отсчитывались  выручкой  за  бу­лочки,  а
выпускали пирожные!
     Скопин прищурился на Знаменского, в прищуре юморок.
     --   Однако   Смолокуров   нарисовал   выразительный   пор­трет   вашей
подследственной.
     -- У  нее  двое  детей, Вадим  Александрович, а муж...  словом,  он уже
осведомлялся, при каком сроке заключе­ния дают развод.
     -- Они не ладили?
     --  Да  нет,  по-своему  он  очень  к  ней  привязан.  Но  трясется  за
собственную репутацию.  Карьера -- прежде всего! Если Маслова  проживет дома
несколько месяцев, может быть, все уладится, в колонии он будет ее навещать,
сохранится семья, ей будет куда вернуться.
     У Смолокурова любая эмоция грозит пиджачным  пу­говицам. Чуть что -- он
нещадно крутит пуговицу. Ну, так и есть, открутил, зажал в кулаке:
     -- У нас не благотворительная организация!
     --  Тоже  верно, -- вежливо  согласился  Скопин,  стара­ясь  не  видеть
измочаленного  пучка  ниток на  животе оперативника. --  Но  я за то,  чтобы
следователь   мог   сво­бодно   принимать   решения.   Кроме   неправильных,
безус­ловно.  Готовьте документы на  освобождение, Пал  Палыч.  Засим  желаю
здравствовать.
     Он,  кажется,  нарочно  протянул  руку  Смолокурову,  и  тому  пришлось
перекладывать пуговицу в левый кулак.
     Вечером того же дня (казенное время истекло) Зна­менского ждал сюрприз.
У двери своего  кабинета он застал старшего  следователя  горпрокуратуры  по
кличке  Фрайер.  Меняя  одну  букву  фамилии,  кличка  удачно вы­являла  его
пижонское нутро.  Кроме пижонства, Сема Фрайер  отличался самонадеянностью и
высокомерием. Сталкивался  с ним  Знаменский и сцеплялся уже не раз -- но до
сих пор по мелочи.
     --  Добрый вечер,  Пал Палыч,  я вот тебя караулю,  -- с подозрительной
любезностью произнес Фрайер.
     Они  были на  "ты",  поскольку Сема  мог  говорить  "вы"  исключительно
вышестоящим.  Уселся на  стул  Знаменс­кого,  вынул  из  портфеля  бумагу  с
печатями.
     --  Ознакомься,  -- из-за стола  протянул бумагу, как просителю.  -- Мы
забираем дело Рябинкина.
     Тут Знаменский прямо  рот раскрыл. В подобных слу­чаях  из  прокуратуры
присылали  письменное  указание,  и  дело  --  через канцелярию  --  отвозил
спецкурьер.  Но  чтобы старший  следователь  прискакал сам!  Да  еще  пос­ле
работы! Да ждал под дверью! И совсем неправдоподобно, когда все это  -- Сема
Фрайер! Некоторое время Знаменский подержал рот открытым. Сема улыбался чуть
натянуто.
     -- Хорошо. Завтра отошлю, -- сказал Знаменский.
     -- Нет, я заберу сейчас. Ты же видишь, постановление подписано самим.
     Подпись  прокурора города Знаменский  видел.  Но  Ря­бинкина  задержали
утром,  показания он давать отказался. В  папочке сиротливо лежали материалы
обыска и заявле­ние потерпевших.
     -- У меня даже не подшито.
     -- Не волнуйся, дела шить не хуже вашего умеем! -- и Сема заржал на всю
Петровку.
     Понимая,  что  бесполезно,  Знаменский все  же  зауп­рямился.  Кому  бы
другому с удовольствием отдал -- заг­ружен  был под  завязку и ."Ангарой", и
прочим.  Да  и  Рябинкина ему  ткнули  абы  куда, и  не вызывал  тот у  него
аппетита. Однако Фрайер автоматически порождал желание сопротивляться.
     -- Что за спешка? То к опечаткам -- и к тем придира­етесь, а то...
     -- Не  о  чем  спорить,  -- Сема нервно  дернул  голо­вой.  --  У  меня
указание, у тебя постановление. Давай выполнять!
     -- Воля твоя, я доложу.
     Скопин, которому Знаменский позвонил на дом, задумчиво покряхтел.
     -- Черт с ними,  не будем связываться.  Только составь­те опись  всего,
что в деле, и пусть распишется...
     Дело Рябинкина имело предысторию грязную и мутную.
     С полгода назад  двое  дельцов -- прозванных в своей среде Дринк и Финк
--  погорели  с  налаженным  производством   ремешков  для  наручных  часов.
Нелегальная шарага, естественно.
     Это вообще  была пора,  когда  вне  государственных предприятий обильно
произрастало  изготовление  раз­ных  недорогих  и  ходовых  товаров.   Самый
знаменитый ловчила  выпускал всего-навсего резинку для  трусов  -- используя
мастерские трудовой  терапии при  психоле­чебницах. Взяли  у него  рекордную
сумму -- семь милли­онов с хвостиком.
     Каких  сбережений достигли  Дринк  и Финк,  неизвес­тно. Но, попавшись,
решили откупиться.  И смогли. При­чем мгновенно, их  даже  из  КПЗ отделения
милиции   не  успели  переправить  в  тюрьму.  А   постановление  на  арест,
санкционированное райпрокурором, выдрали из дела и заменили постановлением о
прекращении следствия за недоказанностью и малозначительностью.
     Освободить их потребовал ни много ни мало -- пер­вый секретарь  райкома
Галушко.  Кричал,  что прокурор  и начальник милиции позорят район, попирают
восста­навливаемую   партией   соцзаконность.   Грозил   поснимать   погоны,
растоптать  и  выгнать.  Ну  и  поджали  хвосты.  Но количества  экземпляров
постановления  они  не знали,  и молоденький милицейский следователь одно из
них припрятал.
     За акцию по "восстановлению соцзаконности" Га­лушко взял с жен Дринка и
Финка 60 тысяч.
     Между  тем  в Москве происходило очередное сокра­щение числа районов, и
Железнодорожный  с   Куйбы­шевским  объединили.   Группировки   их   еще  не
сработались,    куйбышевцы   оказались    второсортными   и    боролись    с
железнодорожниками. Это-то и подтолкнуло события дальше.
     Галушко  и  начальник  милиции были из железнодо­рожников,  а начальник
райобэхаэс -- из противного ла­геря. По своим каналам он добыл сведения, что
Дринк  и  Финк  отпущены  за  мзду.  Если  б  историю  удалось  раскру­тить,
железнодорожники получили бы нокаут.
     Мельком  он  доложил  начальнику  милиции (железнодорожнику):  дескать,
поступил такой  странный  сигнал  -- и бегом с пятого  этажа.  Встревоженный
начальник глянул ненароком в окно, видит -- обэхаэсник садится в машину.
     -- Куда поехал? -- выскочил в приемную.
     -- В город, в ОБХСС, -- ответила секретарша.
     -- Мать-перемать!  --  начальник  ухватил  китель и  ши­нель и скатился
кубарем  по  той  же лестнице  старинного здания  без  лифта  напротив метро
"Краснопресненская".
     Комиссар  милиции --  который смахивал на  сурового матроса -- выслушал
сообщение о Дринке и Финке с большим вниманием. (Был он ярый враг коррупции,
что  через некоторое  время  ему  отлилось:  начал  интересовать­ся порядком
распределения квартир Моссоветом -- и тотчас отстранили от должности).
     Конечно,    персона   типа    Галушко    почиталась   в   начале   60-х
неприкосновенной, но комиссар решительно под­нял телефонную трубку:
     -- У меня начальник ОБХСС Куйбышевского района. Острый сигнал.
     -- Знаю, -- ответил шеф Петровки. -- Мне как раз докладывают. Заходите.
     Чудом спасся  начальник  раймилиции, не зря одевал­ся  уже  в мчавшейся
машине. Успел с обэхаэсником нозд­ря в ноздрю.
     Вечером к Галушко, выходившему с работы, прибли­зились три фигуры.
     -- Вас немедленно просит прокурор города!
     Струхнул  секретарь:   60  тысяч   топорщились  в  его  кар­манах.  Как
сотрудники  органов  сумели ему  внушить  со­мнение в надежности  служебного
сейфа, осталось тайной.  Но действовали они дальновидно, санкции  на обыск в
кабинете им бы не получить  ни в жизнь.  А "прокурор  просит"  -- допустимо.
Понадеялся  секретарь, что высокий пост  обезопасит, поехал на  Пятницкую. А
там и говорят:
     -- Извольте показать, что в карманах.
     Ход,  рассчитанный  на  внезапность, -- обыскивать Га­лушко не рискнули
бы. Он растерялся и выложил кипы денег.
     -- Поясните их происхождение.
     Галушко стал каяться. Полагал, что отделается отстав­кой. Вместо  этого
прямиком повезли в тюрягу. Туда же водворили Дринка и Финка.
     В такой ситуации  и  возник Рябинкин  в небесно-голубом костюме.  Женам
Дринка и Финка он  заявил, что могущественные друзья за 60 тысяч (навязчивая
сумма!)  закроют  дело,  потому что  руководство  не желает сканда­ла  из-за
ареста  секретаря райкома.  Жены поверили  и  раскошелились. Дальше Рябинкин
разыграл  историю, что 60 тысяч его вынудил отдать майор с Петровки, который
каким-то  образом обо всем проведал. Женам было  пред­ложено готовить  новую
порцию  денег.  Те  посулились,  но  не поверили  и донесли. Так Рябинкин  и
подзалетел.
     Дома у него Знаменский нашел странный набор,  достойный Остапа Бендера:
папки   с  копиями  различных   юридических   документов  (постановления   о
прекращении дел, обвинительные заключения и т. д.). Человек  явно  занимался
составлением  досье  на  крупных  дельцов --  уже  осужденных  и гуляющих на
свободе. Не забыты были в архиве и Дринк с Финком.
     Содержимое  этих  папок Фрайер тщательно  сверил с протоколом обыска. И
утащил, оставив по себе некое  облачко  тухлятины.  Чем-то оно  приводило на
память  инцидент  с  "аферистом"  Капустиным.  Впрочем,  задело  Знаменского
слабее, и он долго о Фрайере не думал.
     Только  года три  спустя  разразился  гром. Похватали  в полном составе
следственный отдел Московской  област­ной прокуратуры. Потом обнаружились  и
ответвления.
     Главная  банда,  базировавшаяся  в  прелестном старин­ном  особняке  на
Тверском  бульваре,   орудовала  бесцере­монно.  Наемные  сыщики  изыскивали
компрометирую­щие  материалы  на   денежных   тузов.   На  основании  их   в
облпрокуратуре  создавали   пухлые  тома  якобы  ведущихся  уголовных   дел.
Подшивались  показания   ложных  свидете­лей,  многостраничные  "заключения"
бухгалтерских  или  строительных экспертов и  прочая липа,  которая  местами
соответствовала  правде (сыщики не напрасно кушали хлеб с  маслицем). Тут  в
"делах" были закладочки, дабы знать, что оглашать.
     Намеченную жертву  официально призывали на рас­праву. Жестко, напористо
допрашивали,  требуя  призна­ния.  А  затем  неожиданно  предлагали: нам  --
огромный куш, тебе -- шагай на все четыре стороны. Не веришь? Айда со  мной,
поверишь.
     И  следователь  (обязательно  в форме) вел  "обвиняе­мого"  в  покои  с
табличкой "Начальник следственного отдела". Покои были роскошные, с камином,
где  на этот  случай  невзирая на  погоду пылал огонь. За  необъятным резным
столом восседал внушительный дядя (тоже в форме).
     --   Петр   Петрович,  --  почтительно   рапортовал   следо­ватель,  --
сопротивляется дуралей.
     --  Что  ж ты, братец,  --  укоризненно  басил  дядя.  -- Сколько  тебе
сказано? Сто двадцать кусков? Вот и неси. Принесешь -- можешь свое дело хоть
у меня в камине сжечь.
     -- Да я... да вы... да больно дорого...
     -- Доложи дело, -- командовал начальник.
     Следователь, прыгая по правдивым  местам, демонст­рировал, что "нам все
известно",   после   чего   разыгрывал­ся   "добивающий  номер".   Начальник
распоряжался  по селектору:  "Всех  ко  мне!"  Кабинет  заполняли  упитанные
молодые люди (в форме же).  Именно контраст сугубой официальности обстановки
и одежды с наглостью ноч­ных налетчиков был наиболее впечатляющим средством.
     -- Вот, -- начальник делал широкий жест, -- все мои следователи. Честно
при  них обещаю: платишь --  катись.  Ребята,  скажите  ему,  разве мы  кого
обманывали?
     -- Никогда!! Никого!! -- дружно, как на плацу.
     У дуралея волосы  дыбом. Уже не мекает  "да я... да  вы". Лишь бы  ноги
унести, а шерсти  клок пропади пропадом! Сделка  заключалась, и откупившийся
сжигал том I, том II, том III.
     Компания  в  старинном  особнячке  сложилась  не  слу­чайно,   то  была
установка свыше --  набирать  из очень  обеспеченных  семей. Именовали их --
"дети  высоток".  Подразумевалось,  что  они  не будут хапать, поскольку  не
нуждаются.  Но родительские  дотации  к их,  в общем-то  мизерным, зарплатам
оказались  слабым барьером  против постоянных соблазнов. Ведь  деньги  сулят
следователю  беспрерывно, если не  открытым текстом, то упорными намеками. А
чиновничьи  отпрыски  выросли  с  представ­лением,  что  словчить  не  грех.
Готовность на подкуп  в умелых руках  начальника превратилась в коллективную
оголтелость. К их делу была приобщена красноречивая фотография: вся кодла на
фоне "Волги", оклеенной сто­рублевками.
     Каким образом обладателем кабинета с камином стал  отъявленный мафиози?
Жена его с давних  пор за­ведовала крупнейшей овощной базой -- возможно, это
проливает свет.
     Так или  иначе,  банда  сложилась  и  увлекла на  ту же стезю группу из
городской  прокуратуры, где  фигурирова­ли уже  не "сынки",  в  том числе  и
некоторые гремевшие асы  криминалистики. Например,  вместе с "областника­ми"
влип легендарный следователь, о ком рассказывали студентам, писали в книжках
по соцзаконности.
     Взявши себе занюханное дело о самоубийстве немо­лодой одинокой женщины,
он проделал  чудеса. Нашел  всю  ее  мебель  и привез  в комнату,  где давно
поселились другие жильцы. С помощью знакомых погибшей размес­тил мебель так,
как  размещалась  она в  день  смерти. Нашел у  портнихи записи, позволившие
точно опреде­лить рост покойной, длину ног ее и рук (тело было кремировано).
     И тогда, сведя все воедино,  доказал: кто  первым вошел в дверь и якобы
увидел самоубийцу, лжет!  Пове­ситься,  влезши на табуретку, поставленную на
стол,  женщина  при  ее  росте не  могла  --  не  дотянулась  бы  до  крюка.
Самоубийство оказалось инсценировкой,  а  свиде­тель -- корыстным  лиходеем,
повесившим свою соседку.
     Следователь  был   фанатик,   виртуоз.   И  он   же   брал  взят­ки   с
хозяйственников. Такая вот случалась диалектика...
     Немудрено, что у Знаменского отняли Рябинкина. Его любовно составленное
досье обернулось золотым дном для "дел", жарко сгоравших в камине.
     Прокурор  города, по отзывам, порядочный  человек, вероятно, заметил бы
нечто  подозрительное  за  ширмой  следствия, да  он  на много  месяцев  был
отвлечен  другим.  В  уборной  прокуратуры ежедневно  появлялись  на  стенах
нелестные для него,  непечатные,  но остроумные  афориз­мы. На  Пятницкой  в
голос хохотали. Посадить в уборную вахтера  или  установить милицейский пост
прокурор не посмел.  Выручила  бы  телекамера, но  подобной  техники еще  не
водилось.
     Говорят,  пытался  он  посоветоваться с  опытным  дру­гом  --  одним из
светлейших умов  тогдашнего следствия. Однако тот,  обремененный возрастом и
немыслимым  числом  прошедших через  него запутанных  дел,  целиком  отдался
поискам  истины  столетней давности. Богатый  московский барин  -- драматург
Сухово-Кобылин --  был  некогда  взят  под  стражу по  обвинению  в убийстве
фран­цуженки  Диманш.  Справедливо  ли  обвинение?!  Отстань­те, мне  не  до
сортирных текстов!
     На совещаниях прокурор  города мучительно всматри­вался в приближенных.
Кто? В конце  концов  он тайно  провел графологическую  экспертизу.  Эксперт
сличил по­черки всех руководящих работников прокуратуры  с надпи­сями. Вслух
ничего  не  объявили,  но  непосредственный  подчиненный перевелся в  другое
ведомство. Вновь окра­шенные стены туалета пребывали отныне незапятнанными.
     Но примерно  тогда  же  очередной  шантажируемый у  камина  взял  да  и
отправился в ЦК. И грянул процесс в Верховном суде.
     Знаменский  получил правительственную телеграмму: вызывали  свидетелем.
Он повествовал об обстоятельствах умыкания Рябинкина и  глядел  на скамью за
барьером,   где   было   столько  знакомых   лиц.   Перед  иными  он   --  в
профессиональном смысле -- чувствовал себя щенком.
     Чтобы оклематься от бурных противоречивых ощуще­ний,  уехал он тогда на
два дня  в  деревню  на рыбалку.  Была  у него  такая  заветная полувымершая
деревенька и  заветная неродная  старуха,  которая всегда  ему радовалась  и
затевала топить баню.
     Шелестя накладными, они со Смолокуровым гонялись за партией "картошек",
видимо, уплывших  настолько "на­лево", что  никакого следа  в документах  не
осталось.
     --  Где-нибудь  с  лотка  толкнули,  --  бормотал  опера­тивник,  хмуря
кустистые брови, вкупе с тяжелым  лицом и монументальным телом делавшие  его
до смешного похожим на  первого человека в государстве.  --  Где-ни­будь  на
вокзальной площади, мигом. Зараза! -- это он честил Кудряшова.
     До   полудня  небо  серело  и  грозило  дождем,  но   те­перь  солнышко
проморгалось,  светит. На природе все хорошо, там все как-то гармонично. А в
городе  Знамен­ский  дождя не любил: с  зонтом чувствуешь  себя  старич­ком,
тогда уже просятся впридачу галоши. Между про­чим,  разумная была обувка,  и
как потешно красива новая галошина -- сверху черное  сверкание, изнутри алая
свежесть. Но изгнали  их из обихода. Если же не зонтик, то плащ. А плащи как
один промокают. Пустили словечко "пыльник",  ни к чему не обязывает. Раньше,
вероятно,  не   промокали.   Когда-то   назывались  по  имени  изобретателя:
"макинтош". Надо думать, спасали от воды, иначе в чем изобретение?..
     Нет,  не поймать  нам  ту партию "картошек".  Смолоку­ров,  зануда, уже
надоел. Какая разница на фоне разгула "левака", что эта  партия укатилась во
тьму! Кое в чем Миша Смолокуров незаменим как раз благодаря  упрям­ству, но,
убрав до  его прихода с  глаз долой томик Марселя Пруста, Знаменский  понял,
что  считает  его  несколько  ограниченным.   В  Прусте  пленяли  редкостная
способность рассматривать  чувство и мысль как процесс и столь же уникальное
внимание к мельчайшим деталям.  И, конечно, завораживала  стихия  внутренней
речи.
     В  дверь постучали  --  деликатно, вопросительно:  изви­ните,  есть  ли
хозяин? можно ли? Свои так не стучат, сторонний посетитель.
     -- Да! -- громко сказал Знаменский.
     В проеме картинно обрисовалась фигура  Маслова. Сол­нце падало  на него
из окна, и был он весьма хорош собой. Шевелюра волнится и зачесана волосок к
волоску, пробор безупречный, руки холеные, как у манекенщицы. Да все холеное
и безупречное.
     -- Разрешите, Пал Палыч?
     -- Добрый день. Но я приглашал вас к четырем часам.
     --  В четыре  у меня важное собрание,  я же не  могу сказать, что...  А
сейчас обеденный перерыв. Взял такси -- и к вам. Может быть, примете?
     -- Мне нужно вас не принять, а допросить.
     Маслов поежился.
     Честно  говоря,  не о  чем  было  его  допрашивать,  доп­рошен  уже. Но
Знаменский не способен был  удержаться, не попугать.  Маслова ужаснулась бы,
загляни она  в мысли следователя о ее муже. Вот и  стул выдвинул подальше от
стола,  где   муж  оказался  весь   на  виду,  что  дополнительно  нервирует
чувствительного человека. Маслов -- чувстви­тельный человек.
     -- Здравствуйте, -- обратился он к Смолокурову.
     Оперативник рассматривал пришедшего  критически,  и  тот, ощущая неуют,
делал  мелкие  ненужные  движения  (поправить  галстук,   одернуть  манжеты,
подтянуть брючину), выдававшие неустанную заботу о своей наружности.
     Знаменский  неторопливо заполнял  "шапку"  допроса.  Маслов не  стерпел
молчания:
     -- Вы  не представляете, до чего нелепо я  себя чув­ствую!.. Никогда  в
жизни не думал, что вдруг придется...  И,  вообще, вся эта  история... Дочки
замучили вопроса­ми, теща плачет. Кошмар!
     Он  определенно ожидал сочувствия, но  Знаменский не  отозвался  на его
смущенный лепет.
     -- Вы  допрашиваетесь в качестве  свидетеля,  -- произ­нес, дописав. --
Напоминаю, что закон обязывает вас говорить  правду. Отказ  от показаний или
заведомо   лож­ные   показания  являются  уголовным  преступлением.   Про­шу
расписаться, что я вас предупредил.
     Маслов элегантно расписался и возвратился на стул.
     --  Я понимаю,  так полагается,  -- огорченно мямлил  он. -- Но какие с
моей стороны могут быть ложные?.. Пожалуйста, любые вопросы. Даже рад,  если
могу помочь следствию!
     Знаменский тянул паузу.
     -- Впечатление, что  вы не верите... Но поймите, конечно, я муж, но как
честный человек я глубоко осуждаю Ирину! И мой гражданский долг...
     Фу  ты!  Чтоб  его с  этой мишурой!  Он, видите  ли,  чист, как...  как
ненадеванна