- уже  без кепки, плащ на руке.
Заворачивает в обувной магазин.
     -- Обслужите меня, пожалуйста.
     -- Только если быстро, -- предупреждает продавщица. -- Зак­рываем.
     -- Я все делаю быстро, милая девушка, -- и скидывает старые ботинки.

     * * *

     В милицейском микроавтобусе друзья возвращаются с места происшествия.
     --  Ты бы  все-таки  назначил  ревизию,  Паша,  --  советует Томин.  --
Магазины у нас грабят редко.
     -- Замаскированная недостача?  Почему бы тогда не  сказать, что выручку
отдали?
     -- По-моему, на инсценировку не похоже, -- замечает Кибрит.
     В городе уже ночь, по лицам скользят тени и свет.
     -- Неизвестно, кого искать, -- снова нарушает молчание То­мин. -- То ли
дурака, которому повезло, то ли умника, который промахнулся.
     -- В смысле?
     -- Сейчас, Зинуля, объясню. Примем для  начала вариант дура­ка. Местный
дурак.  Шел мимо, учуял, что в галантерее сегодня деньгами пахнет, и думает:
где  наша  не  пропадала!  Взял  какой-нибудь  пугач или крашеную болванку и
отправился на дело.  И  случай  уберег его  от всех напастей.  Ухватил дурак
сколько  успел,  забился в свою норку и радуется: я от  дедушки  ушел, я  от
бабушки ушел!
     -- В принципе, возможный вариант, -- соглашается Кибрит.
     --  Разберем  противоположную модель.  Человек  опытный,  бывалый.  Все
взвесил  до  мелочей. Точно  выбрал маленький мага­зинчик в  тихом переулке.
Точно знал, какой  куш его ждет. Точно рассчитал момент -- час до закрытия и
по телевидению междуна­родный футбол. Кстати, наши выиграли: три -- два.
     -- Ура -- ура.
     --  Мужское  население  следит  за  мячом,  а наш  умник  отправля­ется
грабить. И  потом  мастерски  уходит от погони. Но пожилая  грузная  женщина
проявила со  страху фантастическую прыть.  Теперь он сидит и злится,  что не
удалось взять всю кассу.
     -- Опять похоже.
     -- Вот видишь, Зинуля, это две модели. Не исключены и гиб­ридные. Скажи
хоть, сколько у этой модели в холке.
     --  Сейчас  посчитаю,  --  заглядывает в записную  книжку,  крас­новато
освещенную проплывающей мимо рекламой, и бормочет. -- Ширину  каблука множим
на  три и  девять,  получаем  полную длину  следа.  Отсюда  выводим  рост...
Сантиметров сто шестьдесят семь. Посмотрю таблицу, завтра скажу точнее.

     * * *

     Ранним  утром следующего дня, когда во дворе лишь  воробьи, дворники да
владельцы  собак,  веснушчатый пятнадцатилетний  Сенька  Гвоздарев  помогает
матери: они метут, в четыре  руки  вытряхивают урны; работают слаженно, явно
не впервой.
     -- Ну чисто,  сынок,  пошли чай  пить. -- Гвоздарева развязыва­ет низко
надвинутую от пыли косынку и сразу молодеет.
     -- Ага, ты ставь, я сейчас.
     -- Куда, Сеня?
     -- Нужно. Минут на пятнадцать.
     У   Сеньки  дело  в  квартале  пустых  домов.  Подобрал   старый  стул,
заглядывает в окна: "Ага, кресло тоже сгодится!"
     Пытается  отодрать  доску, которой  наискось  забита  дверь,  доска  не
поддается. А кресло дразнит.
     Досадливо что-то бормоча, Сенька направляется к сараю, что­бы раздобыть
какой-нибудь рычаг. Отыскав ржавую лопату, возв­ращается к  дому и повторяет
попытку  открыть дверь.  Лопата  гнется. Сенька снова идет в сарай,  видит в
дальнем  углу  лом.  Через  кучу хлама лезет  туда. И вдруг останавливается,
ошеломленный, а затем медленно, затаив дыхание, опускается  на колени. Среди
мусора перед ним лежит большой черный пистолет...

     * * *

     Тем же  утром, но попозже, на бульваре встретились  двое. Один  -- тот,
что  удирал  от  милицейских  свистков, ограбив  кассиршу,  Бондарь,  старый
вор-рецидивист.  Другой  --  Виктор  Лабазников,  его подручный, парень  лет
двадцати трех.  Тенниска обтягивает налитые мускулы,  голова ладно  сидит на
загорелой шее, лицо почти приятное, если б не уклончивый, рыскающий взгляд.
     Разговор между ними вполголоса, но крутой:
     -- Нету? -- шипит Бондарь. -- Как нету? Искать надо уметь!
     -- Каждый сантиметр носом перекопал, маэстро. Клянусь!
     -- Значит, не в том сарае!
     -- Строго по вашим координатам: дом с голубятней, скамейка, две липы.
     -- Сарай к дому дверью? -- проверяет Бондарь.
     -- Нет, боком. Дверь на одной петле.
     -- Ну там и есть! Неужели самому лезть после вчерашнего?
     --  Бесполезно,   маэстро.   Нету,  --  Виктор  сокрушенно  вздыхает  и
повторяет: -- Нет.
     В расстройстве Бондарь опускается на скамью.
     -- Влетела мне твоя поганая галантерея... Себе дороже.
     --  Главное --  сами целы! Как за вами рванули на мотоцикле, я думал --
конец. И все-таки не пустой ушли.
     Бондарь пренебрежительно машет рукой.
     --  Еще кое-что я наколол,  -- спешит  задобрить Виктор. --  Во-первых,
кассу  взаимопомощи в одной  конторе, где  я взносы  соби­раю  как страховой
агент.  В получку  они  все по  червонцу склады­ваются  и на  следующий день
решают,  кому давать  ссуду. А ночь денежки лежат у  казначейши в письменном
столе...
     --  И мне  ты сватаешь эти паршивые  червонцы?!  Мне  нужен  настоящий,
жирный  кусок!  В идеале  надо  работать  полчаса  в году.  Остальное  время
путешествовать... на просторах родины чудес­ной.
     -- Есть  жирный кусок, маэстро.  Директор мебельного магази­на. Козел в
золоте и при нем коза  в бриллиантах. Три комнаты битком добра, деньги прямо
под ногами шуршат.  Насчет  имущес­тва мы  с ними уже договорчик  оформляем.
Дальше думают сынка застраховать -- от законного брака.
     -- От чего?
     --  Это  новую  штуку  придумали: родители  страхуют парня  или  дочку,
предположим,  на тысячу рублей, платят взносы, а к свадьбе  молодым выдается
вся  сумма на руки. Но после  восемнадцати за каждый холостой год полагается
надбавка от Госстраха.
     -- Не бреши.
     -- Да какой брех!  Дотерпел до двадцати пяти  -- огребаешь четырнадцать
процентов чистой прибыли. Для парней  прямо клад: чуть  какая  заикнется про
загс, а он ей нашу квитанцию -- плюнем, дорогуша, на формальности, не наноси
мне материаль­ный ущерб. Мой козел  заблеял от удовольствия, как услышал. Не
знает, во сколько и оценить своего козленочка. Уточню, когда дома не бывают,
и можно действовать без риска.
     -- В такой  квартире без хозяина мороки  часов на  пять: что  в подушки
зашито,   что  по  щелям  рассовано.  Надо  самого  просить,  чтобы  тайники
выскребал.  А  он  резонно  спросит, на  каком основании?  Если  я показываю
калибр, вопросы отпадают. И на буду­щее острастка.
     -- Да с него ножа хватит!  Даже вообще голыми  руками.  У него от 02 на
пальце ожег будет!
     --  С голыми руками ходи сам. А  холодным  оружием  я брезгую,  да и не
привык. Мне нужен пистолет.
     -- Как же вы его кинули?
     -- Потому  что меня могли взять, дурень,  уже в загривок дыша­ли.  Я не
кинул,  я аккуратно пристроил. Не впервые расстаемся, и  всегда  он  ко  мне
возвращался. -- Бондарь утирает потный лоб. -- Не верю, что пропал. Куда ему
за ночь деваться? Или ты продрых? Продрых?
     -- Обижаете, маэстро! Только-только первых прохожих дож­дался, чтобы не
бросаться в глаза. Между прочим, до ночи еще вечер был. А там шпана шляется.
Может, свести знакомство? Послушать разговоры и вообще?

     * * *

     В тесной казенной квартирке Гвоздаревых на первом этаже бедновато.
     Сенька собирается уходить.
     -- Ма, я пошел!
     -- Даже и не поел толком. Что с тобой приключилось?
     -- Ничего, ма. Я к Терентьевым.
     -- Стой, дыра на рукаве. Снимай, зашью.
     -- Да ведь долго!
     --  Чего тут долгого, по  шву.  --  Зашивая рубашку, она сообщает: -- А
вчера магазин ограбили, слыхал?
     -- Слыхал что-то. За новостройкой, да?
     -- Угу. С револьвером, представляешь?
     Сенька вздрагивает.
     -- Поймали?
     -- Нет.  Сейчас  Миронов-участковый  рассказывал, что  прямо  по  пятам
гнались.  Между пустых домов чуть, говорит, не  схвати­ли, непонятно, как из
рук ушел.
     -- Ма, а точно, что... револьвер! -- спрашивает Сенька. -- Случайно, не
пистолет?
     -- А какая разница...
     -- Если  Миронов  что новое узнает, расскажи мне, ладно? --  Он  быстро
надевает рубашку.
     -- Все-таки чудной ты сегодня. Что-нибудь натворил?
     -- Мм... Понимаешь, мама, врать я тебе еще не  научился, а  всю  правду
говорить не могу. Это называется "трудный возраст".
     -- Больно что-то трудный, Сеня.
     -- Переживем! Хлопни на счастье.
     Гвоздарева шлепает Сеньку пониже спины, и он убегает.
     Лихо насвистывая, он идет  по двору.  Сворачивает  в  подъезд дома, где
живут Терентьевы.

     * * *

     Терентьевы  -- отец,  мать  и дети, Леша с Наташей,  еще только садятся
завтракать  на  кухне. Три звонка в дверь заставляют мать недовольно поджать
губы:
     -- Кто это в такую рань?
     -- Сенька Гвоздик, наверно. -- Леша идет отпереть.
     -- Странная манера -- являться в дом, когда люди едва сели за стол.
     --  Почему!  На  Западе есть даже  обычай  приглашать  к  завтраку,  --
парирует Наташа.
     --  Но  мы, кажется,  не на Западе?  --  замечает  отец  с  видом  лихо
сострившего человека.
     -- Это -- во-первых,  -- подхватывает мать.  -- А во-вторых, не  помню,
чтобы я его приглашала.
     -- Он, между прочим, не к тебе, -- бросает Леша, вернувшийся в кухню на
последних ее  словах. Он наливает две  чашки чаю, сгребает со стола какую-то
снедь и уходит.
     -- Вот так. И ничего не скажи. Рта невозможно раскрыть -- сразу  обиды!
Растишь их, воспитываешь... -- она свернула на привычную тему.
     -- Ну, завела, --  скучливо  тянет Наташа.  --  Подумаешь,  собы­тие --
Гвоздик пришел!
     -- Ваш Сеня Гвоздарев -- отпетый хулиган!
     -- Да кто его отпевал?
     -- Наташа, -- присоединяется отец, -- вы  обязаны считаться  с  мнением
мамы. Она пытается уберечь вас от дурных влияний.
     -- Курам на смех! Какое Гвоздик может оказать влияние?
     -- А такое, что этот дворничихин сын...
     -- Ну-ну-ну, -- прерывает жену Терентьев, -- подобные выраже­ния... это
не аргумент.
     --  Я, разумеется, лишена  сословных предрассудков, но  согла­сись, что
его  мать...   Мужа  бросила,   вокруг  хоровод  мужчин...   просто  страшно
представить, чего ребенок нагляделся и как это подействовало на его психику!
     --  Кисонька,  может  быть,  не  следует  при  Наташе...  И,  по-моему,
Гвоздарева производит приятное впечатление.
     -- Ах и на тебя она производит приятное впечатление?!
     -- Ну что ты, я же не в том смысле!..
     В дверях появляется Леша.
     -- Нельзя потише? Там все слышно.
     Он затворяет дверь. Неловкая пауза.
     -- Но... в конце концов, я у себя дома... Имею я право говорить то, что
думаю? И вообще -- воспитанный человек не слышит чужих разговоров.
     -- Ты спутала, мамочка, это глухие не слышат.
     -- Наташа, не дерзи, -- отцу очень не хочется ссоры.
     -- Имею я право говорить то, что думаю?
     -- Нет, не имеешь. Не доросла.
     Наташа встает, забирает чашку и недоеденный бутерброд.
     -- И  эта туда  же! -- кипятится мать.  --  И снова до вечера на улицу?
Почему хоть в  субботу  не побыть немного дома! Вам созданы  все условия для
культурного отдыха!
     -- Ой, мамочки! Холодильник, телефон, ванна, газ, магнито­фон -- голова
кругом от развлечений!
     Отец укоризненно цокает языком.
     -- А что на улице?
     -- То, что рассказывали на лекции в  ЖЭКе, -- отвечает за Наташу  мать.
-- Очень жаль, что вас не было. Приводились убийственные факты!
     Наташа прыскает и уходит. Слышно, как ребята включают музыку.
     -- Ну что за  дети,  Гриша!  Даже аппетит  пропал. Разве  я посмела  бы
хамить  матери! Бывало,  если делаешь что-нибудь не то,  так ведь  тайком, с
оглядкой.
     -- Да, наши не стесняются. Хоть бы  соврали для  приличия. Холодильник,
телефон... Не ценят ничего, что досталось труда­ми!
     --  По выражению твоего сына,  они ищут иной смысл  существо­вания. А у
самого две тройки в году, и из спортивной школы исключили. Как он без спорта
в институт! Ты с ним говорил?
     -- Еще не определился. Выбирает.
     --   Какие   могут   быть   выборы!  Надо   найти  вуз,  где  требуется
боксер-перворазрядник. Разве мы с тобой выбирали?
     -- Что же сравнивать, кисонька, мы были другими.
     -- Вот именно. Мы понимали, чего хотим, и добивались.  Спроси свою дочь
-- какую общественную работу она ведет! Никакую. Ей  скучно. Будто  мне в ее
годы  было весело возиться со стенгазетой. Но  я рисовала аршинные заголовки
ради комсомольской характе­ристики.
     -- Да... -- отец в задумчивости катает хлебные крошки. -- Мы относились
к жизни серьезно и ответственно.
     Терентьевы свято верят в правоту своей жизни.

     * * *

     Наташа, Леша и Сенька выходят на улицу.
     Хорошенькая  Наташа выглядит  старше  своих  лет,  Сенька --  моложе, а
плотного Лешу легко со спины  принять  за  взрослого мужчину, но полудетское
упрямое лицо  выдает  мальчишку. К приятелям  присоединяется  Миша Мухин  --
смазливый, черноб­ровый. "Салют -- салют", -- дальше шагают вместе.
     -- Натка, я пришел к  тебе с п